***
Это была осень, время депрессии, хандры, да всего, что могло вызвать желание вскрыться, повеситься, утопиться и дальше по списку юного самоубийцы, уставшего от своей непродолжительной жизни. Это период, когда твое лицо полностью отражает погоду и происходящий пиздец в мире. То есть, выражает что-то между безразличием и беспокойством, и максимум, что в этот момент получается, так это наигранно сказать: «Ой, какое несчастье», а потом пойти домой, упасть на кровать и подумать о бессмысленности своей жизни. Именно тогда-то Хан Джисон и узнал о смерти того, из-за кого он уже не первый месяц мучался с цветами, как садовник-недоучка, но тогда только и сказал: «Повезло, конечно», а потом обратился к вестнику новостей: «Глупо так умереть, не правда ли?» и уже более раздраженно «И что мне теперь делать?! Почему я все еще жив?!» Люди часто ему говорили, что он странный, принципы его странные, а любовь какая-то неправильная, но Джисон как-то и не слушал других. Особенно часто об этом стали напоминать с появлением цветов, ибо он и делать ничего не собирался, не собирался признаваться, просто хотел смотреть, как растут цветы на нем, и иногда показывал другим. — Убери их уже, бесишь. — Но смотри, они же красивые, правда? Да и запах ничего такой. Ничего ты не понимаешь. — Как будто ты что-то понимаешь, цветочный мальчик. — Что? — Ты клумбой для цветов собрался быть? Сорви их уже. — Нытик. — Истеричка. С уже мертвецом, или, точнее, с Ли Феликсом, он был знаком совсем немного. Им просто было в одну сторону по дороге домой, поэтому иногда у них получалось поговорить. Как он, Джисон, уверяет, Феликс был невероятно обаятелен и говорил так сладко, что зубы сводило, но не вслушиваться и не наслаждаться было невозможно. Один раз Хан ляпнул, что тот, возможно, здорово поет с таким-то голосом. Феликс тогда посмеялся, от чего Джисон неслабо смутился, но с того дня Ли постоянно что-то напевал, когда они шли вместе, и в те моменты Хан думал, что конкретно попал. — Ты — идиот. — Кто еще тут идиот, придурок. Тогда Джисон часто смотрел на то, как цветы растут на его коже, ему было любопытно, почему так происходит, зачем? Признаваться он так и не собирался. Хоть и вспоминал иногда, как Феликс рассказывал о себе, своей семье, целях. Он часто говорил о своей любимой сестренке, а потом о щеночке, которого недавно нашел на улице, а после одновременно о сестре и щенке, о том, как сестренка успела привязаться к собачке и не отходит от нее совсем, или как они всей семьей пошли в парк и щеночек радостно резвился и подружился со всеми собаками. Феликс обещал, что покажет как-нибудь щеночка. Еще Ли говорил, что благодаря Джисону хочет стать певцом, что он вдохновляет его. И много чего слащавого, и Хану совсем не хотелось как-то пессимистично отвечать, называть его глупым и ребенком, который смотрит через розовые очки, он просто улыбался и слушал о нереальных мечтах, пожалуй, самого доброго человека в мире, по его мнению. Парты пустуют, как и все помещение, только один человек тихо, немного шаркая, подходит к одной из разрисованных парт. У него только и проносится в голове: «Опять». За окном уже садится солнце, тускло освещая закатными лучами. Он без капли сомнения подходит к нужному шкафчику, открывает, берет тряпку. Его лицо не выражает ничего, кроме безразличия, ему в самом деле абсолютно не важно, кто это, почему они это сделали, даже надписи на парте не читает, он устал что-то доказывать, ему надоело разбираться. Он не понимает ненависти к своей персоне, он — это просто он. «Какая разница? Это мое мнение и я не буду его менять из-за того, что оно не совпадает с вашим, отвалите». «Как это глупо». Он выходит из класса, чтобы намочить тряпку, и у двери сталкивается с человеком, врезается прямо в него. — Эй, придурок, человека не видишь? — довольно агрессивно бросает вошедший человек. — Отвали, идиот, — безразлично отвечает тот и выходит, направляясь к раковине. Пока он не спеша идет туда и обратно, он очень надеется, что тот парень уже сделал все, что хотел, и ушел. Но, войдя, замечает, что его надежды не оправдались, парень стоит у изрисованной парты и, видимо, читает все то, что на ней написано. Он выдыхает и направляется прямо к нему. — Отойди, — говорит и сразу принимается оттирать парту. — Так ты «ублюдок», «мудак» и «пидор»? — начинает перечислять парень, а потом добавляет, — а, и еще «бездушная скотина». — И еще придурок, по твоим словам. — Так это правда? Он только пожимает плечами, даже не поворачивая голову в сторону собеседника, продолжая отмывать парту. Тот садится на стол, который был впереди и начинает вслух размышлять, смотря, как другой старательно стирает каждую букву. — Если это правда, то, значит, я идиот? — парень качает головой, — определенно нет, получается ты тоже не ублюдок, мудак, пидор… — Заткнись, — ему надоедает слушать, тот парень был чересчур надоедливым, ему хочется поскорее от него избавиться, поскорее уйти домой. — Значит, — но тот и не собирается затыкаться, — ты — придурок, и все, дело раскрыто и закрыто. — Это был самый тупой разговор за всю мою жизнь, — он переводит свой взгляд на парня. — Идиот. После этого разговора они стали чересчур часто общаться и постоянно находились рядом друг с другом. Со временем те, кто разрисовывал парту потеряли к нему интерес, только иногда говорили что-то, но он не слышал, не обращал внимание, он слушал очередное недовольство от своего нового друга, от которого уже голова болела, но он считал, что это даже неплохо, как бы глупо это не звучало. За месяц до смерти Феликса. Джисона часто начали мучать цветы. Они царапали все, до чего дотрагивались, их лепестки так и норовили выйти через рот с горечью и привкусом крови или даже с самой кровью. А он так и не понимал, откуда они, ведь, бывало, и неделями не вспоминал причину своей болезни. По большей части, это было реально игнорировать, быстро проходило, а болеутоляющие быстро все заглушали. Но иногда случались моменты, когда невозможно было терпеть, его всего трясло, по всему телу проходил жар, изо рта медленно стекала кровь, а по всей кровати валялись лепестки. Когда все проходило, он тянулся к телефону, чуть его не роняя, и записывал очередное размышление, почти срываясь на плач. — А ты влюблялся когда-нибудь? — Да. — Врешь. Тогда бы ты мог что-нибудь посоветовать. Ты ведь бездушный камушек. Уверен, ты ни разу не чувствовал любовь. — Кто бы говорил, идиот. Все знакомые называли его идиотом и считали, что раз не любишь, то «сходи уже к хирургу и вытащи из себя эти цветы». «В виде клумбы ты так себе выглядишь, да и на героя из романов о безответной любви не смахиваешь» — эти прекрасные слова он получил от своего лучшего друга — Ли Минхо, а лучшим он являлся только из-за того, что терпел Джисона и был готов выслушать все, что он говорит. В то же время Феликс резко стал избегать его. Но Хан и не заметил, на самом деле. За пару дней до смерти. Джисон решил, что пора, пора уже признаться. Всю ночь он писал письма, слушая, как в голосовых Минхо называет его идиотом и недоромантиком. «С чего тебя вообще на любовные письма потянуло? Не интересовался же никогда». «Эксперимент». После этого ответа лучший друг решил не продолжать разговор, оставив недоромантика строчить письма в одиночестве. «Где он? Почему еще не появился? Я не молодею, цветы не завянут, прирасту здесь и стану цветочной лианой. У него вообще здесь будет урок?» — раздраженно донимал своего лучшего «удивительно, что он еще не ушел» друга. «Он тебя избегает», — только и ответил Минхо, но так, будто его совсем не интересует происходящее. «Что?» — начал Хан, уже даже не пытаясь сдерживать свое раздражение. — «Почему ты мне раньше об этом не сказал? Почему я этого не знал?» «Ты уверен, что из-за него у тебя эта болезнь?» — спросил Минхо, проигнорировав предшествующую тираду. «Да», — твердо ответил Джисон и выдохнул, уже спокойно продолжая, — «идем обратно, после уроков у выхода его подождем». И они тогда действительно ждали, а потом одноклассница Феликса сказала, что тот и не появлялся сегодня, и раскрыв зонтик, направилась домой. В тот день еще шел дождик, и холодно было. Никто из них двоих и не додумался взять зонт. Хан в тот день много злился и ныл, особенно когда ониЧасть 1
22 ноября 2018 г. в 19:50
Он каждый день приходил и дарил цветы, которые давно проросли в его сердце и легких, клал их на мраморную могилу. Его любовь умерла, в прямом смысле, машина сбила, а он остался жить с теми же цветами, только уже от любви к мертвецу.
шли бежали под дождем. И в тот же день Минхо кинул его в игнор, со словами «мне нужен отдых».
Ночью Джисон сжег все письма вместе с лепестками, он был в истерике, а на уголках губ остались небольшие следы от стертой крови. Он смотрел на яркий огонь во тьме ночи и, пожалуй, в первый раз был так сильно морально убит, что хотелось прямо на месте расплакаться, смотря на то, как все, что только можно, сгорает у него перед глазами.
Наутро придя в себя, Хан появился в школе и узнал, что Феликса опять не было, как и его бывшего лучшего друга.
«Друзей же не бросают, особенно лучших, да?» — произнес тогда Хан обращаясь к небу, будто бы оно могло ему ответить.
За день до смерти. Джисон вырезал сердечки и абсолютно не понимал, почему такая должна быть форма, и почему он вообще это делает. На каждом сердечке были аккуратно выведены имена людей, которых он когда-либо знал и знает. Он правда любил их всех. Или, все же, нет?
Поздно ночью он осознал, что совсем не знает, как чувствуется любовь. И где-то в подсознании начал сомневаться в том, что именно Феликс был причиной его болезни, он задумался, любит ли он вообще кого-то и умеет ли любить.
«Может, мне не дано любить? Так откуда же цветы?»
Усталость сбила его с этой нелепой мысли и отправила в обитель снов.
Где-то через пару часов Феликса должна сбить машина.
Когда новость о смерти разлетелась по всей школе, начали проводить различные уроки по безопасности. Джисон считал их бессмысленными, от случайности невозможно обезопаситься, от любой случайности. Он не слушал, что там говорили, только пялился на Минхо, который устал от всего и от него тоже.
В тот день Хан понял, что от любви спастись невозможно, каким бы ты человеком не был. Тогда у него проскользнула мысль, что его друг тоже мог в кого-то влюбиться, и, зная его, Джисон понимал, что тот бы сразу избавился от цветов, ему бы не было больно от пустоты, он привык.
«Возможно, ему тогда тоже говорили, что его любовь ужасна».
«Уже месяц прошел и почти два с того дня, как он перестал со мной общаться», — с этой мыслью Хан вновь пришел рано утром на могилу и, как обычно, молчал, ему было нечего сказать. Положив цветы, он услышал, как шуршат листья, кто-то шел к нему. Он услышал голос.
— Как поживаешь? — знакомый голос вызвал дрожь, ощущение, будто он целую вечность его не слышал, но не собирался поворачиваться или что-то говорить. Шагов, тем временем, уже было не слышно, но боковым зрением было видно человека в куртке и с обернутым вокруг головы шерстяным шарфом. Повисла тишина, только было слышно сильный ветер, и то, как он сметает опавшие, желтые листья.
— А он знал, что у тебя цветы, — сказал он, будто в пустоту, из его рта шел пар, было холодно.
— Все знали, — на пару секунд Джисон закрыл глаза, всего на мгновение задумался и спросил: — Поэтому избегал?
— Что с тобой, истеричка? Печально было от его игнора? — Хан серьезно посмотрел, ожидая ответ на свой вопрос. Минхо вздохнул. — Не из-за этого. У него самого появились цветы, из-за тебя, — Джисон уже хотел прервать, но друг его остановил, — дослушай. Он думал, что цветы из-за тебя, но, находясь рядом с тобой, со временем понял, что не он причина, и принял решение избегать тебя.
— С чего вообще взял, что не он? Не признался даже, — пробурчал он.
— А я ему верю. Он, в отличие от тебя, умел чувствовать.
Джисон проигнорировал эти слова и продолжил пялится на надгробие, смотря на фото улыбающегося парня, и ничего не чувствовал. Он опять ушел в свои мысли, Минхо не стал его прерывать, просто смотрел на него. Вдруг у Джисона начался приступ кашля. Друг продолжил просто наблюдать. Медленно опускались лепестки, разлетаясь, на земле появлялись небольшие капли крови и постепенно впитывались в землю. Ему казалось, что еще немного, и он потеряет сознание, дышать практически не получалось, он уже начал думать, что сейчас все закончится.
«Пора бы уже»
— Эй, повернись, — окликнул его Минхо. Его бы выбесило, что тот и не предпринимает никаких попыток помочь, но знает его и понимает, что такого ожидать не стоит.
И Хан повернулся, успев недовольно спросить: — Чего тебе нужно?
Но дальнейшее мучение и возмущение было прервано шоком от легкого поцелуя в губы. Пока Джисон пытался вернуться в реальность, смотря на губы Минхо и как он стирает с них кровь, тот успел взять его за руку и сказать:
— Тебе легче, истеричка? Пойдем уже, ненавижу кладбища, — и он пошел, все еще держа Хана за руку, не отпуская. Чуть придя в себя Джисон ответил:
— Нытик, — и уже более смущенно продолжил: — Да, мне легче, — после небольшой паузы Джисон потряс головой, пытаясь избавиться от навязчивых мыслей, и окончательно пришел в себя. — Но не совсем, мне холодно.
Минхо улыбнулся, потянул его на себя, снял шарф и натянул на Джисона, обвивая вокруг головы, закрывая рот и нос.
— Так лучше? — спросил Минхо, смотря прямо в глаза. Хан только и мог кивнуть, стараясь отвести взгляд, ведь опавшие листочки, должно быть, куда интереснее, чем человек перед ним. Минхо на это только усмехнулся и обнял его за плечи, предлагая зайти куда-нибудь поесть и согреться.
Понимания в чувствах у Джисона так и не появилось, но ему слишком нравилось просто плыть по течению и ни о чем не думать вместе с Минхо. И если его судьба — он, то тот и не против совсем.
«А кто бы еще мог быть? Кто бы еще выдержал его «странный» характер, «непонятные» принципы и любовь «совершенно неправильную? И кто бы еще смог выдержать эту «бездушную скотину»?
Джисон бы, возможно, очень хотел сказать, что никто или, наоборот, кто-то еще кроме может, но ему совсем не хотелось гадать, что будет в будущем. Сейчас ему жутко хотелось есть и согреться, ибо он, вообще-то, в конце осени да и еще и рано утром пошел на кладбище и даже не поел. Надо исправить это упущение.