Наш дом

Ее голос до сих пор надрывно звенит под самым потолком, дрожа в солнечных лучах, натянутых жёлтыми нитями от окна до прикроватной тумбы до предела. Эмма оглушила её, или то был собственный крик Камиллы, сейчас и не разберёшь. Пускай и дальше этот вой будет отражением визжащих сирен полицейских автомобилей. Или Милли опять это всё придумывает, представляет, заставляя слова на своем теле эхом откликаться на каждое действие Вселенной. — Смотри… Эмма захлёбывается в рыданиях, снова и снова повторяя одно и то же, и это её «смотри» кислотой выжжено на предплечье. — Смотри! Смотри! Ядом поднимается по глотке, острым кончиком ножа, который оставляет почти незаметный след, это её «смотри» не на коже, а под ней. — Смотри! Наш дом разрушен… Девчонка грузно падает на пол, и Камилла, сбрасывая путы оцепенения, видит ее — непутевую, лучшую дочь, которую бы могла пожелать Адора, цветастые ленты в волосах и болезненный румянец на щеках — в ворохе рваного шёлка, лоскутов бархата и сатина, щепок бывшей меблировки родительского очага, тут и там куски крашенного пластика, и брызги стекла, что раньше представляли собой копии бесконечного потока хрусталя с глянцевых потолков. Тщетное транжирство во славу капризов малышки Креллин. Будь Камилла более покладиста, и этот дом мог бы принадлежать ей. Но Прикер остаётся собой, ощущая бесконечный зуд на всей поверхности своего тела. Она слишком испорчена, чтобы становится такой, как надо. — Милли! — визг Эммы застигает Прикер в грёбаных раздумьях, находит ее в лабиринте из выпуклых белых слов и бессмысленных фраз, выцарапанных на худощавом теле. Но смысла они не имеют лишь для других, чужих, сторонних наблюдателей идеальной жизни на берегу Миссури, для Милли все гораздо проще, и она выдыхает, представляя, как острый край разбитого пластика оставляет на ней след, и ей становится немного легче, чем было секунду назад. Вот бы сделать это взаправду. Камилла облизывает губы, в глотке пересохло, а в сжатой ладони гладкими, округлыми камешками покоятся детские зубы, согреваясь от ее тела, когда она стискивает их крепче. Забыть не получится, ощущение полированных, теплых зубов останется с ней надолго, сохранится в памяти и врежется осколками в искалеченную кожу. — Наш дом… Эмма всхлипывает, поникая и уступая место прошедшей истерики наступающему ступору. Скоро она обмякнет, откинется на крашенную стену и сможет лишь беззвучно рыдать, зажимая рукой широко раскрытый рот. Или вновь поддастся эмоциям, и тогда судорожные крики, словно визги свиней на их ферме, ведомых на убой, наполнят эту квартиру. Адора бы смогла ей помочь, с ревностным сожалением думает Камилла. Нашла бы нужные слова, когда сама она из тех сотен, вырезанных на ее плоти, не может подобрать и двух. Успокоила ее, пускай своим больным, извращённым методом. Она бы спасла её, защитила по-своему, пускай, но сделала бы хоть что-то, когда самой Милли остаётся только смотреть на младшую сестру, истерзанную не хуже ножом или другим острым предметом. Кажется, Прикер потеряет и её, для этого ей нужно лишь набрать трёхзначный номер. Гладкие зубы греют плоть, циркулируя в ладони ее же тёплом. Камилла сжимает их крепче, надеясь с тупым отчаянием, что стоит разжать ладонь, и они рассеются пылью по скрипучему полу, прячась в расщелинах половых досок. Махни шваброй, и они исчезнут совсем, будто и не бывало, останутся ненавязчивым кошмаром, который забудется с восходом жёлтого солнца. Или они пропадут в мусорном ведре среди вчерашних упаковок начос и парой жестяных банок пива, среди вороха бумаг, недостаточно острых, чтобы оставить на коже глубокий след. Или гонимые водой окажутся на дне сточной канавы, не замеченные ни солнцем, ни тем более людьми. Милли остаётся только сделать выбор.