вдыхай дым

Юта режет своей нежностью вдоль и поперек. Его черное пальто сверкает каплями растаявшего снега, окутывает запахом зимней свежести и скорого Рождества. Такой яркий, такой уютный — до боли родной. Он прижимает к груди картонный пакет, доверху наполненный холодными, твердыми яблоками. Он так их любит, боже! Иногда даже кажется, что сам Юта на вкус, как эти зеленые, морозные яблоки. Он стоит на пороге и нерешительно улыбается, как будто не бывает в этой квартире чаще, чем в собственной. Под ботинками уже лужицы, из кармана торчит варежка, тоже мокрая — под вечер температура поднялась, и с неба не снегопад, а дождь посреди декабря. Сычен сам разматывает огромный шарф, забирает пакет, из которого яблоко выпадает и катится куда-то в полумрак коридора. Старые теплые тапочки с мордочками тигрят шаркают по паркету, на кухне вскипел чайник. Дом очень старый, наверное, довоенной постройки, и с отоплением туговато — Сычен кутается в огромный дедушкин свитер с непонятным узором и греет пальцы о кружку чая. На диване валяется книжка (закладка тоже с тигром почему-то) и сползший одним уголком на пол клетчатый плед. Чай чуть-чуть проливается, когда Сычен по-турецки складывает ноги в махровых носках и тянется поправить плед. На кухне шумит вода — Юта моет яблоки и кружку для себя — Сычен зажмуривает глаза крепко-крепко, потому что внутри сильно болит, ноет, не унимается. Вот он забирается с ногами на диван, прижимается под боком, делится теплом улыбки, а Сычен не смотрит, только теребит пальцами уголок страницы, низко опустив голову. Юта нежный, нежный, просто невыносимо нежный, ласковый, щекочет носом шею, не целует даже, а просто касается где-то возле губ, и тот самый запах яблок и снега забивает легкие до дна. - ну, что ты, - дурацкая, дурацкая нежность. Книжка шуршит измятыми страницами, падает. Теперь некуда спрятать дрожь пальцев. Юта почти требовательно давит на подбородок, и Сычен поднимает уставшие от чтения без света глаза. - расскажи мне. Сычен мог бы состроить дурачка, мог бы отрицать и фальшиво улыбаться. Только для этого нужны силы. А он устал. Красивое, румяное с мороза чужое лицо расплывается, и по щекам бегут слезы. Он падает Юте прямо в руки, жмется к груди, прячется в большом воротнике свитера, чувствует теплое дыхание в макушку и такой же теплый шепот: - все хорошо, маленький, все хорошо. И от этого еще больнее, еще горше. // "маленький" Иногда всего одно только желание, один неверный шаг в другую, неправильную, сторону становится точкой всей жизни. Непредвиденным, нежданным и совсем не нужным концом. Это происходит как будто даже случайно, но ведет за собой тысячу сожалений, и вот ты уже захлебываешься и идешь ко дну, потому что не выкарабкаться, не спастись. Не думать об этом не получается, и с каждым днем сделать вдох полной грудью становится все сложнее под тяжестью вины, рана внутри воспаляется и гниет, распространяет боль по всему телу, в самые кончики пальцев, скребет и ломает кости. Сладкое, болезненное зло, от которого нельзя отказаться, совершив уже однажды. Сычен низко пал, он знает это и мучается, но, черт, он хочет, он грезит днем и ночью, как в дозе морфия, он снова и снова нуждается, и вернуться назад уже не получится. Либо еще дальше, еще глубже вязнуть в порочном блаженстве, либо погибнуть. // Снег Сеулу не подходит. Среди бетонных многоэтажек он лежит мокрыми, грязными кучками под скамейками и у обочин, мешает, навевает скуку, даже отчаяние. Шагая по улицам, задирай голову так, чтобы в шее покалывало, и смотри на небо в зареве огней, на последние этажи сверкающих башен, которые царапают космос своими шпилями, вдыхай воздух — копоть, дым и голый кислород в пропорции 3:3:1. Неправильная эта фраза — "город засыпает". Город никогда не спит. Он — живой организм, измотанный, изнасилованный подъемными кранами и тоннами железа, раздавленный миллиардами подошв, но все еще живой. Даже в самой темной подворотне, на самых грязных задворках он видит тебя, он следит, он не спит и осуждает. За все, что ты сделал, и за все, что сделаешь. Город прибыльных договоров и больших денег, город треснувшей мечты и тысячи сломанных душ. Сычен идет по мокрой улице медленно — назло суете вокруг. Его задевают плечами, сумками, стучат каблуками по асфальту (прямо по голове), топчут и мнут, но он не ускоряется, а, кажется, еще дольше и внимательней рассматривает уже украшенные к Рождеству витрины. Тот вечер — вечер первой ошибки — был таким же теплым? Растаявшая слякоть также хлюпала под ботинками? Тогда внутри было пусто. Тогда пара стопок виски была лишней. Тогда он сел прямо на бордюр в дорогих брюках от prada и захлебывался порывами грязно-выхлопного ветра, пока черный infiniti не притормозил, чтобы подобрать красиво-дорогого и пьяного мальчишку. Винить водителя? Винить алкоголь? Винить стечение обстоятельств? Только самого себя. Винить и мучиться своей виной теперь до самого конца жизни. Очередной многоэтажный муравейник. Сычену бы покурить, но он бросил (никогда и не начинал, на самом деле). развернись и уходи. развернись и уходи. Сычен долго стоит на лестничной площадке, борется, борется с собой, но проигрывает снова и снова, презирает сам себя, но нажимает коротко на кнопку звонка перед металлической дверью. И та улыбка, что встречает его, запах дорого вина, наверное, из погребов далекой Греции, белые простыни, выстиранные и выглаженные служанками после его прошлого визита, — все это не Юта, не его свежие яблоки и мягкая нежность, нет. Это грубая, бесчувственная страсть, это было бы насилием, но только Сычен сам приходит, сам ложится на эти простыни, сам сам сам. Сам убивается. Потому что проиграл. Опять проиграл. // Тэиль раздраженно отбросил телефон и потер пальцами виски. Замершего у двери Сычена он заметил не сразу, долго и молча смотрел в его робко прикрытые глаза. Под этим взглядом Сычен чувствует себя ничтожным, ненужным. Он улыбается неуверенно, и в ответ ему только сурово сдвинутые брови. - раздевайся. Вздрагивает, как будто не за этим пришел. Под свитером — только тонкая сероватая кожа в мурашках. Он отрывисто выдыхает, сглотнув, и уже решительней цепляет ремень. Шторы задвинуты, в тусклом белом свете тонкое тело изгибается, ломается почти. Сычен прислоняется к стене, прогибая поясницу, уже нагой, озябший. Его бескровные губы приоткрываются, ресницы трепещут, когда Тэиль, криво улыбаясь, проводит рукой от плеча и сжимает костлявое запястье. От него пахнет дорогим lacoste, и веет жаром, как от пламени. Его жадный оскал, хищный взгляд из-под темной челки, безжалостные широкие ладони — это то, что сводит с ума, мутит кровь, выбивает из легких дыхание. Тэиль сильно толкает Сычена на кровать и скидывает с себя пиджак прямо на пол. - я готовился, - голос Сычена дрожит. - я знаю. Он скручивает тонкие руки и зятягивает ремнем. Железная пряжка звенит, больно бьет по косточкам кистей. Тэиль вцепился пальцами в бедро и сжал так сильно, что Сычен заскулил. Жесткая кожа режет запястья, чужие ногти царапают до алых полос по телу. Тэиль трется влажным членом между ягодиц, одной рукой вдавливает Сычена в простынь, держа за шею, и вдруг толкается внутрь так резко, что из глаз брызжут слезы. Сычен закусывает угол подушки, приглушенно, но все равно очень громко стонет, потому что Тэиль не дает времени расслабиться и привыкнуть, двигается сразу размашисто и быстро. Слезы впитываются в матрас. Тэиль крепко вцепился в волосы, навис сверху, его аромат — кисло-сладкая смесь возбуждения и пота — заполняет легкие, и Сычен теряет все человеческое. В нем закипает животное желание, он машет бедрами навстречу грубым толчкам, давится слюной и дикой смесью рвущей боли и адского наслаждения. Плачет, кричит, упирается локтями и падает, теряет силы, потому что отдается целиком, без остатка. Страсть жжет изнутри. Он рывком поворачивается и связанными руками обхватывает Тэиля за шею, обвивает ногами, прижимается всем телом, содрогаясь от глубоких толчков. Простыня сворачивается, мнется, и спина неприятно саднит от трения. Тэиль сдавливает член и не дает кончить, поднимает его руки вверх, прижимая к изголовью кровати, давит на ключицы — вот-вот сломает. Кусает почти прозрачную кожу на шее под кадыком и долго, долго, долго мучает, изводит. Сычен уже только хрипит, позволяя делать с собой все, что угодно, ловит белые вспышки на потолке, проклинает и боготворит. Высохшие губы дрожат, затекшими и онемевшими руками он хватается за стенку кровати, как за ветку склонившегося дерева над смертельным водоворотом. Все тело в поту, сперме, царапинах и красноватых пятнах. Какой по счету оргазм? Четвертый? Тэиль замирает глубоко внутри, упираясь рукой в матрас, и тяжело дышит. Сычен — почти мертвый — мажет взглядом по вздувшейся вене, которая натянулась ниткой от запястья к плечу. Кажется, если он моргнет разок, то сразу уснет. А это запрещено. Тэиль снимает ремень, и острая боль отрезвляет. Сычен чувствует, как кровь медленно заполняет жилы, и также медленно исчезает жаркая близость между двумя, утекает в открытую форточку, пуская на свое место сквозняк и жестокое безразличие. Тэиль натягивает какие-то спортивные штаны и выходит прямо так — еще не остывший, разгоряченный — на холодный, незакрытый балкон, хотя прогноз обещал -11 и порывистый ветер. Сычен вскакивает с неизвестно откуда взявшейся ловкостью, хватает под ногами валяющийся пиджак и выходит в ночной мороз. Тэиль приподнимает бровь и дергает плечом. - ты.. — Сычен сжимает пиджак двумя руками, еле дышит. — заболеете же. Не нужен ты ему. Катись отсюда со своей дрожащей от холода заботой. Забирай стыдливую робость и уходи. Здесь всем наплевать на твои чувства — никто не прижмет к сильной груди и не подарит нежный поцелуй. Сычен бредет по опустевшей улице. Воротник пальто расстегнут, и ветер ласкает багровую искусанную шею. Кто он теперь? Только остаток от имени, бледная тень самого себя. Там, где его любят, — горячий чай и яркая улыбка. Бежать туда, упасть к ногам и целовать носки промокших в снегу кроссовок. Молить о прощении, клясться. И погибать. // - мой маленький. Яблоки. Улыбка. Мягкий шарф. не твой уже Голова кружится. Сычен упирается плечом в стену. - я всегда-всегда буду рядом, слышишь? Нежные прикосновения, теплое дыхание на висках. Сычен зажмуривает глаза до боли. замолчи, прошу - маленький. Юта родной, самый близкий. Нелюбимый. Сычен изломался весь, почти погиб. прости меня // - давайте не прямо сейчас? давайте поговорим, давайте помолчим давайте так, будто между нами больше, чем секс будто Вам не все равно Сычен рассматривает огромную гостиную, высокие потолки, дорогущие репродукции на стенах. В доме его родителей было что-то похожее — роскошь в каждой детали. Он оглядывается с трепетной улыбкой. Тэиль стоит на пороге, в глазах насмешка, недоумение. Сычен срывается, ныряет носом в мягкую ткань водолазки, путается пальцами в черных, как смоль, волосах, целует скулы, щеки так по-детски, просто чмокает, но с такой взрослой болью, с таким чувством. Хочет выжать хоть каплю тепла для себя, хоть какой-то ответ. Тэиль не отталкивает, не двигается совсем, и Сычен обнимает, прижимается, снова плачет и улыбается — сумасшедший. Грудь распирает теплое облако, слова вырываются, вылетают сами. Так тихо-тихо, шепотом, искренне. - я люблю тебя. И в ушах что-то звенит, хочется смеяться, кричать, целовать, целовать, целовать. - вас. Голос небрежный, грубоватый. - что? - люблю вас Кричать так отчаянно, жутко громко. Слезы мешаются с кровью — это твоя колотая рана снова гниет и ноет. что ты натворил, маленький