навсегда

Донхёк косится странно, щурится и улыбается плотоядно, подзывает пальцем к себе, как в дешевых фильмах со сценами 18+, а Чживон повинуется, как и следует тупому главному герою, садится на чужие колени и тянется к губам напротив, но на своих чувствует горячую ладонь и рычит глухо, угрожающе. Донхёк хихикает, а когда Боб срывает его руку и до боли сжимает в своей, смеется звонко, хотя в глазах слезы стоят. Ему плевать, потому что он под кайфом, потому что не чувствует боли совсем. Его тело горит и пылает, требует Чживона и его ласки. А того дрожь от такой жары (своей и чужой) пробивает, что пальцы подрагивают. Боб целует остервенело, кусается и чуть ли не душит парня, сжимая руками тонкую бледную шею (точно оставит следы), мстит жестоко, пока самому не становится душно, больно, что невозможно дышать. Донхёк улыбается, и в сердце колит, разрывается на мелкие кусочки, целясь прямо в другие органы. Чживон обхватывает чужое лицо, что почти стирается перед глазами, пытаясь запомнить все до малейшей детали, любую эмоцию. Нежная улыбка исчезает, глаза с одними черными зрачками тоже. И Бобу остается только звать Донхёка по имени. — Придурок! Очнись уже! — ледяная вода не помогает, Чживон, свернутый в воображаемый кокон, не разлипает глаз и всё отчаянно кричит хриплым срывающимся голосом. — Донхёка! Хёки! Донхёк... Заходится в рыданиях, потому что не видит ни черта, не видит своего Донхёка. Одна темнота, черная дыра, что затягивает его безвозвратно. — Чживон, блять, Донхёка больше нет! — Ханбину кажется бесполезным достучаться до друга, потерявшемся где-то в другом мире. Но он все равно продолжает свои попытки, не веря в никакой лучший исход, — Или ты хочешь закончить как он? Поднимай свою жопу и умывайся! Иначе я сдам тебя в психушку! Я не шучу! Я заебался, мне своих проблем хватает! Ханбин уходит в ванную и снова набирает в кружку воды, по пути обратно разливает половину, но не страшно по сравнению с тем, что вообще в квартире творится; прыскает прямо в лицо, и маленькие щелочки приоткрываются. Ханбин тянет Бобби за мокрый воротник майки, вцепляясь в ткань до побелевших костяшек, и угрожающе шипит: — Клянусь, еще раз. Всего один, блять, раз, и я тебя сдаю. Смирись. Донхёк не вернется, а тебе еще жить да жить, сейчас ты, конечно, конкретно так сокращаешь свои дни. Но это не поможет, — зрачки Чживона бегают туда-сюда, но младший знает, что его слушают, хотя скорее надеется, что каким-то чудом его друг опомнится и не совершит ту же ошибку, что Донхёк, — Это не поможет, Чживон. Смирись и живи дальше. Глупо убиваться тем же. Бобби кивает пару раз, и Ханбин толкает его в грудь, реакции у того полный ноль — падает на пол, прилично так прикладываясь головой, но поднимается без каких-либо эмоций и трёт ладонями лицо, оно казалось сухим всего пару минут назад, но он опять плакал, потому что опять видел Донхёка. Донхёка, который месяц назад умер от передоза. Только под наркотой он видит его, только так вдыхает любимый аромат, сжимает в объятиях и чувствует себя живым. Только так он не скучает, не чувствует себя виноватым. Чживон не жилец без Донхёка. Он кое-как встает на ноги, мотает из стороны в сторону, а в комнате полный бардак. Бредет в ванную и умывается холодной водой, едва чувствуя, как капли катятся за воротник вниз, упирается руками в раковину и не поднимает лица к зеркалу. Выглядит хуево, потому что внутри хуево, потому что снаружи хуево. Без Донхёка все хуево. Без кокаина тоже. — Пиздуй сюда, — крик дает по ушам, и Боб хмурится. Голова раскалывается, в теле слабость, ноги еле волочет. Хочется обратно к Донхёку. — Я смыл всё, что у тебя было в комнате. Говори, где еще заначка. Чживон шмыгает носом и жмет плечами. Даже если б помнил — не сказал. Ханбин дает звонкую пощечину, но Чживон, как и Донхёк в его видениях, под наркотой и после ни черта не чувствует, кроме разрывающей дыры в душе, которую ничем уже не заполнишь. — Завтра я обыщу каждый угол твоей сраной квартиры и если найду хотя бы пакетик, придушу собственными руками. Ты понял?! — шипит прямо в лицо, заставляя Боба кивнуть — большего не может. Ханбин делает шаг назад, замахивается и бьет точно по первому следу на щеке. Та пылает красным огнем, но не отдает даже. — Где блять?! — В духовке, под решеткой. — выдыхает, вспоминая откуда взял то, чем закинулся пару часов назад. Ханбин уходит, гремит, а затем со злыми блестящими глазами несется в туалет и снова смывает. — Завтра все равно всё проверю. Чтобы за ночь выспался и отошел. Чтобы я увидел нового человека, понял? Чживон заебался кивать, голос Ханбина раздражает и его хочется заткнуть. Ему проще говорить, это же не он убил Донхёка. Не он привел его в свою компанию, этого маменькина сыночка, что прекрасно знал математику и разбирался в экономике, знал всю историю Кореи и собирался поступать в сеульский. Это не Ханбин заставлял Донхёка пробовать алкоголь, сигареты и травку. Не он позволял пробовать кокаин на пару, и ужираться до потери сознания. Не он любил его. Не он пытался откачать Донхёка. Это все Чживон. От начала и до. Ханбин уходит, оглушительно хлопая дверью, а Чживон позволяет себе упасть на пол — ноги дрожат, что стоять сложно. Ползет в ванную, усмехаясь тому, как выглядит сейчас —законченный наркоман. А ведь он всегда презирал таких, и сам стал тем, кого ненавидел до нервного тика. Все из-за тебя, Донхёк. Так он думал раньше. Все из-за тебя, Ким Чживон. Это ты во всем виноват. Лезет под ванную, шаря руками по всем местам, куда дотягивается — пусто. — Блять! — психует, потому что винит себя, потому что хочет извиниться. Потому что уже поздно. Боб вытаскивает всё из шкафчиков и снова ничего не находит, бьет кулаком по зеркалу и смотрит, как густые темно-красные капли текут вниз, пачкая раковину. Не больно. Прижавшись к стене, ковыляет на кухню, еле держась на подкошенных ногах, вышвыривает все содержимое из полок, где должно было остаться хоть что-то. Но пиздец становится еще больше, а кокаина нет. Донхёку он так нравился. — Ханбин блять! Чживону плевать на всё. Нож блестит маняще и: — Слишком аппетитно, так и располосовал бы тебя, — Донхёк стонет высоко, дергается и подается бедрами, насаживаясь резко, Бобби делает неглубокий надрез на бедре, заставляя Донхёка кричать и плакать. Пачкает в чужой крови бледно-молочную кожу и улыбается удовлетворенно, вколачиваясь в чужое горячее тело. Донхёк не просит остановиться, извивается в руках больше и скулит собакой, просит сильнее, быстрее. Просит остаться с ним навсегда. Чживон обещает, потому что в горле застревают слова извинений. Он никогда не мог сделать этого в своих видениях. Потому что Донхёк выглядит до жути живым, потому что там он все еще живой, они оба живые, потому что там не за что извиняться. Боб отбрасывает нож в сторону и снова по стене ползет в прихожую, опускается на колени у шкафчика для обуви, сгребает оттуда все свои кроссовки, рыча из-за того, что шнурки цепляются на всякую хуйню, и нащупывает дрожащими пальцами край самой нижней дощечки, дергает ее вверх и довольно улыбается. Ханбин по-крупному проебался. — Донхёк-а, теперь точно навсегда. Донхёк стоит на балконе в чживоной любимой футболке. Дует теплый ветер, вороша блондинистые волосы — такой же красивый, как и при жизни. Парень слегка улыбается и тянет руки к небу, мечтая дотянуться. Увы, уже никогда. — Чживон-а, сегодня прекрасный день, — тихо говорит, щурясь на яркое солнце. — Ты останешься со мной? Поворачивается, наклоняя голову на бок и улыбается смущенно. Бобби прижимает его к себе крепко-крепко, до боли, наверное, если бы оба чувствовали. Тычется носом в макушку и всхлипывает позорно. — Донхёк-а, прости меня. Прости. Мне так жаль. Донхёк улыбается ярче солнца и тянется к губам. Целует медленно, нежно, не торопясь, заменяя всю ту агрессию, что была ранее. Как в последний раз, наслаждаясь моментом. У Чживона руки дрожат, он не отпускает Донхёка. И больше не отпустит. — Я больше не уйду, Донхёк-а. Теперь навсегда. Закат кажется нереально красивым с переливающимися яркими цветами. Донхёку всегда нравилось такое, Чживон никогда не обращал внимания. Прекрасно, если это последнее, что он видит.