37 градусов по Цельсию

Ночь, улица, фонарь. Аптека. Зоро без понятия как попал сюда, зачем набрал столько зелёнки, йода, бинтов и аскорбинок, ведь у него ничего не болит. Вообще. Никогда. Ни от ран, ни тренировок, ни от ночных кошмаров. Он сотворён скалой — крепкой, непробиваемой и непобедимой на горе этому миру. Да, дырок в нём не меньше, чем в проржавевшем дуршлаге, но рисунок шрамов кажется гобеленом с историей нескольких жизней, включая собственную. Рваные, оборванные нити предсказывают судьбу лучше цыганки-гадалки с глазами почти слепыми, но видящими грядущее. Будущее Зоро можно прочитать даже без прожилок на ладони с мозолями, оно складывается в одно простое, но пахнущее стальной стружкой и солью слово, которое вечерами шепчет играющийся в парусах ветер. Это слово он прочитал в глазах другого человека и пожелал сделать своим, как не желал ничего больше. И звучит оно гордо, ему в пору. «Величайший». Нужна ли такому зелёнка? Зоро переходил журчащий и охающий от ударов внизу водопад по навесному мосту, старческим треском отзывающимся на каждый шаг, пока под ногой не просела доска, и на мгновенье он будто бы застыл. Движенье мира остановилось, громогласный рёв воды растянулся в тонкий писк, играясь, и время старой клячей замерло на месте. Зоро резко оттолкнулся второй ступнёй от моста и взмыл вверх, приземляясь на мягкую землю, пока вода, расширив холодную пасть, пережёвывала древесину. Он взглянул на свисающий конец верёвки у столба, не выдержавшей прыжка, и понял, что назад вернуться прежней дорогой не получиться. Что ж, ему не впервой пробивать себе путь. Была бы только цель. Зоро хотел промочить горло и потянулся было к пакетам за бутылкой, но вспомнил, что и в первый раз не нашёл там ничего съестного или питьевого. В конце концов, он пришёл в аптеку, а не кабак. Да. Ему действительно стоит проверить голову. Чоппер бы наверное гордился, а может, и испугался даже больше, чем обычно. Забавно, что в маленьком докторе человеческого оказалось больше, чем во всей их команде. Он не просто перешёл грань ради друзей, а отказался от себя, стал тем, кем нужно, вопреки своим желаниям и мечтам — ради того, чтобы спасти Робин, он отдал всё. Один за всех, все за одного. Даже если к этому никто не готов. Таков приказ капитана, и кто он, чтобы ослушаться? Кто они все? Лучшее, что мог сделать Зоро, что могли сделать они все — доверить малыша Чоппера цветочным рукам Робин, в которых, кажется, можно утешить целый мир и одно крохотное, чудовищно ласковое сердце. Зоро шёл по узкой тропинке, носком сапога пиная валяющиеся на дороге камушки в кусты, откуда стрекотали цикады. У дерьмо-кока с таким же звуком ночью стрекочет посуда, когда тот не может спать и шатается по кораблю как неприкаянный. Зоро это раздражало, но он молчал, потому что о том, что не даёт сомкнуть глаз, когда под ногами — море, над головой — звёзды, а рядом — только накама, говорить не принято. Это не для тех, кто верит улыбке капитана. Зелёные деревья стояли неподвижными великанами, а их листья дразнили лунный свет, то пуская, то закрывая тенью дышащую свежестью и теплом землю. Зоро брёл, пока не очутился возле маленького дома в два этажа, окружённого цветущими глициниями. Нежно-лиловые деревья тянули ветви ближе к покрытой травой лужайке, а чуть выше раскачивались бумажные фонарики, горя словно маяки. Лёгкий ветер касался висящей где-то близко музыки ветра, и переливающийся трелью колокольчик звонко приглашал пройти в розовый рай. Мечник замер на мгновенье, опуская веки и вслушиваясь, как вместе с этим звуком вокруг расстилается мир и покой. Ни одной плохой мысли в голове. Волшебное место. Место, которого в его мире быть не могло. Мечник ступил на выложенную серым камнем дорожку, то и дело пригибая голову, чтобы не зацепить очередной цветок, норовящий лечь на зелёную голову, пока не дошёл до просторной энгавы*. Он разглядывал фасад с чуть криво поставленным порогом — тот, кто его строил, явно не был плотником, — и не мог избавиться от мысли, что всё это кажется ему знакомым. Как будто все когда-либо собранные занозы он получил именно здесь… Ророноа был тут раньше, прожил целую жизнь и благополучно забыл как любой обеденный сон — он опять заблудился в лабиринтах собственной памяти, но чутьё сейчас рокотало, едва ли не мурлыча, что вот оно, то самое, о чём без умолку мог болтать Луффи. Мечта. Дом. Мир. Зоро тому, что видел и чувствовал, не верил и уже собирался войти, пока на пороге не появилась она. Один взгляд тёмных глаз — долбанное небо над головой — взрезал воздух и что-то под шрамом на груди. Зоро замер, будто не своими руками роняя пакеты, и сделал шаг вперёд, не посмев коснутся меча. — Зоро… — Куина забрала за ухо свои шёлковые волосы, а потом тихо чихнула в серый шарф на шее и просипела: — Я ведь просто попросила купить мне порошок от температуры, а ты забрал пол прилавка. Зоро открыл рот, чтобы ответить. Зоро рот закрыл. Колодец памяти только закрыть не мог. Куина мертва. Давно. Он сам… её убил. Зажмурился, надеясь, что сейчас проснётся, что дерьмо-кок обольёт его водой, а лучше — выкинет за борт. Поплавать, остудиться, подумать — отвести душу или продать морскому богу, только бы перестать видеть совсем, ослепнуть ко свету, который зовёт его по имени. Он света этого не достоин. У него руки в крови и принадлежат капитану — не прошлому, не будущему. Настоящему. Но перед ним — мышонок. Хрупкий, серенький. И мёртвый. — Зоро?.. Что с тобой? — Куина заглянула ему в лицо, прикасаясь губами ко лбу. Мягкими, тёплыми, горячими даже, и сухими. Зоро замер, резко отстранил её от себя, крепко держа за плечи. Наверное, это было больно, но Куина молчала, лишь удивлённо смотря на мечника в ожидании объяснений. Нос у неё был красный, а глаза живыми, яркими — ими можно было бы осветить дорогу, и Зоро ни за что бы не заблудился. Только больше ему не хочется никуда идти. Вот она, нежная, пахнущая солнцем и сталью. Его Куина. У Зоро запекло глаза — его резали живым и без наркоза, убивали без драки и крови, и смертью была девочка, которую забыть нельзя. Он прикрыл веки и осторожно, боясь, что она возьмёт и растворится, взял в ладони молочное запястье и поднёс ко лбу, отдавая всё, что имел — до последней капли, до ломящегося в её руки сердца: — Кажется, я заболел.