(За)служил

Очередное бессмысленное утро. Лёжа на спине, Алекс привычно смотрит в изъеденный трещинами серый потолок. Эту комнату, кажется, не ремонтировали сто лет, если не больше. Но парадоксальным образом это успокаивает. Может, потому, что Алекс знает, что другого он не заслужил. После всего он так и не смог заставить себя вернуться в родной дом. Отпереть дверь, открывающуюся с таким знакомым щелчком, вдохнуть тот самый, домашний запах… увидеть пустые комнаты, всё ещё хранящие следы своих хозяев, наткнуться взглядом на улыбающиеся лица на фотографиях, зайти в их с Джошем спальню, в которой они как будто вчера препирались, ссорясь за фотоаппарат… Алекс так и не нашёл в себе сил сделать это. Именно поэтому сейчас он снимает квартирёнку в соседнем городке — тёмную, тесную, давным-давно не ремонтированную и пахнущую затхлым воздухом и пылью. Всё, что угодно, лишь бы не возвращаться в Шепардс-Глен. Да он и не нуждается в удобствах. Квартира Алексу нужна только для того, чтобы, возвращаясь с работы вымотанным и опустошённым, просто упасть на кровать и мгновенно уснуть. Ну и может быть глотнуть дешёвого горького кофе с утра, чтобы согнать остатки кошмаров. И всё. Элль волнуется и звонит ему почти каждый день, и, наверное, это единственное, что сейчас связывает его с реальностью. Она привычно отчитывает его, ворчит и иронически вопрошает, не забыл ли он сегодня поесть. И никогда не упоминает то, что произошло, и за это Алекс благодарен ей больше всего. Её знакомый с детства голос, её подчас раздражающие, но такие нужные ему бесконечные вопросы — его спасательный круг. Без неё, наверное, он бы даже окончательно разучился говорить. И жить. В углу Алекс замечает отошедшие от стены обои, и это вновь возвращает его домой. Сколько раз он — пока не начал уходить из дома — предлагал матери подклеить их и привести в нормальный вид, но она как будто не слышала его. И теперь, глядя на завернувшийся бумажный угол у потолка, он сразу вспоминает её во время их предпоследней встречи — болезненно худую, бледную, с неестественно выпрямленной спиной и отсутствующим взглядом. И вновь ему на ум приходит мысль, что он мог бы догадаться… Но не мог, одёргивает себя Алекс. Пожалуй, впервые за долгое время он абсолютно честен с собой. Я убийца собственного брата, думает он, и я отчаянно пытался от этого сбежать. У меня проблемы с головой и с памятью, и даже сейчас я не до конца себе верю. Возможно, у меня просто снова едет крыша, и правда ещё ужаснее, чем кажется. Самое паршивое — это его совершенно не ужасает. За всё это время Алекс привык. Привык жить с осознанием того, что его глупая затея с озером стоила жизни Джошу, матери и отцу; того, что, на самом деле, если бы он знал, насколько всё ужасно, то, может, и сам бы пошёл на смерть, которая теперь его больше не пугает; того, что эта бесконечная серость вокруг, это болото смертной тоски, окружающее его, — это на всю жизнь, и от этого не сбежишь, не спрячешься. Алекс знает. И принимает это. Он заслужил. Тяжело поднимаясь с кровати, он машинально проверяет рукой звякнувшие на шее солдатские жетоны — единственное, с чем он так и не смог расстаться. Жетоны — его камень на шее, его наказание, его последняя медаль. Медаль, которую он никогда не снимет.