Я бегу, бегу, бегу, бегу как белка в колесе в замкнутом кругу мои мозги вертятся на вертеле: их сперва размотали, словно с катушки нитки, а теперь вновь закручивают — на шампур. Моё сердце стало биться в такт аритмии. Оно не из стали, просто мышца, кусок мяса и крови — не знаю, почему вдруг стучит так гулко.
Она думает о том, что ей стоило бы родиться пару столетий назад. Правда, тогда ей пришлось бы носить корсет, стискивающий рёбра, сжимающий нижнюю часть лёгких так, что она бы задыхалась, бледнела и при каждом удобном случае падала в обморок из-за нехватки кислорода. Из-за него искривлённые кости со временем сделались бы похожими на скелет загнивающей рыбы конусообразной формы. Ей бы пришлось преклонять колени перед образами, с которых щербато щерится насмешливый Бог, лобызать обслюнявленные множеством губ иконы. Однажды какой-нибудь представительный господин, чья ухмылка напоминала бы ей ухмылку всесильного бога, облагодетельствовал бы её семью, испросив её руки, а её маменька радостно всплескивала бы ладонями. Насмешливый господин упоённо имел бы её по ночам, а она в это время смотрела бы в беззвёздный потолок, и хрустальные подвески люстры перемигивались бы между собой, и, сцепившись крохотными ручками, водили бы хоровод над ходящей ходором кроватью. Возможно, тогда она научилась бы быть покорной. Ей бы хотелось переместиться на два десятка лет назад. Туда, где в тепле и практически полной тишине раздаётся монотонное биение чужого и большого, по сравнению с её крохотным, сердца, приглушённый гул работающих органов и систем живого человеческого механизма. Она бы обмотала себе шею влажной и склизкой пуповиной, до хруста сдавила бы несформированные шейные позвонки. Посиневшее тельце со следами околоплодных вод отправили бы в утиль, а безразличный доктор написал бы в своём заключении: нерождённый ребёнок умер от внутриутробной асфиксии. Тогда её бы не приручили, как щенка, которого гладят по забавным мягким ушам, а после не вышвырнули бы вон. Щенок тычется мордой в каждый встречный ботинок в ожидании жалости и тепла. Он слишком наивен и глуп, чтобы знать, что толстая подошва сапогов разбивает нос в кровавую юшку, а те, кто кидают завонявшуюся ненужную кость, забывают о нём уже через полсекунды и проходят дальше и не оборачиваются не оборачиваются не оборачиваются.***
Тесную комнату постепенно заполняет запах кислых яблок — зелёных в плетёном лукошке, круглобоких и прелых. Мысль о том, что, возможно, именно этот запах помогал создавать Шиллеру свои творения, вызывает усмешку. В десятимиллилитровой стеклянной колбочке из вязкой смолянистой пены поднимается множество крохотных пузырьков, они напоминают россыпь созвездий на чёрном небе, наводят на размышления о бескрайней вселенной и мириадах звёзд. Жидкость бурлит, пузырьки пляшут, из трубки-отгона вырывается густой пар, отдающий карбидом. Здесь идёт подготовка к великому таинству. Влажные от напряжения руки немного дрожат от предвкушения, и колбочка едва не выскальзывает из тонких пальцев. От резкого выдоха запах яблок мешается с запахом жжёной резины; прозрачно-жёлтая жидкость течёт через фильтр, очищаясь от мельчайших непрореагированных частиц. Щёлочь попадает в кислотную среду и неодобрительно шипит. Усмирённая бледно-масляная жидкость ещё раз совершает марафон через ватный фильтр, достигает пункта назначения, ещё некоторое время колышется и замирает. Пожелтевшими от йода кончиками пальцев она сжимает белый рукав давно не крахмаленого, помягчевшего и опавшего, словно потерявшая с годами эластичность кожа, халата, скручивает его в жгут. Скрутка врезается выше локтя, оставляя борозду-вмятину. Не затупившаяся ещё игла проворно жалит — прокусывает кожу, а следом за ней и пульсирующую вену; бледно-жёлтая жидкость совершает соитие с густой венозной кровью. Пара капель крови срывается и расползается бордовым кривым цветком по белой ткани. Щелчок выключателя. Тьма за долю секунды сжирает свет. Вдох. Приход не накрывает с головой в одночасье. Едва только начавшая зарождаться, слабая волна бархатной лапой скользит вдоль позвоночника, дразнит обнажившиеся нервы, обдувает несмелым яблоковым бризом. Вдооооох… Во рту становится сухо, как будто жёлтый раствор выпил из организма всю жидкость; на язык ложатся ломтики прелых яблок; волна набирает обороты, ширится, поднимается, подкатывает к самому горлу, чтобы затем со всего размаха сорваться вниз и выдох небоскрёб повержен и обрушивается на землю, рассыпается на кирпичи и осколки стекла и металла, волна множится, ударяется о камни, разбивается на миллионы сияющих искр; космос затягивает, засасывает мягкими щупальцами-губами, вбирает в себя и вкруживает по спирали вовнутрь, в черноту, бархатистую и мягкую и пронизанную миллионом сладких осколков звёзд. Выдох. Сердце пропускает удар и начинает биться сильнее, ровнее, чётче; кровь несётся по венам и артериям веселее, с удвоенной скоростью, словно нарочно стараясь доставить раствор во все отдалённые уголки, затопить им каждый нейрон и клетку эпителия. Стены раздвигаются, и комната будто бы становится просторнее. Щелчок зажигалки — и увеличившееся пространство неторопливо заполняется сигаретным дымом. Вода струится по прохладной глади бокала, смачивает гортань. Лейкопластырь удерживает иглу внутри вены; от неё тянется заполненная красным трубка катетера, которая заканчивается обычной шариковой ручкой. Выступающие капли тут же размазываются по бумаге, принимают подобие букв, ложатся по белому листу неровной вязью. Буквы высыхают и темнеют, из красных становятся грязно-коричневыми. Она пишет тому, кто никогда не придёт, то, что никогда не будет прочитано. Пишет собственной кровью. Следующим утром, которое приходит на смену бессонной ночи, на мятом рукаве клеймом выступает засохший гадкий цветок. Белые призраки наверняка его замечают, но ни один из них не говорит ни слова.***
Согнувшись пополам, она кланяется унитазу и блюёт желчью с вишнёвым соком. Красное с жёлтыми прожилками стекает по давно не чищенному фаянсу. Кошка балансирует на краю ванны, удерживаясь на бортике всеми четырьмя лапами, размахивает хвостом-пропеллером для равновесия и смотрит на это представление с отвращением. Первитин, синтезированный безымянным химиком в нацистской Германии, предназначался для немецких солдат; мысль об этом изрядно её веселит. На каждую таблетку приходилось по одной трети кокаина, первитина и оксикодона, и на вкус такая таблетка наверняка отдавала совсем не яблочной горечью. Несмотря на то, что военачальники щедро потчевали волшебными пилюлями своих солдат, все они потерпели поражение — одно с другим совершенно не связано, но смакование этой мысли доставляет ей странное мазохистское удовольствие. Её война тоже почти проиграна.***
В кухне тепло и уютно. На белом блюдце с голубой окаёмкой игольчатым снегом сияют выпаренные кристаллы эфедрина, над горящей конфоркой белым флагом раздувается чистый халат. Пузырьки заполняют смоляную вязкость, словно в шоколаде «Воздушный», задорно стремятся вверх. Выдыхаемый дистилляционной трубкой едкий дымок поднимается к потолку, оседает на ободранных старых обоях и пропитывает свежевыстиранный халат запахом карбида. Прозрачный, желтовато-зелёный на свету раствор плещется на дне колбочки-фурика, обволакивает стекло яблочным предвкушением. Чёрное безмолвие уже готово принять её в бархатные объятия, как вдруг раздаётся громкий стук в стену. И ещё раз. И ещё. Словно кто-то невидимым отбойным молотком вколачивает в бетон несуществующие гвозди. А может, соседи-фетишисты предаются своим странным развлечениям: разбегаются и с разбега лупятся головой о стену, и тут же, не отходя от стены, начинают трахаться самозабвенно. Так или иначе, сейчас нужна тишина. Вдох. Приход приходится на очередной удар, взрывающий тишину, и из-за этого получается смазанным, как пришедшийся немного мимо поцелуй, но тело всё же выгибается ему навстречу, для того чтобы рассыпаться подобно небоскрёбу и воздвигнуться сызнова. Сердце ускоряет свой бег сильнее, чем обычно, выколачивается из рёберной клети и отдаёт пульсацией в голове. Ей хочется рисовать: обычными красками на пустом полотне, синими, белыми, жёлтыми. Хочется изобразить солнце, оживить цветы на стенах этой комнаты. Старые обои отсырели и в некоторых местах отстали от стены; она прижимается ухом к рваным обойным ранам и замирает. Из стены доносится невнятное бормотание. Соседи давно утихли, и ничто не нарушает хрустальность волшебства, кроме этого глухого шёпота. Звук идёт будто бы изнутри, из холодных недр бетона. На секунду кажется, что там кто-то замурован, но тогда она слышала бы не шёпот, а вопли. Стены таят опасность. В одной руке она держит затупившийся кухонный нож, в другой — старые диэлектрические бокорезы, оставшиеся от отца. Похожие на облезшую кожу обои свешиваются неровными лоскутами, под пальцами оказывается не бетон, а рассыпающееся кирпичное крошево. Невидимки заливаются звонким смехом и уже не стараются скрыть своё присутствие. Датчики. Недалеко от розетки под обоями пролегли провода, ведущие к прослушивающему устройству. Две гадкие змеи, чёрная и белая, словно инь и янь переплелись прорезиненными телами. Бокорезы захватывают чёрную гадюку поржавелым ртом и перекусывают пополам. В ту же секунду комнату заполняют щелчки, грохот и хлопанье рвущихся петард и хлопушек, будто бы в одночасье наступил Новый год, и воздух раскалывает треск праздничного салюта. Застеночные давятся собственными визгами, захлёбываются и замолкают. Свет гаснет.***
Призраки в белых одеяниях кружат вокруг неё, колыхаются и переговариваются между собой. От них веет чистотой и немного лекарствами, они назойливые, словно растревоженный улей, но совсем не страшные. Её руки бессильно опускаются на твёрдую гладь стола, голова клонится вслед за руками. Перед закрытыми глазами проносится пустынный песчаный пляж, величественные барханы, свежий соленоватый бриз шепчет и вытесняет прочие звуки, успокаивает, убаюкивает; гул голосов отдаляется и почти перекрывается беззаботным шумом прибоя. Ей просто хочется спать. Сквозь полудрёму она чувствует, как кто-то теребит её за рукав: — Просыпайся, лаборатория скоро закрывается. Один из белых призраков с рюкзаком через одно плечо некоторое время стоит над ней, а затем разворачивается и уходит. Зачем она здесь? Ах да, её просто нужно было остаться в лаборатории одной. Пожалуй, это — не считая мизерной стипендии — единственная причина, по которой она всё ещё числится в медицинском. Здесь, среди колбочек и пробирок с наименованиями на латинском и русском, есть и те, которые содержат настоящий клад. Красный фосфор, чистый, лабораторный, безо всяких примесей, какой не получишь дома из спичек. Кристаллический йод. Она никогда не берёт ничего помногу. В кабинете у заведующей их отделением — треугольная печать, та самая, без которой любой рецептурный бланк не ценнее туалетной бумажки. И если изловчиться, то можно попасть к ней кабинет, когда та отлучается на минутку, и с колотящимся сердцем и пересохшим ртом оставить на белом несколько торопливых оттисков. Так приятно потом после всех пережитых волнений вписывать в чистый бланк латынью, намеренно неровным почерком, название какого-нибудь эфедриносодержащего препарата — чтобы затем, дома уже, спрятавшись от всего мира, извлекать методом экстракции из воняющей растворителем мутной массы белоснежные игольчатые кристаллы. Она даже не носит, как героини фильмов про наркоманок, одежду с длинными рукавами. На плановой медкомиссии никто так и не спросил, откуда взялись покрасневшие точечные дорожки на её локтевых сгибах. Может, она просто зачастила с донорством. Она думает о том, что если более-менее исправно тянешь лямку и не привлекаешь к себе внимание специально, тебя никто ни в чём не заподозрит. Это невыгодно и предполагает некоторые хлопоты: гораздо проще списать твой мидриаз на эффект сосудосуживающих глазных капель. Никто ничего не замечает и не желает замечать, а если и заметят — ей всё-рав-но.***
Желудок от голода сводит привычными спазмами; она пытается и не может вспомнить, когда что-то ела в последний раз. Крошечные частицы приставшей к белку яичной скорлупы омерзительно хрустят на зубах. Жёлтые тельца так и не сформировавшихся цыплят, попав в пищевод, обретают форму; обтянутые тонкой морщинистой кожицей, они начинают перепугано пищать и биться в стенки желудка мягкими клювами. Она зажимает ладонью рот в попытке сдержать рвотные позывы, но напрасно.***
В кухне серо и неуютно. Не пылает жарко газовая конфорка, не свистит закипающий чайник. Выстуженная комната с каждым часом лишается остатков тепла и света, из стены двумя стручками торчит перерезанная проводка. Сухое горючее под стеклянным пузырьком не горит синим пламенем, а треща исходится бледно-розовым, почти прозрачным, и из-за неравномерного нагревания реакция протекает плохо. Воздушные пузырьки в чёрной вязкости пляшут нехотя и невесело. Забавно: руки, призванные исцелять, готовят яд. На этот раз приход не возбуждает, скорее успокаивает, только кровь начинает циркулировать немного быстрее, а мышцы подёргиваться. Тягучее, дремотное умиротворение укрывает пуховым саваном равнодушия. Мысли вязнут, замедляются, и в конце концов она не засыпает даже — впадает в пограничное состояние между бодрствованием и сном. Картинки в голове сменяют одна другую, накладываются друг на друга, запускают калейдоскоп из когда-то бывшего и того, что уже никогда не произойдёт. Всё приключается в прошлом.***
Лица на снимках застыли бессменными выражениями-масками. Слова из приоткрытых ртов вырвались только наполовину, да так навсегда и повисли в окаменевшем воздухе невысказанностью. Девочка со спичками греет руки, чиркает о коробок. От контакта с раскалённой серой поверхность фотографии шипит и съёживается. Обугленная спичечная головка выжигает глаза, превращает их из брызжущих наигранным весельем в безразличные чёрные впадины. Лишившись глаз, лица продолжают заливаться беззвучным хохотом; от их ухмылок становится нестерпимо. Податливый глянец послушно расходится под напором тончайшей стали. Руки-плети безжизненно вытянулись вдоль тел, искромсанных и надорванных. Надрезы сочатся не пиксельной кровью, а насыщенно-красной, эритроцитово-лейкоцитовой, и не она не сразу понимает, что кровь идёт не из фотографических тел, а из собственного порезанного лезвием пальца.«Это просто Богом дарованный шанс перебраться в другую страну». «Мы посовещались семьёй и решили, что ты уже взрослая и вполне сможешь прожить самостоятельно». «Тебе незачем знать наш новый адрес… Нет, нет, ты будешь нагружать своими проблемами даже на расстоянии». «С тобой невозможно. Такие, как ты, социально опасны, от вас чего угодно можно ожидать». «Дальше — как знаешь, теперь это твоя жизнь. У некоторых в твоём возрасте уже собственные семьи и дети, поэтому не нужно делать из этого трагедию».
Внезапно хочется закричать во всю глотку, завыть протяжно, задрав голову кверху, не беспокоясь о том, что кто-то может услышать, но из сдавленного спазмом горла вырывается только надломленный всхлип. Ошмётки застывших кадров восторженным вихрем взмывают в воздух и, спикировав вниз, выстилают пол.***
Притихшая и пустая, как школьница после аборта, она лелеет свои ненаписанные и несказанные слова. Тягучей тоской любит заведомо не совершённое, как и абстрактного человека из будущего, с которым никогда не встретится. Думает о том, что ей совсем необязательно было рождаться в другое время и в другом месте — вернуться бы только на несколько месяцев назад и всё исправить. Но вслед за этим всякий раз приходит насмешливое осознание — ей совсем не хочется ничего исправлять. Не хочется вырываться, как волк, который отгрызает себе лапу, угодив в капкан — чтобы жить дальше, покалеченным, но свободным. Вместо этого она отдаётся своей беспомощности, почти добровольно выбирает капкан и упивается безнадёжной болью. Прошлые ошибки обрушиваются небоскрёбом, придавливают так, что под этими завалами невозможно дышать. Она сворачивается жалким, дрожащим калачиком и плачет. Не вини себя, не вини себя, не вини себя невинисебяневинисебяневинисебя Ничего уже не исправить. Как всегда, она опоздала. И как всегда, не может наскрести в себе нужную долю смелости для того, чтобы разом всё это закончить. Поэтому позволяет каждому новому дню втягивать себя в свою цикличность. Поднимается и отпаивает себя валерьянкой, а кошка лижет её искусанные губы — и продолжает изо дня в день вращаться в своём личном, неназванном круге ада. И ненавидит этот орган, который ускоряет свой бег от страха, любви, волнения, ненависти, обожания бессчётное количество раз за жизнь — и, не зная устали, всё равно продолжает биться, вопреки всему, вопреки её собственной воле. И она ускоряет его бег, ещё и ещё, до дрожи и до стука в висках, снова и снова, в надежде, что его механизм быстрей износится, ослабнет, заскрипит несмазанными шестерёнками, дёрнется и наконец затихнет — и навсегда прекратит свою извечную тахикардию.