Дела семьи

Париж, 1602 год. — Священник? Ты? — Бернар смеется, запрокидывая голову, обнажая ровные зубы, кажущиеся нестерпимо белыми на фоне по-южному смуглой кожи. А отсмеявшись, потягивается всем телом, сбрасывает одеяло, легко поднимается и отходит к окну, чтобы распахнуть ставни. И тут же, нимало не смущаясь собственной наготы, присвистывает и подмигивает кому-то на улице: в ответ следует оханье, а потом смущенное девичье хихиканье, и Арман в очередной раз завидует той уверенности, с которой гасконец относится к самому себе. Он чуть щурится, разглядывая его в светлом проеме окна, и думает, что примерно так, наверное, древние греки представляли себе своих богов. — Мне тоже эта мысль кажется абсурдной, но дела семьи... — Дела семьи, — передразнивает Бернар почти брезгливо. Передергивает раздраженно плечами, оборачивается и смотрит пристально, словно пытаясь разглядеть что-то новое в знакомом лице. — Этот твой брат не думал, что у тебя могут быть иные планы на жизнь? «Возлюбленный брат. Годы, проведенные мной за богословскими книгами и в беседах с мудрыми людьми, убедили меня в том, что мое место среди тех, кто молится о спасении своей души и всего рода человеческого в уединении, вдали от мира». Арман молчит. А что ему сказать — что уж точно не представлял себя пастырем? Что не имеет ни малейшего желания причислять себя к тому сброду, что лишь называется священнослужителями, а на деле не знают ни Священного Писания, ни церковных канонов, -ничего, что выходит за рамки представлений о мире каких-нибудь крестьян и трактирщиков? О том, что кавалерийский плащ ему стократ милее казулы? Он мог бы, конечно, да только что это изменит. — А почему бы Анри самому не занять место епископа, если уж он старший? — Вряд ли ему это по силам. «Мне хотелось бы верить, что решение оставить Академию для тебя так же очевидно и бесспорно, как для меня. Ты прекрасно понимаешь, что ты — единственная надежда нашей семьи на то, что диоцез останется за нами, так как не мне же с моей бездарностью в богословии становиться священником». Арман вздрагивает от прикосновения, за собственными мыслями не заметив, как Бернар подошел совсем близко. — И что? — тихо спрашивает тот. — Выстрижешь тонзуру, облачишься в сутану? — пальцы зарываются в волосы, гладят висок. — Будешь проповедовать по воскресеньям где-нибудь в захолустных городках в Люсоне? Арман прикрывает глаза и чувствует, как от царапнувших шею ногтей разбегаются по всему телу мурашки. — Откажешься от всех земных удовольствий? — Бернар наклоняется, выдыхая вопрос в самое ухо, и тут же прихватывает губами кожу у левой ключицы. Хмыкает, тихо смеется, услышав в ответ сдавленное «Да...» и ехидно уточняет: — «Да» — откажешься или «да» — «продолжай»? И Арман притягивает его к себе, махнув рукой на все не произнесенные еще обеты. Потом, он раскается потом, не впервые ему вымаливать себе прощение за грехи, и в конце концов, имеет он право на один, последний, самый сладкий раз? Нет, не имею, — отвечает он сам себе, не отрывая взгляда от темных, почти черных глаз Бернара. Ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют. (1Кор. 6:9-10) Но сейчас, в эту самую секунду, ад далек и будто бы не существует вовсе, а гасконская кровь, горячая и лихая, отдается под ладонями физически ощутимым жаром, дыхание почти царапает кожу, собственные пальцы на смуглых плечах кажутся совсем белыми, и никак не получается вдохнуть глубже. А Бернар накрывает его своим телом, прикусывает губы, дразнит языком чувствительную кожу за ухом и во впадинке ключиц, а потом вдруг целует совершенно иначе, тягуче и даже почти ласково, и входит, не спрашивая разрешения, как не спрашивал его никогда, уверенный, что ему, древнегреческому богу, можно вообще все что угодно. И Арман отчего-то верит ему, верит каждый раз — что да, можно и так, что неважно, кто ты, что дьявол слишком скуп, чтобы дарить такие роскошные подарки, и оттого во всем, что происходит в этой постели, нет греха. И ему кажется, что даже если вся испанская армия ворвется сейчас в эту комнатку под самой крышей — ничего, подождут, с них не убудет. И Бернар первый не выдерживает темпа: ногти впиваются в плечо, а через миг он вскрикивает и буквально каменеет на несколько секунд, закусив губу и зажмурившись. А Арман смотрит ему в лицо, завороженный, запоминая, запечатлевая в памяти именно это мгновение, накрывает прижимающуюся к плечу голову ладонью и слушает постепенно восстанавливающееся дыхание, отводит его руку от собственного члена, желая хотя бы это оставить себе, не отдавать. А гасконец и не думает возражать: перекатывается на спину, прикрывая глаза согнутой в локте рукой, лениво натягивает одеяло, оставляя напоказ длинные ноги, и через несколько мгновений уже спит, беззаботный и словно бы стремительный даже сейчас, в неподвижности. Арман рассматривает его минуту или две, потом тихо встает, отходит к столу, берет в руки перо. «Да исполнится воля Божья! Я на все согласен ради блага церкви и славы нашей семьи. Пожалуйста, передайте матери, что я немедленно сообщу господину Плювинелю о своем уходе из Академии». Бернар что-то бормочет во сне и поворачивается на бок, обнимая одеяло. Арман аккуратно складывает записку, прижимает ее к столу дешевой чернильницей, потом тихо затворяет ставни, возвращается к постели и осторожно, стараясь не разбудить, ложится рядом с гасконцем. Завтра, он отправит письмо завтра.