стыд

Вообще-то, Фредди не привык стыдиться. Ни яркой женской одежды, обтягивающей все что можно и нельзя, ни в буквальном смысле слишком широкой улыбки. Поэтому, когда те двое музыкантов, потягивая пиво, говорят ему: не с такими зубами уж точно, он улыбается еще шире и в полсилы тянет какой-то мотив, заставляя их подавиться своими же словами. Ты не в раю, сынок, – говорил отец. Стыд идет от комплексов – говорил отец. А комплексов у лучших из лучших просто не может быть – Фредди уверен. Поэтому он распевается в общественном транспорте, пока едет на репетицию, надевает сразу десяток цепочек и браслетов из магазина бижутерии и пьет на брудершафт с незнакомцами в клубе. Светит при всех засосами на шее, почти такими же темными, как черный сточенный карандаш для глаз, подаренный Мэри. Ночные приключения становятся его частью, огромной, размером почти что со вселенную, но места для комплексов там все равно не находится. Под подозрительно-презрительные взгляды он продолжает качать бедрами в узких джинсах, душиться пятой Шанель и улыбаться во все не-тридцать два. Потому что Фредди Меркьюри – не просто мешок с костями и кровью, которых по городу ходят тысячи. Его тело ни черта не определяет его самого. Когда по-щенячьи преданные фанаты и злые как уличные псы репортеры вырывают из тебя мириады светил ежедневно, самовнушение становится твоим оружием. Фредди же вооружен до зубов. По крайней мере, так он считает, пока впервые не целует плечи Роджера. Пока теплые пальцы с мозолями на самых кончиках не ложатся на его затылок, поглаживая под воротником рубашки. Так он думает, пока Тейлор не давит мягко на его голову, недвусмысленно опуская ее ниже. Тогда на Фредди находит не просто сомнение – мандраж чистой воды, которого не было даже перед первым выступлением. Без комплексов, помните? Раздеться Меркьюри никогда не нужно было просить дважды: он делал это так, будто на него смотрит не один человек, а целый стадион благодарных зрителей. Медленно, красуясь, себе в удовольствие. В противовес тому, как после этого фарса его будут брать на ближайшей горизонтальной поверхности. Но Роджер – совсем другое дело. Роджер не какой-то незнакомец на заднем дворе кинотеатра или бармен в кафешке за углом. У него блестят глаза и краснеют кончики ушей, когда Фредди доводит его спорами до бешенства, а затем одними пальцами – до оргазма. Ему хочется дать все, и даже больше. Чувства, тело. Они в чем-то похожи – оба довольно громкие засранцы, оба честны только наедине друг с другом. Оба влюблены в вечеринки, сладкий алкоголь (хоть Тейлор и держит для вида бутылку пива, на деле он с удовольствием прикладывается к мартини Меркьюри с соком и водкой); оба влюблены в ритм, сигареты и, может, друг в друга. Поэтому Фредди хочется без конца признаваться в любви к его коже, бедрам и губам со вкусом чертового мартини. Хочется сделать парню так хорошо, как никто не делал до него и, возможно, никто не сделает после. Пусть хоть полмира потом пройдет через его койку – Фредди не даст о себе забыть. Но ничего до этого – ни толпа подвыпивших техасцев, кричащих что-то грубое ему в спину, ни глаза Мэри, когда он просил ее не снимать кольцо, пусть они уже и не вместе, – ничего не заставляло его волноваться так сильно, как простая просьба спуститься вниз. Его колени не дрожали так даже тогда, когда он впервые поцеловал Роджера на пустой парковке под звуки тишины. Трясущимися руками парень продолжает расстегивать чужую белую рубашку и уже может предвидеть то, что произойдет в следующие минуты. Потому что, да, ему говорили. Начиная от самого первого партнера и заканчивая тем парнем, после которого он перестал даже пытаться опуститься на колени в спальне. Или в гостиной. Или в туалете клуба – тут уж как повезет. Это всегда начиналось и заканчивалось одинаково: сначала сбитое дыхание и едва различимые постанывания сверху, затем – мат и рука, за волосы оттягивающая голову Фредди от паха. Разочарованное спрячь зубы, красавчик или злобное совсем спятил? без члена меня оставить хочешь? А затем всегда следовал звук застегивающейся ширинки и хлопок двери. Повезло, если не ладони по лицу. Не то чтобы Фредди было стыдно, но погано так, что хоть на стенку лезь. Впору мыть рот с мылом. Или идти к дантисту. А лучше – в храм, молиться какому-нибудь святому покровителю минета. Видимо, так повелось – недостаточно любить быть с мужчинами, нужно еще и уметь это делать. А в случае с Меркьюри, похоже, сама природа против такого расклада. Фредди не двигается вниз, зато поднимает подбородок с гордым видом, будто не хочет. сделать больно — добавляет про себя, но это, в общем-то, неважно. Роджер смотрит пару секунд ему в глаза, затем поводит плечами: — Как пожелаешь. И приподнимает его обратно, снова глубоко целуя. Тейлор становится удивительно сговорчивым, когда дело доходит до звона пряжек ремней. Они не говорят об этом ни на утро, ни через неделю. Вполне возможно, что Роджеру это вообще не кажется чем-то из ряда вон; вполне возможно, ему достаточно раз за разом чувствовать его внутри себя, но Меркьюри не может перестать думать об этом. Вспоминает каждую реплику, каждое слово ударника с самого момента их знакомства. Если собрать все сказанные Роджером фразы воедино, то на выходе получится целый порнографический роман. Или песня, доверху наполненная пошлыми метафорами. У этих двоих есть еще кое-что общее: они до одури любят секс. Во всех его направлениях. Особенно – друг с другом. Сам Роджер любит спускаться, прокладывать дорожку поцелуев-укусов от шеи до низа живота. Проверять, при прикосновении к каким местам голос у Меркьюри прорезается быстрее. А Фредди бьется, ерзает, а затем несдержанно выстанывает что-то непереводимое, когда после долгих минут мучений Тейлор, наконец, вбирает в себя всю длину, сразу расслабляя горло. Фредди никогда не признается в этом вслух, но в некоторых вещах Роджер намного лучше его. Например, он никогда не претендовал на идеальность: со своими мягкими чертами лица, молочно-карамельными, почти что девчачьими, он смачно матерился и сплевывал сквозь зубы; прятал гибкое худое тело под яркой одеждой и курил самые крепкие сигареты. А еще никогда и ни в чем не стеснялся делать то, что хотел. Если пьяные незнакомые парни в клубе принимали его за девчонку и хватали за задницу, он с разворота точным ударом проезжался кулаком по челюсти. Если необходимо было вытрясти все дерьмо из ударной установки, он бил так, что у всех в округе пульс невольно начинал стучать в схожем ритме. Если нужно было встать на колени и отсосать – он делал это не задумываясь, потому что хотел. И Меркьюри изо дня в день задается вопросом, когда же он сам перешел с отметки «мне плевать, что вы думаете» на «гребаный Роджер Тейлор». Это становится мерзким доказательством того, что у него все же есть чувство стыда. А еще – страха неудачи. Это ощущается пощечиной по самолюбию. А еще – вызовом. Фредди ведь любит вызовы. Поэтому спустя несколько недель, наполненных самоедством, вороватыми взглядами в сторону ударника и покручиваниями задницей на сцене перед ним же, он опускается на колени, и у Роджера темнеет в глазах. Для человека, живущего в трейлере, тот пахнет удивительно приятно. Фредди ведет носом по поверхности кожи над поясом джинс, вдыхает терпкий запах и стягивает штаны вместе с бельем. По глазам бьет неоновый свет вывески из окна – гостиницы никогда не входили в список любимых ночлежек Меркьюри, но еще на входе Роджер сразу увидел эту огромную, мягкую кровать и кратко выдохнул: рай. — Чистилище, — Фредди поправил, прежде чем подтолкнуть Тейлора на нее же. Все что угодно окажется лучше, чем продавленное сиденье в тур-автобусе, облитое пивом десятки раз. Или гримерка два на два метра, пропахшая потом и лаком для волос. Когда вокалист уже стоит перед ним на коленях, Роджер только приподнимает брови, а затем усмехается. Делает пригласительный жест рукой, указывая на ширинку. Роджеру это кажется веселым. А еще у него неожиданно быстро стоит. Меркьюри оглаживает пальцами выпирающие тазовые косточки, чуть сжимает бедра, обдает горячим дыханием кожу, а сам украдкой наблюдает за уже абсолютно расслабленным парнем, чуть закусившим губу. Вообще-то, Роджер еще в первую встречу показался ему самым красивым мужчиной из всех, что он встречал, но именно в этот момент, когда в волосах путаются выученные наизусть пальцы, а перед глазами – россыпь едва заметных родинок на чужом впалом животе, – в этот момент Фредди действительно думает, что знает его лучше всех. Ведь Фред видел те письма от бесчисленных фанаток, в которых девушки сравнивают глаза Тейлора то с небом, то с морем, то еще черт знает с чем – одинаково банальным и пресным, как коктейли в пригородных барах. Когда Меркьюри собственноручно комкал эти чернильные письмена в руках, он отчетливо понимал: глаза у Роджера – трясина. Затянет, и ни вдохнуть, ни выдохнуть. Поэтому парень получает какое-то садистское удовольствие, когда широким движением влажного языка проводит по всей длине, а те самые глаза-болота чуть закатываются. Сейчас ему хорошо – Фредди знает. А еще надеется, что так будет и дальше, пока его пальцы чертят только ему понятные маршруты на чужом теле. Парень облизывает собственные пересохшие губы и осторожно обхватывает головку, самым кончиком языка дотрагиваясь до уздечки. Роджер шипит сквозь зубы, вздыхает; звуков, как и всегда в начале, издает мало. Показывает: заставь меня. И Меркьюри заставляет. Медленно, но верно. От осторожных, беглых прикосновений переходит к более глубоким: вбирает половину, ощущая приятную тяжесть на собственном языке. Фредди сказал ему это еще после первой ночи: дорогуша, ты прекрасен везде. Весь. Целиком и полностью – мой. И, кто бы сомневался, отсасывать у него оказывается так же крышесносно, как и просто целовать его за кулисами после очередного концерта, когда адреналин в крови доходит до максимума. Поэтому Фредди вбирает член полностью, позволяет головке проехаться по горлу, ловит благодарный полустон сверху и возвращается обратно. — Блять. Фредди чувствует, как его собственные резцы случайно цепляют нежную кожу у самой головки, – жестко, неожиданно, – и мышцы пресса Тейлора моментально напрягаются. Фред прекращает движения головой, выпускает член изо рта и медленно отдаляется, не поднимая глаз, готовый шептать что-то похожее на «прости» и «я не хотел». — Блять, — Роджер повторяет, выгибая поясницу, сжимает пятерню в чужих длинных волосах, но, почему-то, не отталкивает. Фредди, наконец, смотрит на него: покрасневшие щеки, полуоткрытый рот и сведенные домиком брови. — Сделай так еще раз. Пожалуйста. Меркьюри не понимает, почему Тейлор не жалуется, не одевается и не уходит, потому что, да, это действительно больно. А Роджер только смотрит пьяно, отрывисто дышит и нетерпеливо подается бедрами вперед. Фредди не отрывает взгляда от его помутневших глаз, снова наклоняясь, вбирая член осторожно, все так же случайно проезжаясь зубами по коже. Роджер до белых костяшек сжимает одной рукой одеяло, дрожит и дышит, как загнанный зверь. Фредди позволяет управлять своей головой, скользит припухшими губами по поверхности, пока на глазах выступают слезы, а по подбородку стекает слюна. Он все еще широко открывает рот, отчаянно напрягает челюсть, чтобы не сделать слишком больно, но Роджеру, кажется, уже давно все равно. Фредди хочется отпустить шутку про то, как хорошо Тейлор держит ритм даже в такие моменты, но тот не позволяет ему отстраниться ни на секунду. И только тогда, когда Роджер кончает, вслух выстанывая его имя; когда Фред сглатывает, смотря на того снизу вверх, а затем утирает влажный рот тыльной стороной ладони – тогда Фредди улыбается. Нагло, самодовольно. Надеется, что не слишком по-обдолбанному счастливо. Терпеливо ждет, пока ударник перестанет считать звезды под опущенными веками, чтобы затем задать вопрос, не узнавая собственного голоса: — Значит, нравится, когда прикусывают? Роджер откидывает со лба прилипшие светлые пряди, смотрит обманчиво-недовольно, но Фредди давно научился читать между строк. — Ты мне весь нравишься, если вдруг не заметил. А теперь закрой свой гениальный рот. Тейлор делает неопределенный жест руками, разводя их в стороны, и Фредди понимает без слов: стянув с себя джинсы, по-кошачьи ползет через кровать, укладывается на все еще часто вздымающуюся грудь. — Я уже говорил, что люблю твои зубы? Фредди только утыкается носом куда-то между плечом и шеей, вдыхает мускусный, слишком родной запах. И чуть ли не мурлычет, когда Роджер в очередной раз за вечер запускает пальцы ему в волосы. Когда другой рукой тянется за помятым алюминиевым портсигаром – надпись «на память» на крышке очень трогательная, только Роджер, по его же словам, не помнил, от кого это именно, – на тумбе и закуривает. А затем, спустя пару глубоких затяжек, приближает фильтр к губам Меркьюри, чтобы тот тоже втянул дым с запахом каких-то лесных трав. Роджер обожает все эти пахучие самокрутки, а Фредди обожает его самого. Всего. Целиком и полностью. И ему хочется бросить что-то глупое и неуместное, вроде давай напьемся и напишем песню или если это чистилище, то как выглядит рай? или ты идеальный. Но Фредди молчит. И уже почти проваливается в сон, когда Роджер тихо озвучивает последнее вместо него, целуя куда-то в висок.