***
Половину следующей недели я не виделся с Полем. Отчасти я сам был в этом виноват, ибо до сих пор ощущал неловкость, которой закончился наш последний разговор. Несмотря на письмо с извинениями, оказавшееся в моей почте через день после памятного вечера, я чувствовал, что ещё не отошёл от случившегося и не готов к серьёзному разговору. К счастью, львиную долю времени теперь у меня занимала работа и, видит бог, я был искренне рад возможности отвлечься, чувствуя себя спокойнее в привычной стихии, далёкой от интриг, подозрений и незаконных собраний. Умиротворение, впрочем, было весьма зыбким. Если раньше достопочтимые пациенты жаловались на больные спины, колени и вредных двоюродных тётушек (в подробности жизни которых мне частенько приходилось посвящаться во время осмотра), то теперь приходящие мадам и месье в основном обсуждали налоги, цены и периодические эпизоды мародёрства на улицах города, которые правительство, по их словам, неизменно приписывало группам заговорщиков-подстрекателей. Слушая всё это, я сознавал, как хрупок мой мнимый уголок спокойствия. Мне против воли казалось, что люди видят меня насквозь; что они знают о злосчастном банкете и неслучайно заводят речь на эту скользкую тему. Разумеется, игра воображения не могла одурманить мой разум, и всё же оставляла неприятный осадок. Расслабиться полностью не давала мне и другая вещь: на пятницу была назначена последняя лекция на факультете наук, в коих ранее я находил отдушину среди рутинных забот. Но в этот раз перспектива идти туда вызывала лишь подспудное волнение. Дошло до того, что утром 20 февраля мне пришлось дважды повторить себе, что поводов злиться на меня у Даккара нет, и всё произошедшее в прошлую субботу - одно большое недопонимание. Успокаиваясь таким образом, я, наконец, рискнул переступить порог Музея естественной истории. Слушателей нынче пришло меньше обычного; лекторий выглядел полупустым, но я, как прежде, устроился на привычном месте в седьмом ряду. Один. Это было непривычно: обыкновенно мой друг имел привычку приходить заранее, временами мы пересекались у входа в Музей и отправлялись на занятия вместе. Да и в целом, опаздывать куда-либо явно претило его характеру. Однако сейчас время уже подбиралось к началу, я успел обойти весь зал, побродить по коридорам, раскланяться со встречными сокурсниками, а знакомое лицо нигде не появлялось. Пришлось возвратиться назад. Поднимаясь между рядов наверх, я оступился, запнувшись о развязавшийся шнурок и поспешил присесть, приводя ботинок в порядок. А когда закончил и добрался до цели, увидел, что уже не одинок. Честное слово, иногда я просто поражался его привычке незаметно возникать у меня за спиной! Даккар настороженно смотрел на меня несколько секунд, потом молча занял своё место, обронив сухое: "Доброго дня". Вероятно, будь я чуть менее ошеломлён его внезапным появлением, придумал бы ответ достойнее, чем вернуть приветствие и спрятаться за книгой. Увы. На мою удачу, в этот момент в аудитории появился лектор, позволяя отвлечься на более основательные вещи. Образовательный цикл заканчивался. Последние часы, отведённые для вольнослушателей, посвящались методам исследования природных объектов и достижениям технического прогресса. Я знал, что однажды всё закончится, конечно я знал. Музей, тайны морской и сухопутной зоологии, сам Даккар... Возможно, сегодня наша последняя встреча, а я сижу и, как последний трус, не решаюсь хотя бы взглянуть на него. Пересилив душевную слабость, я рискнул отвлечься от методов оценки качества воды, осторожно повернув голову вправо. На меня смотрели два блестящих тёмных глаза - смотрели неотрывно и изучающе; так, бывает, учёный-ботаник разглядывает какой-нибудь новый вид растения перед тем как срезать его для гербария. Следовало сказать хоть что-то, но слова под чужим внимательным взглядом разбегались вслед за мыслями. К тому же, при таком малом количестве присутствующих я не рисковал заводить беседу вслух, привлекая внимание профессора. Решение пришло в голову внезапно. В папке обнаружился запасной листок бумаги, и вскоре на нём появилась надпись: "Не сердитесь за субботу. В тот вечер для меня было много неожиданного, но я сожалею о нашей размолвке". Я подул на надпись и аккуратно подтолкнул записку на соседнюю часть стола. Даккар пробежал написанное глазами и тихо фыркнул, выразительно поджав губы. Затем обмакнул перо в чернила и вывел: "С чего мне сердиться? Это ведь не вы поверили словам малознакомой шпионки больше, чем своему другу". - Она не шпионка, - шепотом возразил я, оторвавшись от чтения. - Мы объяснились в тот же вечер. "Пусть так, - значилось в ответе, - Но вы не поддержали меня, и я не могу довериться вам снова. Лучше бы вы не приходили в тот вечер: я говорил Форену, что это дурная идея". Я сжал зубы, с вызовом придвигая свою чернильницу. "Не знал, что вы с Полем так близко познакомитесь со времён похода на балет". "Едва ли. Учитывая, что те билеты в ложу подарил ему я". - Что?! - воскликнул я, не веря своим глазам и оборачиваясь к нему целиком. - Да когда же вы... Я прикусил язык, поняв, что выкрикнул последнее вслух. Теперь на наш ряд уставились все в зале. Профессор Дюпен, вынужденный прервать лекцию, хмуро переводил взгляд между нами двумя, наконец, заявив: - Господин Даккар, сколько можно мешать другим заниматься? Прекратите отвлекать месье Аронакса. - Как будто я начал этот разговор. - В таком случае, вы оба отправляетесь решать свои проблемы за двери лектория. Всего хорошего. В коридоре звук разносился не так гулко, и я дал волю эмоциям. - Что значит, вы знакомы давно? Я лично представлял вас друг другу на "Жизели"! - Не более чем спектакль, - Даккар иронично усмехнулся. - Неужто вы думаете, что наши три места случайно оказались рядом? Разумеется, я знал, что Поль придёт не один, но даже представить не мог, что его спутником окажетесь вы. Конечно же вы, в лучших традициях светского общества, принялись знакомить нас - и я решил вас не разубеждать, тем более, теперь это уже было неважно. - Но где вы могли сойтись? - Клуб риторики. Не знаю, для чего он туда ходил, ибо его речи до сих пор весьма неубедительны - зато мои выступления его покорили сразу. Если вам угодно знать, как Форен связался с революционным обществом, то многие перешли в подполье оттуда. Хотя я полагал, что он сам расскажет об этом лучшему другу. Очевидно, нет. Вот почему людям никогда нельзя довериться целиком. Благодарю за испорченную заключительную лекцию! С этими словами Даккар развернулся и, подхватив портфель поудобнее, направился прочь. Желание догнать его боролось с чувством задетой гордости и, пожалуй, некоторой обиды - подумать только: два моих самых близких друга не только всё это время пользовались моим неведением, но и устроили сговор за моей спиной! Я вдруг посмотрел на моего уходящего собеседника другими глазами. Я узрел человека, совершенно мне непонятного: с таинственным прошлым, которое он тщательно скрывал ото всех; без сомнения, богатого, способного позволить себе любое жильё, образование и досуг в чужой стране, даже в нынешние тяжёлые времена; умного - но в высшей степени высокомерного; не чуждого состраданию (ибо я не мог забыть и всё хорошее меж нами) - но пугающе самоуверенного и нетерпимого к чужому неповиновению. И если раньше я диву давался, отчего до моего появления столь харизматичная личность оставалась в одиночестве на заднем ряду, теперь я понимал. Я выдохнул, пытаясь привести сознание в порядок. Потом развернулся в противоположную сторону и покинул Музей через задний выход. Пусть идёт, куда душе угодно. Пусть обижается и не доверяет мне. Я не собирался уподобляться его капризам, хотя бы ради нашей прежней симпатии желая завершить это знакомство на дружественной ноте.***
21 февраля не предвещало громких потрясений. День стоял безупречно солнечный, пациенты закончились вскоре после трёх, и, закончив работу, меня потянуло прогуляться по городу. Я прошёлся по улицам родного Жарден-де-Плант, заглянул в свою любимую кофейню на улице Буланже и заказал чашку ароматного латте. Покуда душа моя наслаждалась заслуженным отдыхом, вдыхая атмосферу вечера, взгляд, по привычке, любовался закатным солнцем, так тепло подсветившим сероватый пейзаж. Ещё совсем немного, возможно, пара недель, и эту гамму дополнит свежая зелень, возвещая окончательный приход весны в наши края. Один из лучей падал на соседний столик, высвечивая забытую кем-то из посетителей свежую газету. Вопреки ремеслу отца, я не особо любил газеты: в них редко печатались вещи, способные заинтересовать меня, и потому этот экземпляр я взял только чтобы разобрать надпись, занявшую чуть ли не всю первую полосу. Но стоило сделать это, в груди сжалось неприятное волнение. Заголовок гласил:"БАНКЕТ НА ЕЛИСЕЙСКИХ ПОЛЯХ ЗАПРЕЩЁН"
Запрещён? Но ведь Поль говорил, что банкеты это частные встречи и не могут быть запрещены без веской причины. Неужели же... Я развернул газету, принимаясь читать: "...Ранее мы сообщали, что 14 февраля министр внутренних дел, граф Дюшатель официально запретил банкет, назначенный на 19 февраля в предместье Сен-Марсо. Причиной выдвигается подозрение в организации антиправительственных выступлений. Члены банкетной комиссии оспаривали право правительства запрещать частное мероприятие, перенеся встречу на 22-е число к церкви святой Магдалины на Елисейских полях и планируя провести банкет в форме шествия. Однако сегодня утром, 21 февраля, Дюшатель заявил в парламенте о полном запрещении собраний в любой форме, в резких тонах пригрозив организаторам, что в случае неповиновения он применит силу. Как сообщает наш корреспондент, лидеры умеренной и радикальной оппозиции, подозреваемые в незаконной деятельности, на совещании, состоявшемся в редакции "Реформы", приняли решение отменить банкет "во избежание неразумных волнений". В своём экстренном выпуске газета напечатала настоятельный призыв к парижанам оставаться дома". "Какая ирония... - отстранённо мелькнула в сознании мысль. - Они сами взбудоражили народ призывами к переменам, а теперь не знают, как утихомирить его и удержать вожжи в руках. Пытаются очиститься перед правительством, которое рьяно критиковали ещё вчера. А впрочем, мне-то что за дело? Пора идти". Действительно. Время близилось к ужину; следовало ещё заскочить в продовольственную лавку до закрытия, и я поднялся. Дорога обратно оказалась несколько мрачнее: световой день по-прежнему длился недолго, солнце уже наполовину скрылось за горизонтом. Город постепенно поглощали сумерки. Не сказать, что я боялся темноты, вовсе нет - скорее, мне было некомфортно передвигаться в ней: приходилось сильнее напрягать зрение - а полчаса спустя держаться вблизи уличных фонарей. К счастью, маршрут моей прогулки был настолько регулярен, что сбиться с дороги не грозило, даже будь на дворе глухая ночь. За два квартала до цели ушей достиг звон разбитого стекла. Оторвавшись от рутинных размышлений, я глянул в сторону звука. Померещилось? Звон повторился, смешиваясь с отзвуками криков, и похоже привлёк не меня одного: к месту происшествия стали стекаться зеваки. Не так-то просто оказалось протиснуться сквозь толпу любопытных. Когда я добрался до середины узкой улочки, увиденное повергло меня в ступор. Люди, ахая, столпились вокруг небольшой пекарни. Входная дверь в неё была снесена с петель; стеклянное окно разбито вдребезги (вероятно, ударом увесистого булыжника); внутри царил полный кавардак: часть мебели валялась опрокинутой рядом с пустой витриной. Оцепенение моё кончилось, едва из недр разорённого заведения, пошатываясь, вышел хозяин. Толпа сокрушённо запричитала, и я не смог дольше смотреть. Растолкав прохожих безапелляционным "Я врач", я подбежал к пожилому мужчине и усадил его на чудом уцелевшую скамью у входа, осведомившись о самочувствии. Владелец магазинчика, к великому счастью, не сильно пострадал от рук злоумышленников, коих по его словам оказалось четверо. В отличие от съестных припасов, старенький пекарь их не интересовал. -...я спрятался под прилавком и боялся выглянуть, покуда эти разбойники не убрались, - поведал он, пытаясь унять нервный тремор, пока я осматривал и накладывал мокрый компресс на свежую гематому кисти. - Руку там же отбил впопыхах, как видите. Но то пустое. А вот как сердце внезапно прихватило, перепугался знатно - думал, тут и конец мне, добро, что отпустило... Видно, поживу ещё. Спасибо, юноша, спасибо. Ох, бандиты-то эти весь товар ведь вынесли! Как же это я теперь... На месте преступления, наконец, появились жандармы, разгоняя глазеющий народ. Я закончил успокаивать разорённого старика и на негнущихся ногах отошёл на свободную часть улицы, с содроганием глядя на результаты взлома. И это средь бела дня (положим, раннего вечера)! Что происходит с моей страной? Что с разумом людей? Я смотрел и не мог ответить, давно ли цивилизованные парижане превратились в дикарей, нападающих на лавки честных граждан. - Печально, но очевидно, - прозвучал совсем близко знакомый голос. - Видишь, о чём я говорил. Обернувшись назад, я увидел в десятке футов от меня Форена, наблюдающего за происходящим. Что за неожиданная встреча... Похоже ещё немного, и он научится подкрадываться со спины также незаметно, как его кумир по ораторству - попутно разучившись здороваться и напустив таинственный вид. В любом случае, я не собирался становиться тем, кто толкнёт его в эту пропасть. - Здравствуй, Поль. Какими судьбами? - Нелёгкими, дружище, нелёгкими... - Форен окинул разорённое здание в последний раз и свернул в соседний переулок, поманив следовать за собой. Стоило нам отойти на квартал, как он снова заговорил: - Я хотел ещё раз извиниться за прошлую субботу. Не ожидал, что у нашего общего знакомого такие дикие подозрения. Прости его: он очень мнителен, если дело касается возможной засады, а занятие у нас, сам понимаешь, рискованное. - Я скучаю по временам, когда ты считал своим главным занятием медицину. Тогда, по крайней мере, я волновался за твоих пациентов, а не за тебя. - Поверь мне, я не стану политиком лишь от того, что присоединюсь к согражданам, желающим перемен, - серьёзно отозвался тот. - Я всё ещё хочу быть врачом; завести дом и семью, приглашать тебя в гости по праздникам. Но не в этой реальности и не в таких условиях. Открой же глаза, Пьер! Думаешь, ситуация ограничится одной-двумя пекарнями? Люди теряют работу, голодают, опускаются до грабежей, ты сам видел. А парламент вместе с Его Величеством не собираются принимать меры. Я вздохнул. До моей улицы оставалось минут десять неспешной ходьбы. - Однажды я уже говорил тебе, Поль: нет гарантии, что жизнь изменится к лучшему с приходом новой власти. Никто не сотворит голодающим зерно, пока оно вновь не созреет, и не прекратит голод. Зато есть вещи, кои вершатся неизбежно при любой революции: хаос, жертвы, искалеченные судьбы... Потому я прошу тебя, как давний друг: не будь одним из тех, кто приближает это. Тем более, что банкеты теперь запрещены и наказуемы. Поль не ответил сразу. Он напряжённо смотрел на меня с полминуты, точно собирался что-то возразить, но потом передумал, добавив: - Слишком поздно, друг мой. Париж достиг точки невозврата. Дороги назад больше нет. Я похолодел. Неужели худшие опасения всё-таки подтвердились? Неужто мы вернёмся на 60 лет назад, в эпоху революционных войн, политических интриг - бог знает, чего ещё? Поль сочувственно тронул меня за плечо, склоняя голову, после чего попрощался, желая удачи. Уже уходя, он вдруг обернулся; в наступающем сумраке глаза его отливали тёмным и глядели на меня так, что в воздухе повисло острейшее чувство дежавю. - Машина запущена, Пьер. Завтра Париж попытает счастья.