Живущие

Земля закружилась и пропала. Нанаба выровняла дыхание, уперлась ногой в вертикальную балку снаряда и повисла на тросах. Под ней, двумя метрами ниже, желтела вытоптанная трава, и переминалась с ноги на ногу Саша Браус. Почему-то она одна оказалась здесь во внеурочное для тренировок время, и хорошо, что именно она, а не кто-то другой. Саша недолго отказывалась, даже давить на неё не пришлось, одолжила свой привод и ещё на земле помогла немного. Нанаба нажала на клавишу, и правый трос со свистом вернулся в короб. Она прицелилась, послала карабин выше, оттолкнулась и поднялась ещё на два метра. Понемногу, по шажку, словно заново училась ходить. Тело ослабло, но не отвыкло. Нельзя вот так за полгода отвыкнуть от того, что мастерски умела больше десяти лет. Она и в кадетке по части управления приводом была одной из лучших, а потом, в разведке, научилась, путем нескончаемых тренировок, летать так же легко, как бегать. Бегать она теперь никогда не сможет, а вот летать — ещё как. Эту идею, надо сказать, подкинул ей Эрвин Смит. Когда он незадолго до отправки в Шиганшину навестил её в госпитале, они поглядели друг на друга и расхохотались так, что перепугали Майка. — Ты останешься в городе? — спросила тогда Нанаба. Эрвин ответил: — Нет. Буду командовать сам. В седле я держусь отлично. — Этого недостаточно. Как же привод? — Почти никаких проблем, я уже проверял. Немного заносит в сторону, но это легко скорректировать. Именно тогда Нанаба подумала: если он может с одной рукой, неужели я с двумя не смогу? Одной ноги более чем достаточно, чтоб упираться и отталкиваться. Она тогда не хотела жить. Несмотря ни на что. Несмотря на всеобъемлющую заботу Майка (сам он уверенно шел на поправку, но от полного здоровья ещё был далек, носил руку на перевязи и ходил медленно-медленно, зная, что если свалится от головокружения, госпитальные сестры его не поднимут), несмотря на горы писем от семьи и друзей, несмотря на осознание своей нереальной удачи (все ребята погибли, а она выжила). Несмотря даже на опиаты, которые всё ещё принимала на ночь. Желания жить не было. Зачем? Что она будет делать, калека? Каким грузом будет висеть на шее семьи, Майка? Как будет существовать на грошовую пенсию? Эрвин дал ей надежду. Заронил зерно сомнения в почву уверенности, что нет, так жить нельзя. А вдруг — можно? Нанаба всё-таки любила жизнь. А ещё она очень любила Майка, и когда, ещё в самом начале, когда они только-только встретились после пережитого, она не могла себя сдерживать и говорила об этом вслух: зачем тянуть, я всё равно уже наполовину мертвая, у него становились такие глаза!.. Такие, будто он предпочел бы не выжить, чем это теперь выслушивать. Нет, она не хотела сделать ему больно, ему и так несладко пришлось. Руки-ноги на месте, но столько травм, на нем буквально живого места не было, и врачи хватались за голову, когда он поднимался и брел по стенке в палату к Нанабе. Удержать его никто не мог. Если днем сторожили, он пробирался ночью. Если говорить честно, это была даже не надежда жить дальше, а тень её. Смутная вера в лучшее, без которой и здоровому человеку жить невозможно, не говоря уж о состоянии, в каком Нанаба тогда была. Эта тень надежды удерживала её от того, чтобы, улучив минуту, доползти до окна и отправиться в последний полет. Под окнами её палаты цвела обложенная декоративным камнем клумба, шансы удачно удариться головой были как нельзя велики. Майк перехватывал её взгляд и каждый раз говорил: — Не вздумай. Нанаба отворачивалась и делала вид, что не понимает. Предупреждала: — У меня испортится характер. — А ты себя не распускай. Характер портится от беспомощности, ты не беспомощная, просто ещё не приноровилась. — Это ты сейчас так говоришь, а потом тебе надоест. Начнешь тяготиться. В итоге я стану тебя раздражать, а бросить не сможешь из чувства долга. Полюбишь какую-нибудь… нормальную. У Майка сбоку, под челюстью, синела огромная гематома, он каждый раз морщился от боли, когда хотел рассмеяться или улыбнуться широко, жевал еле-еле, но тут его всего перекашивало так, что Нанабе самой становилось за него больно, и хрипел: — Не оскорбляй меня так. Мы об этом уже говорили. — И тебе уже надоело! — Нет! Она захлебывалась слезами, он сидел рядом и держал её за руку. Раз за разом. День за днем. Неделя за неделей, пока они не вернулись к себе, и не начали учиться жить заново, с новыми привходящими. Первым делом Нанабе сделали хорошие костыли, и уже через пару недель она на них не то что ходила, а бегала. Лестниц, правда, побаивалась. Майк, который к тому времени чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы начинать тренировки, всегда страховал её на ступеньках. Говорил: — Не хватало, чтоб ты на лестнице убилась после всего этого. Обещал носить на руках, как только сломанная рука окрепнет. Нанаба отвечала, что к тому времени преодолеет страх. В конце концов, он сам говорил, что она не беспомощная, так что нечего теперь подхватывать её на каждом шагу. Они много шутили и смеялись, но поначалу часто натужно, превозмогая невидимый, но ощутимый барьер, словно бы радоваться им запрещено, а они этот запрет нарушают. Каждая незначительная прежде мелочь обрела новую, чаще мрачную, окраску. К примеру, мытье. В госпитале Нанабе помогали мыться сестры. Это был хороший госпиталь, с отдельным ванным помещением, внимательными медиками, редкими лекарствами. На престол уже взошла королева Хистория. Королева Хистория умела быть благодарной, и память её короткой отнюдь не была. «Мертвых, — написала она в письме капитану Нанабе Бенар, — я отблагодарить не в силах, но для живых сделаю всё, что смогу». В госпитале, с привычными к виду больного и искалеченного человеческого тела сестрами, Нанаба чувствовала себя спокойно. К тому же в госпитале, что нормально, наверное, не проходило чувство, будто она просто больна. Что выздоровеет. Будто нога могла сама по себе отрасти, как хвост у ящерицы. Теперь, моясь в корыте в их с Майком комнате, Нанабе особенно остро хотелось исчезнуть, испариться или попросту умереть сию же секунду. Она отворачивалась, прятала глаза, когда Майк помогал ей сесть в воду, мочил душистое земляничное мыло и тер ей спину и плечи. Не смотри, думала она, не смотри, какая я жуткая, ужасная, это ведь невозможно вынести, невозможно, пожалуйста, не смотри на меня, мне страшно. Майк откладывал мыло, гладил Нанабины выпирающие лопатки и острые плечи — за месяцы в госпитале она, несмотря на достойное питание, страшно отощала от нервов — и повторял так тихо, словно бы голос его звучал прямо у неё в голове: — Я счастлив, что ты жива, что ты со мной. Я без тебя не смог бы. Мне неважно, что у тебя нет ноги, ты самая красивая, самая лучшая, мне никто кроме тебя не нужен и не будет нужен. Я люблю тебя. Нанаба, ты веришь мне? Она прятала мокрое лицо в мокрых ладонях и вся тряслась, пока он намыливал ей волосы. И так каждый раз. Через истерику. Но они пробовали снова и снова, и на третий месяц им впервые удалось помыться спокойно, по-деловому. И тогда же Нанаба впервые задумалась: а какого черта он вообще её моет, уж сидя-то она полностью дееспособна! И если с Майком они, продвигаясь по крошечному шажку, всё-таки решали эти проблемы, то была у Нанабы ещё одна, огромная, как титан — родители. Она написала им, что жива, что в госпитале из-за ранения, а что лишилась ноги — нет. Не поднялась рука. Что будет с мамой, когда она прочитает? Что будет с отцом? И как — разве можно так говорить, но всё же, — как здорово, что бабушка не дожила. Это тянуло Нанабу в отчаяние, как подвешенный к шее камень тянет ко дну. Всё равно придется им сообщить, и тогда всё пережитое всколыхнется заново с их болью, и захлестнет Нанабу опять. И всё-таки она садилась писать им письмо, и умалчивала о главном снова, малодушно прикрываясь заботой о родительских чувствах. — Может, лучше, если они сами увидят? — спросила она, запечатав конверт. Майк сидел рядом, писал сестре. — А ты добрая, — хмыкнул он. — Не издевайся! Увидят, что я в порядке, жива, не валяюсь, как колода, голодная и грязная, никому не нужная. Поедем к ним и как-то… само. — У вас врач-то в деревне есть? Само! Чтоб обоих сердце прихватило? — Так письмом не лучше. Майк покачал головой. Потом сказал: — Ладно. Сделают нормальный протез, родители сразу и не поймут, наверное, а потом спокойно расскажешь. Увидят, в самом деле, что ходишь. Всё равно тяжело, но мы хотя бы сможем их успокоить. Так и сказал «мы». Нанаба взяла его за руку, поднесла к губам, поцеловала сбитую на тренировке костяшку. Хороший протез ей, опять же, обеспечила королевская милость. От лучшего мастера, идеально подогнанный, он всё равно поначалу растирал культю в кровь. Нанаба отмачивала саднящую кожу в воде, прикладывала компресс с ромашкой и не жаловалась. Уже решила, что будет жить, а для неё это значит — терпеть. Она терпела, скрежеща зубами и раня ногтями ладони. Терпела — и через месяц смогла, хромая и вздрагивая, дойти до конца коридора. Сама. Майк подхватил её под мышки, как ребенка, и поцеловал на радостях так, что у Нанабы зазвенело в ушах. В общем, костыли поселились в комнате, а для улицы у неё теперь была отличная трость с гладким набалдашником, на котором она собственноручно вырезала крылья свободы. Да, формально Нанаба Бенар больше не капитан Легиона разведчиков, в том смысле, что не принадлежит ни к какому боевому отряду, но она всё ещё состоит в его рядах, а значит, она часть этого перевернувшего мир подразделения. Когда она узнала о внешнем мире, узнала о море и о песках, о дальних лесах и равнинах, которые её товарищи уже видели, она поклялась себе, что отправится туда тоже. Вместе с остальными и с Майком. Для этого пришлось заново осваивать верховую езду. В этом-то Эрвину, конечно же, было легче, у него-то были две ноги, а Нанабу мало того, что поначалу кренило вбок, так ещё она никак не могла почувствовать, если протез выскакивал из стремени и начинал болтаться на скаку. Она дико боялась, что он отцепится и сломается при ударе о землю, поэтому затягивала ремешки так, что они вновь оставляли на привыкшей уже, намозоленной коже, ссадины. Лошадь Майк нашел для неё самую послушную. Нанаба быстро с ней подружилась и скоро держалась в седле почти так же уверенно, как раньше. Были трудности только с тем, чтоб в это самое седло забраться. Она привыкла справа, а теперь приходилось слева. Пока привыкала заново, приходилось обходить недоуменную лошадиную морду: ну что такое, что тебе не так, женщина? — Ты молодец, — сказал Майк в один из вечеров, когда они вместе отвели лошадей в стойло и возвращались домой под фонарями внутреннего двора. — Держишься очень уверенно. — Ты наблюдал? — Любовался! Нанаба вспыхнула, отвернулась, закусила губу. Они ещё ни разу не делали этого с тех самых пор, с той ночи, когда мир пошатнулся. Не были друг с другом как мужчина и женщина, хотя спали в одной постели, как раньше. Нанаба спокойно раздевалась при Майке и мылась, отмачивала и бинтовала рану, давала культе просохнуть в тепле комнаты, но близость… Это было словно в другом измерении, где она всё ещё была прежней. Где она могла упереться пятками ему в поясницу или закинуть ноги ему на плечи. И то, прежнее, никогда уже не вернется после того, как Нанаба решится разделить ложе с Майком теперь, такая, какая есть. Она боялась, но в этот вечер смогла побороть себя. Майк целовал её всю, обнюхивал, ощупывал, заласкивал, а она дрожала, цеплялась за него, будто в первый раз и была по-настоящему счастлива. Таким счастьем, о котором и не мыслила всего полгода назад. И только после этого рубежа Нанаба решилась распаковать надежду, подаренную ей Эрвином Смитом — опробовать привод. Саша Браус ойкнула, когда снова стукнули в снаряд карабины, и Нанаба поднялась ещё выше, почти что на самый верх, а потом оттолкнулась настоящей ногой и повисла, как на качелях. Чувство полета отозвалось щекоткой в животе, той самой, которая нарастает и нарастает, когда лавируешь между деревьями на безумной скорости и сама не успеваешь понять, как уворачиваешься от стволов и веток. Чувство власти над собственным телом, верхней точки уверенности в своих силах, потому что раз это тело может летать, значит, оно что угодно может. — Свободна, — приказал Майк. Саша Браус тут же шмыгнула с тренировочного поля и уже через плечо, оглянувшись, восторженно бросила: — Здорово как! Я так боялась, что грохнется, а она вона как! Мастерство! — и рассмеялась. Они остались у снаряда вдвоем. Нанаба качалась на тросах и опускаться не торопилась, тогда Майк поднялся к ней сам, и они повисли над землей вместе, будто остановившие полет огромные птицы, которых держат нарисованные на спинах крылья. — Почему меня не попросила? Я бы подстраховал. — Нет. Я должна была сама. Понимаешь? Не пользовалась приводом с Утгарда. Боялась, что даже просто над землей не смогу подняться. Не из-за ноги. — Понимаю, — кивнул Майк. — Чисто технически — как? — Вполне. Баланс немного другой, но это дело привычки. В остальном — почти без проблем. — Почти? Нанаба распласталась, раскинув руки, будто бы просто легла на воздух, и уставилась в небо. По небу плыли белые облака. — Я висела тогда на тросе. Газа не было, никак невозможно подняться, хотя окно было вот оно — рукой подать. Я висела, а он отгрызал мне ногу, счастливый такой. Какой-то несчастный, осужденный на страдание человек в теле титана разгрызал мою кость, а я уже не могла кричать от боли и ужаса. И трос натягивался, натягивался, а карабин всё не выпадал из стены, понимаешь? Это меня спасло. Я боялась, что больше не смогу летать как раньше, но раз уж я выжила, то почему нет, правда? Майк молчал. Нанаба не смотрела на него, смотрела на небо, но слышала, что он плачет. Бедный. Тоже досталось. Могли умереть, как в сказке, в один день. Но не умерли, выжили, а значит, будут счастливыми. Будут любить друг друга. Будут друг друга поддерживать. Будут жить. И скоро поедут к морю.