Не имея права верить.

Огромный пустой холл, служащий всего лишь преддверием ничуть не уступающего ему в размерах зала заседания стран мира, кутался в полумрак и звонкой тишиной давил на виски. Строгая и скучная комната с невероятно высоким потолком и монотонными серыми оттенками на стенах, линолеуме, мебели, портретах.. Даже солнечный свет, пробивающийся сквозь щелочки жалюзи, казался тусклым и мёртвым. Создавалось впечатление, что, кроме удушающей пустоты, здесь ничего и нет. В воздухе навязчиво витал аромат то ли затхлых страниц старых книг, то ли дешевого кофе, то ли вовсе приторный запах формалина – а может, и всего вместе; чтобы различить тонкую гамму запахов, нужно было иметь весьма чуткий нюх. Предметы, а именно хаотично размещенные по всей площади зала стулья и столики, стенды с никому ненужной информацией и несколько автоматов с водой, весьма расплывчато выделялись на фоне собственных теней, почти сливаясь с ними. И во всем этом царстве мертвой тишины, в этом мире забытья, был лишь один выход, манящий к себе и предлагающий вырваться из ржавых оков времени, которое, похоже, здесь остановилось навсегда. Это была массивная дубовая дверь, красиво отделанная тонкой резьбой, находящаяся в центре галереи, змеей обвивающей периметр зала где-то посередине между полом и потолком, и к которой изящными дугами поднимались две лестницы, отделяющие второй этаж от первого. Расстояние между этажами было весьма незначительным, но одинокому гостю, замершему у начала одной из лестниц, казалось, что ступенек тут бесконечное количество, и путь просто непреодолим. Ему никогда не подняться на второй этаж. Невысокий мальчик с ежиком светлых, цвета пшеницы, волос, одетый в явно неудобный для него костюм с туго завязанным галстуком, застыл на первой ступени, не смея занести ногу для подъема на следующую, не смея смотреть на надежно запертую дверь, за которой была его мечта, не смея дышать, нарушая таким образом покой спертого воздуха. Но уйти тоже не представлялось возможным. Он ведь решил, что будет биться до конца, вцепится зубами в любую возможность, но сможет попасть внутрь этого треклятого зала заседания и заставит всех признать его равным себе! Силенд, а именно так звали мальчишку, так и заявил, ворвавшись в этот холл и всколыхнув ленивое спокойствие стран, неспешно подтягивающихся сюда на собрание. Но результат был точно таким же, что и тысячи раз раньше. Для них он был лишь забавным выскочкой, не достойным ничего большего, чем сожалеющих взглядов и насмешливых улыбок. Проклятье! Как будто они не знают, как унизительно это, чувствовать чье-то сожаление! Жалеют, потому что жалок до умиления! Терпеть презрение и то легче. И он терпел, уверенно идя к своей мечте, ни на секунду не сомневаясь в реальности её исполнения. Но сегодня всё изменилось. Силенд смог прочесть в глазах других то, что так давно ускользало от него, словно песок сквозь пальцы, то, что неуловимо витало рядом все это время.. Равнодушие. Им всем было не до него. И поэтому он никогда не станет одним из них, не сможет быть полноправной страной.. Останется никем. Это так очевидно, так нелепо, так больно. Как он мог не замечать этого раньше? Неужели был настолько ослеплен своей мечтой, которая для него сияла ярче солнца? Что ж, теперь, когда от прежнего величественного света остался лишь догорающий уголёк, вот-вот грозящийся погаснуть навсегда, Силенд увидел все, что его окружает, иными глазами. Он проиграл. Хотя нет, о проигрыше или победе не могло быть и речи, он ведь никогда и не сражался с обстоятельствами по-настоящему – все его старания были обречены с самого начала, и судьба лишь оттягивала время краха, играясь с ним, глупым рабом собственного дурманящего желания. Теперь же все встало на свои места – он лишний, а другим странам все равно, есть он вообще или нет – право слово, кого станут волновать такие пустяки!? Изредка доносящиеся из-за двери неожиданные взрывы смеха и воодушевленные крики лишь острым лезвием проходились по сердцу и усугубляли уже и так мерзкое донельзя душевное состояние мальчика. Ему казалось, что смеются исключительно над ним, и каждый раз его захлестывала гамма самых разных чувств – обиды, страха, ненависти, злобы, отчаяния, беспомощности, разочарования.. Вот и сейчас, с удивительным упорством, Силенд прокручивал в голове все свои ошибки и промахи, а так же жадно вслушивался в новый шум, исходящий со второго этажа, будто надеясь услышать подтверждение своей теории. Правда от осознания своей ненужности больно резала глаза, и блондин уже искусал губы в кровь, желая остановить постоянно наворачивающиеся слезы. Сколь ничтожен он бы ни был, плакать, словно дитя малое, он не собирается! И все же слезы щипались и не желали, повинуясь своему хозяину, убираться куда подальше, так что в конце концов Силенд решил позволить своим чувствам выйти наружу. Шмыгнул носом и попытался проглотить тугой ком, вставший в горле. Плач – это ведь не признак слабости? Взрослые тоже иногда плачут.. — Ойя! Ты, как я посмотрю, никак реветь собрался? — недовольно произнес чей-то насмешливый бархатистый голос. — Право слово, я разочарован. Слова так резко разорвали тишину, которая до этого момента мягким невесомым одеялом окутывала зал, что Силенд невольно дернулся, словно его ударили током, и стал лихорадочно блуждать взглядом по холлу, выискивая нарушителя спокойствия и желая ему как можно быстрее в доступной форме изложить, что он думает о таких вот отвратительных личностях, которые даже пострадать в одиночестве не дают. Но, как бы Силенд не силился найти фигуру человека среди полумрака зала, все старания оказывались тщетными. Кроме него здесь никого не было. Мальчик осторожно отошел от лестницы и направился к середине зала, на ходу продолжая оглядываться по сторонам. Ни намёка на присутствие кого-то постороннего, лишь его собственные шаги негромко отдавались эхом от стен. Галлюцинации у него уже, что ли? Только не это, он станет совсем похожим на этого гадкого зануду-истерика Англию, который постоянно несет непонятный бред про несуществующих фей! Хотя, у Артура, наверное, немного проблемы с головой от злоупотребления алкоголем – а как тогда объяснить его, Силенда, временное помешательство? Хотя, был один плюс в этой непонятной и странной ситуации – оклик незнакомца разом согнал с мальчишки всю тоску, тяжелым грузом давящую на него, и высушил слезы, застывшие в уголках глаз. Быть может, это Англия решил проверить, ушел ли его непутевый младший брат или все-таки остался? Они, конечно, в последнее время совсем не ладят, но ведь все-таки братья и.. — Эй! — наугад позвал Силенд, не прекращая попыток найти таинственного обладателя приятного баритона. — Хватит прятаться! Выходи! — А я и не прячусь. Это ты, смотря, ничего не видишь. — слегка обиженно парировали в ответ.— Наверх посмотри. Светловолосый мальчик тут же запрокинул голову и стал внимательно осматривать галерею, вот-вот ожидая увидеть чей-то силуэт. Действительно, идея посмотреть на второй этаж к нему как-то не приходила – да и откуда же ему было знать, что кто-то после начала конференции остался здесь? Незнакомец, которому, судя по всему, надоело выжидать в тени, облегчил работу Силенду; небрежно вскочив на перила галереи, он проворно и ловко спрыгнул вниз в холл, и тут же, с кошачьей грациозностью, выпрямился во весь рост перед ошарашенным такой необычной выходкой блондином. Тот, в свою очередь, не растерялся, включил режим Японии, то есть свел какие-либо эмоции к минимуму, изобразил на лице маску безразличия, и самым придирчивым из всех взглядов, что он тайно разучивал перед зеркалом, стал разглядывать новоявленного. Это был парень приятной наружности, на вид лет двадцати – двадцати пяти, с пепельными волосами, торчащими во все стороны и взлохмаченными донельзя, хитрыми алыми глазами, выдающими в нём альбиноса, бледноватой кожей, правильными чертами лица, волевым подбородком и искренне-злорадной усмешкой, невероятно идущей к его физиономии. Весь вид одежды альбиноса кричал о его неряшливости и пренебрежению ко всему мирскому, а уж сочетание кед, майки и костюма окончательно убедили Силенда, что перед ним человек крайне необычный и, быть может, опасный. То, что улыбчивый незнакомец был человеком, тоже было под вопросом, но прежде, чем мальчик успел что-нибудь спросить, альбинос вновь заговорил. — Я – Гилберт Байльшмидт. Не знаю, нужно ли тебе это, но для твоего общего умственного развития скажу, что в прошлом меня звали никак иначе, а именно Великим Пруссией. — «скромно» представился он, перекатываясь с пятки на носок и обратно, находя в этом действии нечто особо привлекательное. — Но сейчас, что не менее важно, я 39 регион России. Лучший регион, прошу заметить. — О! — после минутного замешательства вдруг осенило Силенда, и он шире распахнул глаза, силясь до конца осознать всё время ускользающую мысль. — А я.. читал про вас! Вы ведь брат господина Германии, не так ли? Мальчик хотел спросить ещё что-то, но посмотрел на стоящего перед ним самодовольного Гилберта и осекся. Что это он, Силенд, так необоснованно оживился? Мало ли кто может выдавать себя за Пруссию! А он тут со своим восторженным визгом и расспросами, словно маленькая несмышленая собачка, кидающаяся с диким вилянием хвоста на любого подошедшего. Это ведь на самом деле просто – завязать разговор, мило улыбнуться и представиться под другим именем. И не подумаешь, что это неправда. Вот, например, тот же самый альбинос – врет, не краснея, что является Пруссией. Как бы не так! Тем более, страна уже давно мертва! Этот парень, конечно, не похож на лжеца, и что-то в самой его внешности, выражении располагало к себе. С другой стороны, Англия всегда говорил, что жулики и шарлатаны весьма приятны на вид. И зачем только этому парню нужно так бессовестно лгать? Не хочет называть своё истинное имя? И, чёрт побери, зачем ему так глупо выдавать себя с головой, называясь несуществующим государством!? — Простите, — слегка замявшись, вновь возобновил оборвавшийся разговор Силенд. Ох, как же все-таки неприятно уличать кого-либо во лжи! — Но ведь Пруссия давно мёртв. Ещё с конца Второй мировой войны. — И кто же тебе такое сказал? — щека альбиноса предательски дёрнулась, а глаза потемнели, хоть в целом он оставался невозмутимым. — Кто посмел, — последнее слово Гилберт выделил, а голос его стал угрожающе низким. — Хоронить меня при жизни? Это дурная примета, к слову сказать. От колючего и разом ставшего недружелюбным взгляда Байльшмидта Силенду захотелось сквозь землю провалиться. Это ж надо, сморозить такую глупость! Только сейчас до тревожно бьющего во все колокола разума белокурого мальчишки дошло, что Гилберт, представившись, упомянул, что теперь государством вовсе не является – он часть России! Проклятье! Сколько раз можно говорить, не подумав! Нет, всё-таки есть толика правды в том, что Силенд может нанести окружающим неизгладимые моральные травмы лишь одним неосторожным предложением, как, шутя, говорят другие страны. Какой талант, какое мастерство! Из всей истории выбрать самую неприятную и наверняка болезненную для господина Байльшмидта тему – его ликвидацию, как гнездо воинствующего милитаризма! Хах, он бы ещё Грюнвальдское сражение упомянул, голова бестолковая. Мало того, он еще косвенно подверг сомнению слова Гила! Надо срочно просить прощения, пока бывший Пруссия не прожег в нем взглядом дырку или мысленно не размазал по уныло-серой стенке зала. А извиняться Силенд никогда не любил. Поэтому оставалось тупо стоять, временами вспыхивая, словно спичка, красным румянцем на щеках, и нервно облизывать сухие губы, всей душой желая оказаться как можно дальше отсюда, от этого проклятого места, где его преследуют разочарование, стыд за себя и жестокие насмешки судьбы. Ненавистное молчание затягивалось, Силенду казалось, что они стоят друг напротив друга уже битый час, если не день, но при этом время шло как-то садистски-замедленн­о, еле-еле, будто желая растянуть время душевных терзаний мальчишки до бесконечности. Или, хотя бы, насладиться ими как можно больше. Словно почувствовав смятение собеседника, Гилберт расслабился, понимающе хмыкнул, вновь вернул на лицо улыбку и доброжелательно-уми­ротворенное выражение, и сменил гнев на милость. — В прочем, плевать. Не слушай старика, просто некоторые вещи, сколько бы времени ни прошло, рассудок никогда не согласится принять, и смириться с ними тяжело даже для меня. Тем более, побыть ходячим мертвецом тоже, должно быть, весело. — подмигнул Силенду альбинос. — Ах да. Мне, конечно, приятно, что мы говорим исключительно обо мне, но моя природная скромность и хорошее воспитание не позволяют продолжить в таком же духе и дальше. Ты у нас кто? — Силенд. — быстро представился блондин и невольно выпрямил спину, желая казаться выше – хотя, это никоим образом не помогло, Пруссия все так же продолжил возвышаться над ним и смотреть сверху вниз. — Я.., — тут Силенд запнулся, не зная, как продолжить. — Я.. В общем.. Не совсем страна, но... Альбинос вопросительно изогнул левую бровь, явно ожидая продолжения. А Силенд стал бесцельно блуждать взглядом по залу, выискивая в его убогом убранстве какую-то подсказку. Тоска холодными скользкими щупальцами вновь забралась в душу, напоминая о том, кто он есть на самом деле и что именно он так боится высказать вслух. Благодаря внезапному появлению Гилберта он и думать забыл (хотя нет, просто, желая убежать от реальности, мальчишка поспешно переключился на что-то другое) о такой неприятной вещи, как разрушившаяся у него на глазах мечта, разлетевшаяся на тысячу маленьких осколочков, которые уже не соберешь, не склеишь обратно. А самый большой и острый осколок уничтоженного желания попал прямиком в сердце, засел глубоко – не достать, и, словно заноза, отдавался ноющей болью по всему существу Силенда. Интересно, такую же боль испытывает Байльшмидт, когда ему напоминают о его роковом поражении в войне, которой он даже не желал? В любом случае, даже если Пруссии давно нет на картах – он был страной, и он прожил свою жизнь так, как сам того захотел. Что же Питер Киркланд? А Силенд – всего лишь Силенд. Глупый, беспомощный, ненужный. Не человек и не страна. Платформа посреди открытого моря. Повторный удар по душе был настолько неожиданным и внезапно болезненным, что он едва сдержал вновь вернувшиеся непрошеные слезы. В самом деле, когда пустота и обреченность были с ним постоянно, не отступая ни на минуту, Силенд частично переставал их ощущать. А сейчас это было похоже на неосторожное касание тихо гниющей раны, ещё не успевшей порядочно зажить. Заморгав, мальчик в который раз попытался взять себя в руки. Не реветь. Не здесь. Не при других. — Эй, эй! Можешь не говорить, если не хочешь. — поспешно сказал Пруссия. Заметил что-то? — Только не реви. Ненавижу, когда дети плачут. — Тебе-то что!? — голос Силенда противно звенел и отдавался в ушах назойливым визгом. — Тебе.. таким, как ты, никогда не понять меня! — Оу. Ты думаешь, что настолько неповторим? Ха. — кажется, слова мальчишки сильно позабавили Пруссию. — Но в чём-то ты, бесспорно, прав. У всех есть свои проблемы, и для каждого они важнее проблем другого. Так что хватит ныть, а? Ты точно такой же. Кстати, не находишь это несколько.. символичным? Две несуществующие страны вот так просто беседуют друг с другом в этом пыльном и дотошно отвратительном зале. — В отличие от тебя, у меня есть все шансы стать полноправным государством! А ты.. ты всего лишь область, осколок бывшего себя! — зло закричал Силенд, стараясь стереть улыбку с самодовольного лица. Гилберт мог равнодушно пожать плечами и уйти, накричать в ответ на разоравшегося глупого ребёнка или сочувственно покачать головой, как это делали все перед ним, но вместо этого он беззлобно рассмеялся, пододвинув к себе ногой ближайший стул, сел на него и с каким-то вызовом посмотрел на Силенда. Всё-таки он странный. И именно в этой странности заключалось то, что так манило блондина к нему, притягивало, словно сильным магнитом. Ещё никто не говорил с ним так.. просто, открыто, без каких-либо недомолвок и предрассудков. Его никогда не признавали равным себе и не разговаривали с ним, как с равным. А Гилберту, похоже, было действительно все равно, кто он – сверхдержава, обычный человек или платформа с покрытыми ржавчиной сваями. И это отношение опьяняло настолько, что Силенду резко захотелось выложить едва знакомому пруссаку все, что наболело – да, это было даже легче, чем делиться своим горем с кем-то из знакомых. Да и не было у Питера никого настолько близкого, чтобы можно было показаться при нем слабым и разбитым, и при этом этот «близкий друг» не отвернулся бы в ту же секунду от мальчишки с презрением и жалостью, оставив томиться в безумном одиночестве. Пытаясь разобраться в собственных чувствах и хотя бы поверхностно проанализировать их, юный Киркланд включил автопилота и по привычке кричал, злился и опровергал любое сказанное собеседником слово – так было проще. У Силенда непонятно отчего сложилось впечатление – возможно, глупое, возможно, и нет – что Пруссия во всем его поймет и поддержит, не высмеет и сможет.. Сможет что? Разжечь в сердце угасшую искру надежды на светлое и столь жестокое будущее? Вернуть прежнего, наглого и беспечного Питера Киркланда, который сейчас живет лишь на старых фотографиях, улыбаясь во все тридцать два зуба и даже не представляя, насколько он потускнеет в самое ближайшее время, и что его место заняла ни на что не годная плаксивая тряпка? Вряд ли ему будет это под силу, он ведь, при всем уважении, не какой-нибудь там чудотворец из сказки. Но он может понять и простить. За глупость, за молодость и отчаяние. За всё. — Знаешь, — хрипло начал Силенд, даже не заботясь о том, слушает его Гилберт или нет. — Мне чертовски не везет всю жизнь. Я мал и ничего не могу, кроме как кричать о своих великих планах по завоеванию мира на каждом углу, а так же вечно завишу от того, кого ненавижу, пожалуй, больше всего на свете. Хотя нет. Не могу сказать, что прямо так уж и желаю смерти Англии. Он мне брат, как ни крути. И помогает, пусть даже явно преодолевая себя и стараясь не послать меня за тридевять земель при первом же удобном случае. Это неприятно, чертовски неприятно – быть для кого-то обузой. И все-таки он возиться со мной, потому что иначе пострадает его репутация, а она для него – святая святых. Мой благородный, чопорный и жестокий старший братец Англия. — Силенд улыбнулся собственным словам, сделал глубокий вдох и, поняв, что никто его перебивать не собирается, продолжил изливать душу пруссаку. — Я никогда не задумывался о своём будущем. Я знал, просто знал, что мне нужно стать государством и быть признанным другими – и лишь это занимало все мои мысли. Да, да! Вот таким скудным был мой внутренний мир. Но теперь стало только хуже – ведь я опустошен и сломлен. Даже не знаю, что действительно было бы правильнее – быть таким вот разочарованным, не имея никакой цели и мечты, но при этом зная правду и не витая в облаках; или продолжать слепо стремиться к фальшивому счастью? Я пока не решил, что будет дальше.. Можно просто сдаться, довериться судьбе и плыть по течению, но должен быть какой-то другой выход! Я не знаю, ничего не знаю! И эта внутренняя неуверенность убивает меня изнутри! Быть может, если бы я был чуточку сильнее, я смог бы надеяться хоть на что-то? На то, что, буду наравне со всеми? Но у меня нет силы. Нет возможностей. Нет надежды. Я даже не имею права верить. — Зачем? — тихо спросил Гилберт, когда Силенд успокоился и, не вынеся всю разом свалившуюся на него накопленную усталость, плюхнулся в кресло. — Что «зачем»? — не понял тот. — Зачем ты так хочешь быть одним из них? — Пруссия коротко кивнул в сторону двери на втором этаже. — Смысл? — Но ведь.. — ошарашенно протянул блондин. Такого вопроса он уж никак не ожидал. — Это поможет мне... я стану.. Меня станут уважать, я буду сильным и независимым! — Тсс. Ты бросаешь на ветер лишь пустые слова. — грустно покачал головой Байльшмидт. — Что мешает тебе жить здесь и сейчас? Почему для того, чтобы быть счастливым, надо обязательно выполнять какие-то определенные условия? Не думаю, что это правильно. — Но ведь если остальные признают меня, то научат, как.. — Научат? Эти эгоистические твари, готовые продать любого и ищущие в каждом деле лишь призрачную выгоду? Да я и сам был таким же. Пока не понял, что это за система. Где каждый сам за себя, вернее, где все против всех. — Гилберт улыбнулся как-то пронзительно-горько­, от чего у Силенда на душе заскреблись кошки. — Послушай, парень. Они не научат тебя, как искренне любить кого-то. Они не научат тебя, как быть победителем или побежденным, богатым или бедным. Они не научат тебя, как уходить от того, кто раньше был тебе дороже жизни. Они не научат тебя сражаться насмерть с тем, кого ты называл лучшим другом. Они не научат тебя узнавать, что твориться в голове другого. Они не научат тебя, что сказать умирающему. Они не научат тебя чему-нибудь, что действительно стоило бы знать. — И.. и что мне тогда делать дальше? — Жить.