По трубам бежит вода, шумит и неприятно бьётся о стенки, и что-то где-то капает, и нужно, наверное, починить или вызвать сантехника, ведь сам-то он не сможет, навернется, и ещё лампочка мигает и светит тускло, и так нихрена не видно, тусклым светом на треснувшую плитку; и отражение — несчастное мятое лицо, и на зеркале грязь из зубной пасты и воды, и ржавчина в уголке ванной — и внутри тоже ржавчина, наверное, очень маленький срок годности, двадцать четыре года, а ведь маме обещали, что здоров, как бык, наебали с гарантией, получается, куда жаловаться. Тело работает, а внутри что-то оборвалось, живое и тёплое, и растёт какое-то чудовище, маленький уродец от лысого квазимодо.
Тест показывает две полоски. Руки в ссадинах, под ногтями грязь, везде заусенцы. Мирон говорил, что не стыдно ухаживать за собой, если ты мужчина, потому что выглядеть прилично должен каждый. Пошёл ты нахуй, Мирон, тест показывает две полоски, пятна на футболке показывают силу протеста, пошёл ты нахуй, Мирон.
За дверью Даня обеспокоенной тушей сидит, волнуется, значит, хороший друг, значит, не сбежит? Или потому что место в его квартире лишнее занимают, мешают ему жить?
Вываливаюсь ему в руки, как гнилая груша, а дверь издаёт неприятный хруст, ну вот, теперь ещё и дверь чинить надо, прости, Даня, весь миллион от победы придётся тратить на ремонт квартиры, извини, сам выбрал такое хлипкое место, я не виноват, у меня уродец под сердцем — и в сердце тоже. Я немного бесполезный.
Даня смотрит обеспокоенными большими глазами, синяки под ними как у меня, да мы почти братья, так похожи, надеюсь, он не связался с сомнительным рэперком.
— Ну что? — Спрашивает. — Пизда?
— Пизда, — отвечаю. — А может и хуй, я не проверял, тесты не такие крутые, Даня, они могут показать наличие ребенка, но не его пол, ты не злись.
Даня смотрит странно. Хватается за плечи — за мои, дёргает к себе. В горле застревает. Это что он делает. Он меня обнимает? Зачем. Меня же выгнать надо, я должен съехать, так много места занимаю, и теперь что делать, уже поздно вычищать, да и денег нет, а с работой что, и с учёбой тоже тогда проблемы. Даня вздыхает и отстраняется. Я, кажется, это вслух говорил. Неловко.
— Максим, у тебя с головой все в порядке? — мягко спрашивает он. — Куда я тебя?
— Как куда? На панель, конечно, я читал, сейчас много извращенцев, которые любят беременных, я, конечно, не тёлочка, но может сойдёт кому, а там и деньги.
У Дани открывается рот, и видно большую щель между зубами, я считаю, что это очень мило, почему у него до сих пор нет избранницы, что за фигня, я бы сам дал, но вот что-то как-то не располагает атмосфера и кодекс чести.
Даня не закрывает рот. Я не могу заткнуться.
Почему-то перед глазами все заплывает, и ничего не видно, и по щекам мокрое, и очень-очень больно, и так хочется спать.
Даня тащит меня за собой, наверх. Я зачем-то слушаюсь и наблюдаю за тем, как он меняет белье на кровати, которая на самом деле диван, и каждый день он его складывает обратно, потому что на другой денег нет, но он же студент, он уже привык, хотя я точно такой же, чего удивляться.
Бельё он стелит с цветочками. Это, наверное, его бабушки, он его из дома привёз, насильно впихнули. Ну и ладно. Розовые розы — это стильно.
— Раздевайся, — говорит Даня и задергивает шторы.
Я смеюсь, почему-то звучит как истерика.
— Ты что, я не такая, у меня мораль и честь!
Даня выглядит очень грустным. Почему это? Он повторяет:
— Раздевайся и ложись спать.
Я интересуюсь, что это же его кровать, а мне выделен диван на кухне, и зачем мне спать тут.
Даня ничего не отвечает, но зачем-то трепет меня по голове.
Ладно.
Под одеялом с рисунком из роз, у моей бабули был такой же спальный комплект, тепло, и ещё окна закрыты, и отопление уже включили, но мне все равно холодно, и очень-очень хочется сдохнуть, и я никак не могу понять — я Лариса или Катерина, стоит ли мне самому сброситься с крыши дома камнем вниз, или лучше подождать, пока меня что-нибудь убьёт.
Спать одному неудобно. Слишком мягко, слишком много места, не сразу понимаю, что глупое тело привыкло к жёсткому и горячему рядом, что привыкло утыкаться в макушку, обнимать со спины и греться.
Привыкай, тело, у нас обновление системы, никакого больше тепла, привыкай быть инкубатором, скоро все равно кончится, тело, потерпи, я скоро решусь.
Тихо тикают часы на стене. Тик и так, тик и так. Я все очень чётко помню.
Помню, как он погладил меня по голове, и я пригнул голову, и чувствовал себя, как очень глупая, но счастливая собака, которую нашел добрый дяденька и забрал к себе домой, помню, как он меня хвалил, а я слушал, развесив уши, и сиял, как дебил, это мне потом Даня сказал, что я выглядел как полный придурок. Помню, как он похлопал меня по плечу одним вечером, а потом его рука скользнула на шею, и пальцы погладили позвонок, и он посмотрел очень странно, и ничего не сказал, но я сразу решил, что хоть сейчас упаду на колени и сделаю, все, что угодно, потому что у него были такие ресницы, и губы эти огромные, и глаза лягушки, очень красивые, и я хотел ему — все отдать.
Помню, как мы поцеловались, и мне пришлось согнуться в три погибели, потому что средний рост, конечно, у него, и он не гном, но я-то вполне себе Хагрид, отличный бы вышел косплей: тупой, большой и страшный.
На кровати было удобнее, на кровати он называл меня по имени и смотрел в глаза, и можно было даже не ебаться, я на полном серьёзе был готов просто на него пялиться, но как-то все получилось, руки, ноги, шея, красивая, хотелось укусить, но я не знал, если мне можно, зато он знал, он кусался и ставил синяки, покажи на кукле, где тебя трогали, мальчик, и мне очень понравилось царапать его спину, и кричать тоже было здорово, и простыни у него были дурацкие, как будто он тоже студент.
Утром я хотел уходить, мне было стыдно, я знал, что он просто захотел отдохнуть, и мне не хотелось слышать от него неловкое, так что я оделся и даже почти уже открыл дверь, но он сказал мне в спину, когда я думал, что он ещё спит:
— Максим, вернись.
И я вернулся, я вернулся к нему, потому что я очень послушная глупая собака, а он новый Панин, ебите песика и давайте ему косточки.
Однажды я понял, что живу у него больше двух недель и не появляюсь дома. Ещё через месяц моих вещей у него было две полки, четыре вешалки и ещё ящик с носками, и в ванной зубная щётка.
Всё было так хорошо, я думал, это навсегда, я был такой тупой и счастливый, наверное, вокруг все смеялись.
Кроме Шокка. Шокк не смеялся.
Мирон с ним переписывался, до меня, или уже когда я у него появился, они типа закопали свои взаимные «дапошелтынахуй» и повесили на стеночку дружбу с истекшим сроком годности, и разговаривали по скайпу ебучему, хоть я и предлагал ему завести себе уже ватсап, ну что за старикан, это же так удобно. И когда меня заметили, я видел, у него лицо скривилось, он сказал, что я тупой, и я сразу понял, что тут дружба односторонняя, а другой хочет забрать к себе и посадить на цепь, и мне стало страшно, сначала за Мирона, а потом за себя, что я стану не нужен, что меня прогонят. Мирон смеялся. Мирон меня обнимал. Говорил, что я дурачок, и все будет хорошо.
И совсем-совсем непонятно, зачем он тогда его послушал. Зачем он ему поверил, Почему он меня предал, сказал, что я все испортил, что я алчная сволочь, как только этот гондон приехал и начал пиздеть, и в один день не досчитался своих зелёных, и показал на меня, и сказал: «А кто ещё мог, ляль?»
И Мирон посмотрел на меня чужими глазами, только услышав «ляль».
Мирон сказал:
— Выметайся.
Мирон сказал:
— Радуйся, что я тебя не убил.
Мирон сказал:
— Ты меня обманул. Больше ты не нужен.
Он оказался прав, конечно. Я взял его собственность и смог превратить в ребёнка, ведь я предприимчивый парень, а Даня хороший друг, Даня поселил меня у себя, и стал мамочкой, нянечкой и личной моей карой. Даня старался меня веселить, Даня мог все, начиная от рэпа и заканчивая пиццей, но все равно было холодно.
Утром на потолке отчетливее видны тёмные жёлтые пятна и трещины, красивым узорчиком разбросанные. Фиг его знает, может одним утром всё к херам упадёт, и моя голова станет розовой кашицей. Ничего плохого в этом нет, разве что мелкого жалко, он ведь не виноват на самом деле. Может, и не так плохо это, что он родится.
За дверью Даня на кого-то орет.
Я слышу: «Да мне похер, что ты старше, козёл, я тебе нос сломаю, ещё симпатичнее станет, и зубы тоже пересчитаю, будет дыра, как в моих, сюда едь».
Я, кажется, знаю, на кого он кричит. Мне почему-то все равно
***
Дима приехал, Дима здесь, это так хорошо, это поможет, это, наверное, поможет, Дима поможет, Дима обнимает и говорит: «Все будет хорошо, ты это переживёшь» и ещё говорит: «Ты совсем не изменился», и я его слушаю, и я хочу его слушать, потому что больше не слышу ничего. Мне пусто. Я помню Микси. Я помню его лицо, и как он пах тоже помню, и его тело помню, и его мимику, и его слова, и характер, и как он занимал всю кровать и отнимал оделяло, или наоборот, утром я просыпался под ним, в его огромных ручищах, тоже помню, и каким он был сонным по утрам, и каким он был мягким, послушным и громким мальчиком, моим мальчиком.
И как он все испортил, помню.
Дима помогает.
Уже несколько месяцев. Приходит, говорит, а я чувствую себя сломанным оловянным солдатиком. Он усадил меня на диван и сидит рядом. Я сейчас чувствую Диму слишком близко. Неприятно, но он не отодвигается, и давит руками на ребра, и говорит почему-то:
— Хорошо, что я помог твоему пацану уйти.
Он говорит:
— Я тебя люблю.
Я смотрю в стену. Я спрашиваю:
— Что значит «помог уйти», Дима?
Дима молчит. Дима давит мне на грудь, Дима больше, Дима страшнее, Дима жуткий. Когда я все понимаю, он уже почти на мне.
Его нос ломается с неприятным хрустом. Тёплая кровь льётся на рубашку и по рукам, и мне на лицо, но я бью ещё и ещё, потому что помню, как Микси схватил меня за руки и спросил:
— Что ты делаешь? Что происходит?
А мне было противно. А я оторвал его от себя и сказал выметаться.
Димино лицо напоминает котлету, но голода нет, голода нет, и совсем не холодно, и очень горячо, и внутри кипит, и когда я отхожу в сторону, Дима стонет. На тумбочке звонит телефон. Входящий вызов.
***
Даня машет мне рукой, перед тем, как уйти. Говорит:
— Еда на столе. Поешь, а то по приходу домой я запихну это силой в тебя.
Я киваю и не спрашиваю, кому он звонил. Он не торопится рассказывать. Дверь закрывается хорошо. Хотя бы эта не сломана, и бандитов можно не опасаться. Есть люди страшнее.
Передо мной чашка с Винни-Пухом. Хочется спросить, не взял ли её Даня из своего детства, но звонить ему как-то неловко, поэтому я созерцаю молча, по собственным ощущениям будто сожрал упаковку успокоительных, но до сих пор не сдох. Это, наверное, удача.
Я думаю, что нужно вернуться на учёбу в ближайшее время, пока не пузо не выросло окончательно. И на работу тоже нужно, и написать маме, что всё в порядке, и ничего не происходит, и всё хорошо, и я пишу так всегда, даже когда все хуево, ведь ей не стоит волноваться, не могу же я писать «мама у тебя будет внучара», она не оценит. Она, правда, так же не оценит, что я с мужчиной был, но это уже детали. Так, мелочи.
Еда даётся мне с трудом. Мелкий хочет, чтобы я поселился рядом с унитазом и умер от голода, видимо, он тоже мечтает выпилиться. Сразу видно, моя кровь, одни желания.
И слиться с унитазом в экстазе все-таки приходится, желудок не рассчитывал на такие приключения, и мне кажется, что вместе с завтраком я выплюну какой-нибудь свой орган, сердце там или кишки, и перед глазами все вертится, и ничего не вижу, а в голове звон и треск. И очень-очень далеко стук в дверь.
Конечно. Звонок же сломан, Даня сломал его сам, когда возвращался пьяный с какой-то тусы и не смог достать ключи из собственного кармана, зато бить по звонку до посинения — это он всегда готов. Нужно новый установить, наверное, хотя в гости почти никто не ходит, не очень важно.
Не хочу смотреть в глазок. Всё таки надеюсь, что это агент из компании Орифлейм пришёл показать, какие тени лучше всего подходят к моим глазам и какой тушью я должен красить ресницы, чтобы быть лучшей на районе.
За дверью не Орифлейм. За дверью Мирон, и я случайно чуть не захлопываю дверь обратно, но он успевает подставить ногу. А у меня коленки трясутся, и ещё руки, и в глазах все двоится, и ребенок зачем-то дёргается, куда ты лезешь, дебил, развивайся и не рыпайся.
Я на лицо его смотрю, думал, он будет спокойным, а он на обдолбыша похож, тощий и больной, словно не спал несколько дней и ничего не ел, кроме воды, и кололся, это выглядит жутко, я испытываю иррациональное желание его обнять и сказать, что все будет хорошо, потому что у него больные глаза, и он трясётся, как заводная игрушка. И рубашка у него несвежая, вся в тёмных пятнах, они почему-то похожи на кровь, и костяшки пальцев разбиты, и в руках пакеты, и он ничего, совсем ничего не говорит, и я тоже не хочу, просто пропускаю его вглубь квартиры и закрываю дверь, и, когда оборачиваюсь, мир забавно кружится и дёргается вперёд. Пакеты падают на пол, из них что-то сыпется, какие-то продукты и лекарства.
Мирон тычется мне в живот и обнимает колени, и я должен сказать ему, что он сволочь и ударить по лицу, как это было в сериалах, которые каждый вечер смотрит бабушка, но, слава богу, жизнь не сериал, и, слава богу, я слишком безвольный и влюблённый. Я глажу его по голове, по короткому ёжику волос — не стригся давно, и сам тоже оказываюсь на полу. Видел бы это Даня — посмеялся бы, Господи, как хорошо, что его нет, хорошо, что он учится. Календарь на стене показывает, что сегодня воскресенье.
Мирон говорит:
— Я не знал.
Мирон говорит:
— Прости меня, если ты можешь, забудь, что я такой козёл.
Мирон трясётся, как в лихорадке, и я очень боюсь, что у него случится какой-нибудь припадок, тогда придётся вызывать скорую, и ведь ему будет плохо. Он очень горячий и живой, и мне не холодно уже. Нормально все.
Я только спрашиваю, мне интересно:
— Где Дима?
Мирон дёргает плечом.
— В больнице. С сотрясеним мозга? Не знаю. Мне всё равно.
Мне тоже всё равно. Я спрашиваю, не голоден ли Мирон. Мирон просто тычется мне лбом в плечо. Футболка почему-то намокает.
Ребёнок радостно пинается изнутри, когда Мирон кладёт руку мне на живот.
Маленький садист.
