Замена

За окнами медленно расползается молочно-белый туман, и Ваня, не к месту, вспоминает одноименный рассказ Кинга. Ему кажется, что сейчас выползет из-за угла булочной монстр: огромный, похожий на краба, с длинными, покрытыми хитином клешнями, способными одним махом рассечь человека пополам. И в этот ранний час Ваня так и останется в этой кофейне, потому что выходить из неё смерти подобно. А монстры что? Монстры будут убивать всех, кто не найдет укрытия. Вот Славика, например. Потому что Славик — первосортный мудак и вообще нехороший человек. Уёбок. Хотя этого даже монстры жрать не станут, а жаль. Это из-за Славы Мирон упился в хлам, а потом его рвало полночи, и он обкладывал Ваню трехэтажным матом. Потому что Ваня — дурак. Ваня отпаивал Мирона разведенным в воде марганцем, Ваня заставил Мирона выблевать всю дрянь, осевшую в желудке. Мирон галантно просил Ваню пройти на хуй и не мешать ему сдохнуть. Ваня упёртый, Ваня стискивал зубы и мешал. «Нахуй иди, короче. Неблагодарная ты скотина, Мироныч», — психанул Ваня, когда покрытый холодной липкой испариной Мирон устало прислонился к холодному кафелю туалета. Мирона больше не мутило, только мелко-мелко трясло. Мирон смотрел на Ваню извиняющимся покорным взглядом и пытался закутаться в валяющееся рядом полотенце. — Холодно, — сказал Мирон. Ваня вздохнул и молча помог Фёдорову доползти до кровати. Он же не Славик, он этот, Иван-дурак, он лягушонку лупатую из коробчонки, которая санузел, до кровати тащит. — Альтруист ты, Вань, — Мирон вздохнул, кутаясь в одеяло, как в кокон. — Да пошёл ты, алкаш. Теперь Ваня сидит с утра пораньше в кафе и представляет, как Славу расчленяет неведомая хрень из рассказа короля ужасов. Ваня не альтруист, жаль, что Мирон этого не понимает. Мирон вообще волевой, не то что Ванька. Мирон никогда так не нажирался. Мирон тот ещё кремень, его просто так не проймешь, пока дело не касается хуйни этой долговязой, которая Вячеслав. Ваня заказывает вторую кружку кофе, просит, чтобы покрепче, и бездумно таращится в окно. Морду бы Славочке набить, вот только Мирон не девчонка, тупо за мужика заступаться. Да и за что? Ну разбежались, со всеми бывает. Ваня признаётся сам себе, что безумно рад чужому расставанию. Он рад, но смысл в расставании, если от него плохо Мирону. Ваня хочет, чтобы Мирону было хорошо. Если Слава вернется, всё будет прекрасно, никаких псевдодепрессий и страданий. Мирон станет самим собой, и в глазах у него будет спокойствие. Но пока Славы нет. Славы нет, а у Вани там, внутри, щенячий восторг, который вырывается наружу радостной улыбкой-оскалом. Ване стыдно за своё лицемерие. Мирону плохо, Ване радостно. Ваня не альтруист, он Иван-дурак, который свято верит, что Мирон Фёдоров — самый лучший в мире. Слава приходит. Слава приходит в тот самый момент, когда Ваня сидит у Мирона на кухне и пьёт чай, жаль, что не ромашковый. Слава приходит и открывает дверь своими ключами. Ваня слышит, как щёлкает замок, и нервно тянется к сигаретам. Улыбка Мирона тает, как снег под палящими лучами солнца. Славик разглядывает их, мажет взглядом по Мирону, по Ване с зажатой в зубах сигаретой и аккуратно кладёт связку ключей рядом с сахарницей. Идиллия на кухне Славе не по душе, и он кривит губы, показывая Ване своё пренебрежение. Ване похуй, он улыбается в ответ, но руку не протягивает. Мирон молча проходит мимо Славы, ужом протискивается в узком кухонном проходе, стараясь не касаться бывшего любовника. — Куда это он? — у Славы тревога в голосе, тщательно скрываемая, и оттого еще больше видимая. Ваня разводит руки в стороны и пожимает плечами. Да черт его знает, Славочка, куда это он. Наверное, поплакать пошёл: не каждый день хлопаешь любовника на измене. Мирон выносит сумку, большой клетчатый баул — и где только нарыл этот пережиток девяностых? — Уходи, — это единственное, что он адресует Славе. В голосе Мирона много всепоглощающего ничего. Одно простое «уходи» — как единственно верное решение, и никаких реваншей. Уйти хочется Ване, он словно на семейной разборке: не к месту. Лишний свидетель, который сейчас, именно в этот момент, должен просто исчезнуть. Ваня мальчик воспитанный, Ваня встает со стула и натыкается на предупреждающий взгляд Фёдорова, как в стену врезается, с размаху. — Это не тебе сказано, Вань. Слава всё понимает, Слава, он понятливый, намного понятливее Вани. Слава забирает баул и становится похожим на челнока, приехавшего из Китая с новой партией ширпотребных кроссовок. Ваня бы, для полноты образа, еще Славе барсетку на пояс залепил: она прекрасно вписывается в общую картину. Только какая нахрен барсетка, тут вроде бы драма происходит, люди расстаются. Мирон тоже воспитанный, он провожает Славу на выход и тихо закрывает дверь. Ваня не знает, что говорят в таких ситуациях. Ваня тушит окурок и комкает в руках беленькую салфетку, смотрит на Мирона с надеждой, что тот первый откроет рот. Мирон открывает. Лучше б молчал. — Не люблю, когда в заднице бывает ещё чей-то хер, кроме моего. — Блядь, — реагирует Ваня после секундной заминки. — Мирон… Блядь, — Ваня чувствует, как краснеет. — Сказал ты, а стыдно мне. Мирон смеётся и пьёт безнадежно остывший чай. У Мирона искорки во взгляде и тонкие, едва заметные морщинки в уголках глаз, когда он улыбается. Ваня фыркает изучает эту улыбку сквозь ресницы, у Вани внутри тихо-тихо звенит счастье. — Это как ебля втроём, после такого о любви говорить вообще не стоит, — поясняет Мирон свою позицию, и искры в его глазах гаснут. До Вани доходит, что это не новый огонь разгорался, а старый костёр вспыхнул, чтобы навсегда потухнуть. Ваня чувствует себя мудаком, потому как радость его — танцы на пепелище. — Ты чай-то пей, — говорит Мирон, — пей, Вань, чай хороший. В голове у Вани туман, и в нём монстры шастают из параллельных миров, у них даже имена есть: Боль, Стыд и Жалость. Жалость — самая мерзкая тварина, скользкая и настырная, у неё куча острейших, как у Пеннивайза, зубов, которыми она вгрызается в ванину душу намертво. Мирона жалко. Только Мирон себя не жалеет. Он пьет холодный чай и рассказывает Ване о недавней поездке в Италию. Там солнце, сиеста и очень классно. — И я, когда прилетел… — Вы, когда прилетели, — поправляет Ваня машинально. Славочка тоже летал, Ваня-то помнит. — Я, когда прилетел, — настойчиво поправляет его Мирон. — Погода была пиздец. Дождь льёт, а я стою и думаю: я, блядь, вообще улетал? А ты мог бы со мной переспать? Ваня тупо моргает и пытается зацепиться за последний вопрос. Ваня настойчиво пытается внушить себе, что он ослышался. — Чё? — интеллигентно переспрашивает Ваня и аккуратно ставит кружку из-под чая на стол. Мирон повторяет, терпеливо и до тошноты обыденно: — Ты бы со мной переспал? Ваня чувствует, как в груди начинает клокотать что-то тёмное и страшное. Мирон терпеливо ждёт ответа, хлопает рыжеватыми густыми ресницами, таращится испытующе. Ваня мог бы, Ваня бы очень хотел… Но не так. — Мудак ты, — говорит Ваня, пытаясь унять дрожь в руках. Его трясет от обиды, нахлынувшей словно сокрушающее всё на своём пути цунами. — Я не хочу так. — Ну, не можешь, не надо. Найти не проблема… Тёмное и страшное вырывается наружу, и Ваня от души впечатывает Мирону по наглой беспардонной морде. Мирон в долгу, разумеется, не остаётся. В тишине растекшийся по столу чай медленно капает на линолеум. — Придурок, — констатирует Мирон. Они сидят рядышком на холодном полу — Ваня смотрит на свои перепачканные кровью пальцы. Мирон вздыхает тяжело, поднимается на колени и дотягивается до бумажных полотенец. — Не дёргайся, — тихо просит Мирон, аккуратно промакивая рассеченную ванькину губу. — Боец, блядь. И как тебя теперь целовать? Так он не хочет… Так он не может. Давай попробуем так, как ты скажешь. Я с одним уже носился как с писаной торбой. Хуле толку. С тобой хочу носиться, я тебе доверяю, идиот. Ваня дёргает щекой. Ваня не Слава, зачем его опекать? Ваню надо просто любить. — Целовать аккуратно и бережно… — ворчит Ваня. Мирон хмыкает и осторожно касается губами ваниного лба. А Ваня что? Ваня дурак. Ваня не альтруист, просто это Мирон. — Прости, Вань… Ваня прощает.