По разные стороны баррикад

      Ночь. Любимое время для кражи, насилия, нападения и… переворота. Планы готовы были готовы настолько давно, что их каждый мог наизусть произнести. Еще немного, и прогремит первый залп у Зимнего дворца, первый и последний, холостой, пугающий всех и заставляющий в панике бежать. Жольрасов, отпрыск богатой семьи, изменившей ей во славу Партии и построения социализма в мире, стоял на мосту и смотрел жадным, горящим взглядом, как не каждый парень смотрит на возлюбленную, что творилось внутри по отблескам фонарей и крикам, доносящимся из открытых окон. Он до побелевших костяшек сжимал перила, почти перевалившись через них, отталкиваемый порывами холодного осеннего ветра от края. Ему не было дела до того, что творилось вокруг, до сумасшедшей толпы, которая в панике не знала, что делать, он ловил те моменты, когда в огромных окнах скользили тени и чьи-то лица, взметались бумаги и слышался грохот, или это только чудилось Жольрасову.       Утро. Временное правительство пало. Все неугодные большевикам сразу же арестованы. Толпа ликует. Толпа плачет. Толпа разрывает на себе рубашку и отдает все под ноги победителям. Жольрасов машет своим красным флагом, который прятал столько лет под половицей в своей комнате рядом с томиком, специально привезенным отцом, «Капитала». Столько раз юноша, которому бы самое место уже в чиновниках или в армии, получая свои первые награды за отвагу, зачитывал книгу, она была его личной Библией, сборником притч и молитв, олицетворением его желаний. Стоило большевикам выйти из подполья, как Жольрасов ломанулся к ним, тайно записавшись в партию и гордясь этим больше, чем аттестатом из гимназии. Ему жилось хорошо в это неспокойное время, он знакомился к таким, как он, ликовал, жаль, что кричать каждому в лицо «Я большевик!» нельзя было.       1918 год. Жольрасова тянет на борьбу. Время настало для гражданской войны, для настоящего сражения за свои принципы и верность партии и самому себе. Готовый сорваться в любой момент в любую точку страны, он сбегает в Москву, выступив добровольцем по борьбе с анархистами.       Черная гвардия была похожа на пиратов. Они стали в крайнюю оппозицию, наплевав на большевиков с гордостью оборванцев, у которых за спиной только то, что их родили. Гневные лозунги холодили кровь, газеты пестрели призывами вступать в вольные дружины и вооружаться. Сила толпы, подконтрольной лишь паре людей, без четкой организации и с полной свободой, пугала системных, лелеющих структуру, как дитя порядочности, большевиков. Толпа бунтовала. Бунтовала часть Москвы, лаяла сворой собак на комитеты и призывы вступать в ряды Красной Армии, грозила прогрызть глотку. Правительство кипело. Правительство дрожало. Правительство застегнула паника, и было решено наступить раньше, чем прогремит не холостой уже выстрел от разъяренных людей.       Москва только вступила в ласковую весну, прихорашиваясь к первым ярким краскам и любимой зелени. Жольрасов восхищался, гуляя около Кремля, слушая вполуха рассказ об истории города. Это не было похоже на Петербург – город холодной красоты, порывистого ветра и тумана, окутывающего все ночью, как вуаль, это был красочный, быстрый город, гремевший и кричащий.       - А волосы тебе придется подстричь, если ты пойдешь в ряды Красной Армии, - процедил сквозь зубы парень, стоящий рядом. Как он оказался здесь, Жольрасов не понял, но испугал он знатно. Свои волосы – золотистые, мягкие, слегка волнистые, отросшие уже ниже плеч, он любил, и никогда не думал их трогать, мечтая пустить длинный хвост.       Его неожиданный собеседник, который отрезал его широким плечом от толпы большевиков, оказался темным, явно с примесью цыганской острой крови, которая оставила в нем черные густые кудри и нос с горбинкой, хищный и острый, будто принюхивающийся к человеку. На щеке красным росчерком засохла краска, до боли напоминавшая кровь, что Жольрасову пришлось несколько раз наклонить голову, ловя на пятне блики от солнца и успокаиваясь.       - Откуда вы это знаете? – Жольрасову пришлось чуть наклониться, смерив пронзительным взглядом холодных, стальных глаз незнакомца. Тот пожал плечами и протянул руку, выдохнув винным ароматом, который заставил скривиться парня. Мало того, что наглый, так еще и пьяница. Ладонь Жольрасов проигнорировал, задрав кверху тонкий нос и сжав в тонкую полоску губы. Отвратительно и непозволительно.       - По твоим глазам заметно. И кто еще будет читать плакаты этих идиотов, кроме фанатиков, - и вновь винный вздох, но губы скривились, будто говорилось о чем-то неприятном или бесполезном.       - Грубиян, - отрезал Жольрасов, разворачиваясь и спеша к своей компании, оставив незнакомца посреди улицы.       Вздор. Бессмыслица. Никто за ним не следит. Это просто случайная встреча с пьяным мужчиной, который взял и задел его. Наверняка хотел спора или драки, но Жольрасов выше этого, не махать же ему кулаками в Москве. У него есть дела поважнее, намного важнее, чем минутная разборка. Но в дверь его комнаты стучат и просовывают конверт, явно наскоро сделанный из оберточной бумаги. То, что было внутри, заставило его шумно вздохнуть. В серой, почти пепельной бумаге лежал белый холст, явно стянутый с рамы, на котором широкими, сочными мазками, был написан он, с яркими глазами, которые будто светились. Но тут юноша отпрянул – на щеке, на груди, на плечах в светлом пиджаке расплывались красные масляные пятна, издали до боли похожие на маки, с черными сердцевинами. Дыры от пуль. Дыры по всему телу. Он стал решетом со светлыми, длинными волосами, разметанными по холсту, как по снегу. Жольрасов водил подрагивающими пальцами по краске, местами еще свежей и мягкой, боясь размазать хоть одну деталь. Внизу, где был самый большой маковый цвет, чернел в центре огромный росчерк.       - Эр? Что это? – вслух проговорил Жольрасов, сведя брови к переносице и хмурясь. Его предупреждают? Остерегают? Или просто запугивают, мешая исполнять должное? Портрет следует спрятать или уничтожить, это неправильно, это глупо, это бессмысленно. Ужасно.       11 апреля. Ночь. Но Жольрасов уже не стоит у Зимнего дворца, восхищаясь происходящим, он сжимает в руках оружие. Штурм. Сигнал к атаке. Первые выстрелы. Баррикады в домах. Баррикады на улицах. Черные флаги – знамя анархистов – летит с первой двери. Все кончено. Все будут убиты. Кто останется живым – арестован. Жольрасов стреляет метко, не раздумывая, как учили его на подготовке. Это просто мишень, а не человек. Задание. Цель. Он забирается на составленные стулья, кресла и кучи мусора и видит знакомые кудри и светло-голубые глаза. Тот незнакомец. Сейчас он цель. Задача. Ненужный компонент в системе огромной страны. Бунтующий, как год назад бунтовали большевики. Нет, незнакомец не стреляет. Он опускает оружие, кидает его на пол и делает один шаг к Жольрасову. Только один. И улыбается, горько, едко, будто во рту у него яд.       - За свободу, большевик. Я умираю ради свободы, а ты продолжишь гнить в системе, - он смеется, расправляя плечи, и делает еще шаг, - Я запомню тебя красивым.       Залп. И еще один. Жольрасов смотрит, как перед ним с улыбкой оседает парень, на темной рубашке не видно следов от пули, она прошла прямо в сердце, он знал это наверняка. Но почему он тоже оседает рядом, почему из рук выпадает оружие, а все тело словно в огне. Жольрасов поднимает слабеющую руку и подносит к горячей щеке – боль, а на бледной коже алеют капли крови. Он не может умереть просто так, рядом с анархистом, но заваливает на бок, головой опираясь на еще теплое плечо, и пытается вздохнуть, раскрыть глаза. Нельзя спать, слишком больно для сна, нельзя, нельзя…       Рука падает, глаза закрываются. Все ради России, все ради Родины, все ради Революции, даже бесконечный сон рядом с противником во благо высшей цели. Остановились часы еще одного механизма огромной большевистской системы, закрылась страница его досье и поставлена печать.       Он так и не обрезал волосы…