Провидец

Над горизонтом разгорался красный закат, окрашивая весь мир в алые цвета. Раскалёнными углями костра казались глаза жуткого человека, неотрывно глядящего в кровавое марево. Люди оборачивались на него, но тут же торопливо отводили свой взгляд в другую сторону – кто-то из отвращения, кто-то из-за странной неловкости, какую всегда чувствуешь перед уродцами и прочими обиженными жизнью. Но старику было всё равно: он давно привык к подобным взглядам и к тому, что люди избегают его. Он сам предпочитал жить в глухих местах, где не было ни одной разумной твари. Когда-то в былые времена нему приходили паломники, прослышавшие о странном отшельнике-проповеднике, чтобы выслушать то, что он может сказать. Но те времена давно закончились, и теперь люди меньше всего нуждались в проповедях и советах, если только те не были напечатаны на страницах серьёзных газет и журналов или в недрах социальных сетей. Люди давно перестали интересоваться истиной, они бежали от настоящего, словно понимали, что там их ждёт скорая гибель. Они прятали глаза, предпочитая не замечать никого и ничего вокруг. Старик прекрасно помнил давние времена, когда был ещё молод. Закованный в доспехи, с луком в руке он рвался в бой, сокрушая врагов. Тело его было крепким и сильным. Сейчас же всё лицо покрыли нарывы и язвы, руки утратили былую силу, а взор – ясность. В седой клочковатой бороде путались сухие листья, ветер трепал выцветшую, рваную одежду. Старик криво улыбнулся собственным мыслям. Это мучительное бессилие давно перестало его беспокоить, ибо в обмен на свою воинскую силу он получил дар говорить. Долгое время он блуждал по обитаемой земле, неся слово истины людям, когда людям это было нужно. Однажды старик побывал даже в Назарете, где его приютил Иосиф с женой Марией. Они воспитывали мальчика по имени Иисус. Смышлёный был мальчишка, старик и сейчас вспоминал о нём с ностальгией. Искренний, трудолюбивый, улыбчивый, в нём было заложено невероятное природное обаяние, харизма, привлекавшая людей. Глядя на него, старик понял, что тот вряд ли станет довольствоваться судьбой обычного плотника. Так и случилось. Впрочем, история мальчика по имени Иисус Христос и его преданных приверженцев оказалась весьма печальной. Власть имущие усмотрели в речах юноши опасность, они боялись, что тот поднимет восстание против римлян. Конечно, глупо было отрицать, что подобных речей не велось среди его последователей. Они имели место, правда, сам Иисус их не поощрял. Он не раз и не два одёргивал Петра, хотя тот никогда не отличался смиренным нравом. Спустя годы старик сам видел, как римляне гонят по городу Иисуса, тянущего на спине крест для распятия. Таково было наказание, плата за истину, которую много веков назад начал проповедовать сам старик. Он немало удивился, когда услышал похожие речи из уст Иисуса: вероятно, их общение в детстве произвело на юношу неизгладимое впечатление и отпечаталось в сознании. Когда Иисус был совсем мальчишкой, он всегда внимательно слушал старика, которого из сострадания приютил у себя его отец, вот и тогда... Старик привязался к Иисусу, но, конечно, прекрасно понимал, что все чудеса, приписанные молвой этому юноше, преувеличивались стократно. Это, впрочем, напоминало старику о другом человеке, про которого многие так же рассказывали небылицы. Тот человек из его прошлого был тем ещё сказочником. Тоже считал себя праведником. И богом. Однако никогда не прощал задевших его, принося неугодным быструю смерть или растянутое во времени проклятие. К большому сожалению старика, Иисус, говоря о прощении, тоже не всегда сам следовал своим словам. Он проклял Агасфера, отказавшего ему в отдыхе, чтобы тот вечно скитался по земле до Второго Пришествия. Тогда старика невольно охватило чувство сострадания и горького облегчения, ибо теперь он был не единственным вынужденным влачить жизнь, пока этому миру не наступит конец. Впрочем, их пути с Агасфером никогда больше не пересекались. Вечный Жид пошёл своей дорогой, а старик – своей. Как и многие, он добрёл до Голгофы, чтобы увидеть, как Иисуса приколачивают гвоздями к дереву. Дальнейшее старика мало интересовало, хотя он ещё не раз встречался с теми, кто называл себя учениками Иисуса, подружился с Иоанном, большую часть жизни проведшим на острове Патмос, записывая своё Откровение. Они, бывало, беседовали о самых разных вещах, хотя старик всегда избегал разговоров о боге. Он говорил о том, что знал и видел сам множество веков назад. Он рассказывал Иоанну правду, за которой к тому иногда приходили паломники и прочие искатели истины. Разговоры их затягивались до глубокой ночи. Они были искренними и открытыми, они пьянили, как вино. И старик всегда говорил откровенно, когда находился благодарный слушатель, желавший его выслушать. С рассветом он всегда уходил, чтобы к вечеру вернуться вновь. Однажды он ушёл навсегда, не оглядываясь, чтобы продолжить своё долгое странствие по этой тесной, как оказалось, планете. Он снова отправился прочь от людей, в места, где раньше бывал, чтобы обдумать всё случившееся за последние годы. Происшедшее оставило в его душе неизгладимый след. Не шрам, не рану – просто след. Увы, в душе его уже не находилось живого места, чтобы туда можно было добавить ещё хотя бы царапину. Старик думал. Старик спал. Встречал закаты и восходы, предаваясь спутанным молитвам даже не небесам, потому что те отвернулись от него, а тем, в кого действительно верил – друзьям, которые, как он надеялся, давно обрели покой в лучших мирах. Он пытался надеяться, что где-то за гранью, куда не способен проникнуть его взор, справедливость, наконец, восторжествовала. Именно друзьям он истово молился каждую ночь, именно их иногда видел в своих спутанных снах, всегда приходивших в час перед рассветом, заставляя его вскакивать на подстилке, служившей кроватью. Но руки, протянутые в предрассветную мглу, хватали лишь воздух. – Дурьодхана... – он шептал имя, которое за прошедшие века не могло стереться из памяти. Ему казалось, даже если горы сойдут со своих мест, а океаны выйдут из берегов, он будет помнить это имя. Он будет помнить все имена и нести за собой это бремя, этот чёртов крест. Казнь Иисуса по сравнению с собственной жизнью казалась старику всего лишь лёгкой прогулкой. «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца», как говорил один кшатрий, восставший против другого и получивший свою вожделённую смерть. Столь быстрая смерть старику не грозила, даже если бы он двинулся обнажённой грудью на бастионы или взялся молиться вновь явленным богам, в которых не верил. Сколько их возникло за последнее время! И все, как один, были жестокими, беспощадными ублюдками. Видимо, как и те, чьё воображение их породило… Лжебоги. Ни одного истинного. Везде ложь. – Время близко, – говорил забредающим к нему паломникам старик. – Время близко, вы должны это понимать. Люди смотрели на него с пристальным вниманием, как и тысячи лет назад, слушая каждое слово, вылетающее из его уст. Они слушали о сказаниях древности, о великой битве, о том, как заведомая ложь может выдаваться за святую истину, если кому-то она выгодна, а правда может извращаться до неузнаваемости в чьих-то устах, как под видом борьбы за праведность можно погубить миллионы невинных жизней. И, самое главное, убить тех, кто действительно придерживается истинного пути. Он повторял это тысячи лет подряд, а люди слушали его, хотя не всегда понимали, о чём именно идёт речь, пусть старик и не раз повторял имена своих соратников, погибших в страшной войне прошлых времён. Он говорил долго и проникновенно, и слушатели иной раз даже забывали о жутком и отталкивающем виде старика, живущего вдали от людей. – Он держал в руке своей семь звезд, и лицо его, как солнце, сияющее в силе своей, – говорил старик, глядя на своих слушателей, которых никогда не бывало особенно много. Но он знал: каждый понесёт эту истину дальше. И чем больше людей о ней узнает, тем скорее будут скинуты с людей оковы лжи. – Имеющий уши да услышит! Он воздевал руку к бесчувственным небесам, отнюдь не пытаясь напомнить о высшей силе, а просто желая придать своим словам ещё большую значимость. И голос его в те моменты становился похожим на бурлящий поток, на непокорную горную реку. – Я тогда же сказал Юдхиштхире, который в нечестной борьбе выиграл себе царство, что ему только кажется, будто он великий царь и ни он, ни его братья ни в чём не будут знать нужды. Я сказал: я вижу срамоту наготы твоей, и помажь глаза свои и братьев своих сажей догоревших костров, чтобы увидеть. Люди слушали. Они смотрели на него, и каждое его слово падало в душу, словно камень, брошенный в воду. Слова расходились кругами, будоража разум и сердце. Так искренен и честен был в речах своих этот старик, которого многие считали прокажённым и безумным. Ему внимали, как старому пророку, который видел столь многое, что страшно представить. Его немного подслеповатые глаза, казалось, смотрели сквозь время и пространство, пронзая собой всё сущее и видя помыслы всех, кто находился рядом. – Я знаю, когда будут сняты все печати, они, возможно, снова явятся... Они вернутся и та самая битва повторится. Непременно повторится, только на сей раз победу одержат те, кто действительно её заслужил по праву. Те всадники, о которых нынче слагают славные песни, принесли – и, возможно, ещё принесут – этому миру только войну, мор, голод... А тот, кто всегда был главным средь них, принесёт смерть. Имеющий уши да услышит! На мгновение повисала тишина, и старик оглядывал своих слушателей, потому что не знал, что ещё может им сказать. Разве... – И я видел, как за этими «великими всадниками» оставались действительно убиенные за праведность. Они стали жертвами. Они погибли как праведники, как мученики, как те, кто действительно могли принести истину этому миру. Не раз я взывал за справедливостью к высшим силам о том, что те не мстят живущим и здравствующим, которые пролили невинную кровь. Но, видимо, высшие силы решили, что пока не соберутся вместе все соратники и братья, месть не будет исполнена. Однако спустя тридцать шесть месяцев после того, как и соратники, и братья были собраны, месть свершилась. Старик закрывал глаза. Он не помнил лиц присутствующих, даже не помнил, в который раз всё это повторяет, пытаясь донести правду. Ничего не имело значения. Он готов был рассказывать эту историю тысячи раз, лишь бы хоть кто-то принял её в своём сердце. Но это было многие и многие десятилетия назад, теперь же людей мало беспокоило то, о чём он хотел им поведать. Больше никто не приходил к нему за рассказом или за наставлением. Многие считали, что гораздо проще найти ответ в других источниках. Хотя в своё время старик очень удивился, заметив, что некоторые его слова оказались занесёнными в священные книги. Точнее, его собственная история, которую он многократно рассказывал людям. Он прекрасно помнил, как говорил о том, что солнце сделалось мрачным, как звёзды, казалось, вот-вот рухнут на землю, небо скрылось, свернувшись как свиток, когда погиб один из его друзей. Он рассказывал об этом множеству людей. Даже Иисус и Иоанн слышали этот рассказ, хотя вряд ли запомнили, о ком именно рассказывал им этот полусумасшедший старик, покрытый язвами и струпьями, достойный лишь сострадания. – И когда умер великий царь, то сделалось безмолвие в небе... – шептал старик, прикрывая глаза. Впрочем, он прекрасно понимал, что безмолвие тогда воцарилось и в нём самом. Безмолвие, вскоре взорвавшееся криком боли, отчаяния и ярости. И старик знал, что будет дальше, что всё повторится, как от начала веков. Его знание было его же наказанием, как всякая священная истина. Он знал, что великая война, в которой погибнут миллионы, неизменно грядёт, как бы человечество ни стремилось не замечать её возможных признаков. Иногда это являлось к нему в тех странных снах, словно видения будущего, где с неба сыпались град и огонь, после которых сгорали деревья, трава и целые города были выжжены дотла. Впрочем, такое ему видеть было не впервой: когда пришли те, другие, чтобы забрать не принадлежащее им, они так же выжигали траву и деревья, обрушивая град и огонь, и вода превращалась в кровь, и великое множество людей погибло. Это старик ещё помнил. И об этом он тоже говорил, только случилось это невероятно давно, уже и не вспомнить, какой тогда был век. Он знал и говорил о том, что называющий себя богом человек мог якобы низвергнуть с неба звёзды, но всё это было иллюзией. Лжец просто умел затуманивать разум людей так, что им хотелось верить в то, что он – воплощённое божество. На самом деле задачей его было смущать умы людей и мучить их, сбивая с пути. Именно этим змей и занимался. Жалил как аспид из кустов. Старик не раз рассказывал людям о том, как во время великой битвы третья часть светил была поражена темнотой, от чего дни казались пасмурными, а ночи – почти непроглядными, потому что в воздухе, земле и воде чувствовалось приближение чего-то страшного и неотвратимого, чему нет названия и имени. Но старик также знал, что час, когда наступит последний день существования мира, приближается. Хотя по меркам обычной человеческой жизни он, возможно, кому-то и показался бы далёким. Он видел множество лиц и множество городов, но чужие имена он почти никогда не запоминал. Он шагал по Европе, наблюдая за тем, как люди идут в крестовые походы во имя того самого мальчика по имени Иисус и как пылают костры инквизиции. Однажды в Испании, когда первые костры только начали вспыхивать, старик общался с человеком по имени Томас Торквемада. Совсем недолго, потому что фанатики ему никогда не нравились. Те, кто, не колеблясь, убивал других ради веры в своего Бога, становился ничем не лучше лжебогов, отравлявших чужие сердца. А Томас был именно таким. Костры инквизиции горели, но старик их не боялся. В него люди кидали камни, и называли еретиком, когда он принимался рассказывать им историю гибели своих друзей и соратников. Пару раз его пытались сжечь на костре, однако в те моменты изумлённая толпа могла только наблюдать, как догорают последние угли, а старик стоит привязанный к столбу без единого ожога на теле. – Я проклят, – пояснял он, глядя на изумлённую толпу зевак и на своих палачей. – Вы не сможете убить меня, покуда не настанет последний день этого мира. – Во имя господа! Это демон! – кричал кто-то, тыча в него пальцем. – Нет, он святой! – возражали другие, падая ниц перед стариком. – Я не имею никакого отношения ни к демонам, ни к святым, – спокойно отвечал старик. - Я просто старый отшельник, носящий на челе проклятье. И люди изумлённо смотрели ему вслед, и он ступал по обожжённой земле, касаясь её голыми стопами ног, потому что никогда не носил обуви. Люди расступались в ужасе, глядя вслед ему – одновременно прокажённому и святому, как казалось им всем. А глаза старика ярко сверкали в опускающемся на мир сумраке. – Скоро, – говорил старик, – скоро в этот мир явится саранча с железными крыльями, и шум от крыльев будет похож на стук множества колесниц, спешащих на войну, и принесёт она вам множество бед, и за ней будет следовать посланник самой бездны. – Да он говорит как Иоанн Богослов! – кричали ему вслед. – Это Иоанн говорил, как я, – поправлял их старик. – Мы были с ним знакомы. Когда старика в очередной раз пытались сжечь, он невольно вспоминал, как сам всходил на жертвенный костёр, предназначенный Шиве, чтобы принести самую страшную жертву в этом мире – собственную жизнь, но тогда Шива дал ему возможность сокрушить лагерь врагов. Старик вспоминал крики боли и ужаса, возносящиеся к небесам над пылающим лагерем Пандавов, как захлёбывались кровью их дети, и эта кровь лилась бурной рекой, впитываясь в землю. Кровь, огонь и смерть – он помнил это так, словно всё произошло вчера. Он помнил, как Шива ответил на его молитву и жертвоприношение, как дал ему и силу, и свой меч. И он сам на какое-то время стал Разрушителем, воплощённой смертью, станцевав свой последний танец... Он сделал для Дурьодханы то, что никто другой сделать не смог – ни Бхишма, ни Дрона, ни даже выскочка Карна. Никто из них этого не сделал. Только ему хватило силы. Возможно, именно тогда его собственная душа была выжжена дотла. Но это не помогло. Это не заставило время развернуться вспять, как он того хотел, это не заставило Дурьодхану подняться со смертного одра, которым ему послужила пропитанная кровью земля. А он прославился на весь мир как детоубийца. Но ему было уже плевать, потому что в этом мире не осталось ничего важного и существенного. И со временем даже горечь перестала сжигать его изнутри, остались только отчаяние и сожаление, желание рассказать правду, от которой люди привыкли отворачиваться. Его душа превратилась в выжженное пепелище. И старик шёл дальше, более не оглядываясь, чтобы увидеть, куда заведёт его дорога, чтобы увидеть, как именно погибнет этот мир, хотя об этом он уже, пожалуй, знал, потому что во сне не раз видел знамения приближающегося конца. Бездна распахивала свою беззубую пасть, чтобы поглотить всё живое, выпуская на волю страх и ужас. Но старику было всё равно. Он прекрасно понимал, что к тому моменту и сами люди потеряют всякую человечность. Они закроют путь в свои сердца и навсегда отвернутся от истины. Старика больше никто не будет слушать. Хотя проповедовать он всё равно не перестанет, конечно. Он будет вести беседу даже с пустотой ночи, чтобы хоть она узнала правду о случившемся. Забудутся великие люди, и все сказания канут в небытие, но он будет жить, чтобы говорить и нести своё проклятье. – Число того войска было две тьмы тем, я знал его число, – рассказывал он когда-то. Воспоминания в нём всегда были живы так, словно всё произошло вчера, а не тысячи лет назад. – Но не раскаялись они ни в убийствах своих, ни в обмане своём, ни в блудодействах своих, – сокрушался старик. – И обвиняли они в том друзей моих и соратников моих, свои же преступления возложили на головы и плечи их. Его сухие, покрытые язвами губы произносили эти слова, хотя он не знал, кому это рассказывает, но не говорить он не мог. Хоть кто-то должен ведать истину… – Против них выходил воин храбрый и сильный, и говорил он громким голосом, как рычит лев. И другой воин был с ним, и лицо его как солнце, и в руках его – стрелы огненные! – Вот сумасшедший, – люди стыдливо отворачивались от старика, некоторые бросали ему монеты, но старик редко их подбирал, потому что нужды в деньгах у него не было. Как не было потребности в питье или пище. – Пшёл отсюда! – однажды его пнул ногой полицейский. Служителю порядка совсем не понравился вид грязного, больного нищего, сидящего посреди улицы. Старик упал на тротуар, но быстро поднялся, оглядываясь. В глазах его не было ни злобы, ни обиды, но полицейский почему-то отшатнулся в сторону, словно увидел нечто жуткое. Может быть, потому что глазами старика на него смотрела сама вечность. – Я уйду, – спокойно говорил старик, глядя на человека в форме, который пытался найти подходящие слова, чтобы скрыть испуг. – Уйду. И он уходил, толком не зная, куда направится теперь, чтобы сказать людям то, что они должны услышать. А, рассказав, он снова возвращался в своё уединение, чтобы слушать тишину и тихие напевы, доносящиеся порой к нему с райских планет, вливаясь в его проклятое бессмертие. Он шагал по миру, которому предстояло погибнуть, видя, как то тут, то там вспыхивают костры новых войн, и снова наступают дни великих бедствий и великих побед. Коричневая чума затопила планету, отравляя человеческий разум, и старик знал – тот человек, который принёс её, напоминал ему о... – Как он освобождает людей от химеры совести, так и тот, другой, превозносил ложь над правдой, – пытался говорить людям старик, пытаясь их образумить, потому что знал: те, кто последует за этим человеком, будут отравлены, как и те, другие, тысячелетия назад. Он знал об этом, но его не слушали. Его снова пытались убить – старик не считал, сколько раз – но смертный приговор так и не был исполнен. – Ты еврей? – спрашивали его неоднократно офицеры в коричневой форме. – Нет, – отвечал старик. – Я всего лишь проклятый отшельник, который спустился с гор, чтобы рассказать людям правду. – В газовую камеру его! – второй раз за день велел офицер, так и не понявший, что старика невозможно убить, пока не наступит день заката человечества. И старика опять затолкнули в помещение с низкими потолками, где ютились настоящие евреи: мужчины, женщины, дети, испуганные и побитые, истощённые и несчастные. Какая-то женщина истово молилась своему богу, плакал испуганный ребёнок, один из мужчин трясся всем телом и горько рыдал. Старик подошёл ближе, присаживаясь на пол и глядя на них. Люди эти искали своё спасение в Иисусе, в том сыне плотника, с которым когда-то был знаком старик. Но бог был беспомощен, старик об этом знал. Поднимая глаза в нависающий над ними низкий потолок, старик скользил взглядом по голым кирпичным стенам, словно не замечая отверстий, из которых будет выходить ядовитый газ. Когда комната начала медленно заполняться газом, люди теснее прижались друг к другу, словно ещё надеясь спастись, и старик смотрел на них с сочувствием, потому что ничем не мог помочь. Он видел, как они падают, как краснеет их кожа, как они бьются в судорогах, задыхаясь и теряя сознание. Офицеры, пришедшие потом, чтобы забрать мертвецов, опять с изумлением пялились на старика, который продолжал сидеть рядом с остывающими трупами евреев, бесстрастно глядя в пустоту. Его больше не пытались казнить, зато решили отдать на опыты, чтобы понять, в чём причина такой живучести. Опытов ему удалось избежать: в одно прекрасное утро старика просто не нашли, он словно исчез. Его поиски успехом не увенчались, а старик тем временем уже шагал по объятой огнём войны Европе, стараясь не смотреть на обезображенные тела, на сожжённые города и деревни, потому что всё это не только напоминало ему о прошлом, но и лишний раз говорило о том, на что способен тот, кто когда-то его проклял. Он вернулся в мир, чтобы снова мучить и убивать людей. – Джанардана, – зло бормотал старик, ступая по обугленной траве и пропитанной кровью земле. Он слышал в небе металлический гул той самой саранчи, которая пришла погубить людей. И в звуках этой войны ему действительно порой слышался тот самый звук боевых колесниц, которыми давно не пользовались. Но тиран снова был проклят и свержен, хотя старик знал, что миру никогда не очиститься полностью, как ему самому не избавиться от незаживающих язв на теле. Люди продолжали жить, а он снова отправился в родные края, где не был так давно. Человеческого общества он снова избегал, не желая быть замеченным. Немало лет он провёл, медитируя на берегу Ганги, погружённый в собственные воспоминания и мысли. Время от времени он поднимался в Гималаи, словно желая прикоснуться к небу, чтобы почувствовать под ногами хорошо знакомые горные склоны, увидеть заснеженные вершины и вдохнуть почти забытый запах. Однажды он отправился в то место, навсегда разделившее его бесконечную жизнь на «до» и «после», а между ними была сияющая бездна, похожая на незаживающую рану. Он останавливался в деревне Амин, куда иногда приходили люди к развалинам крепости, связанной у них в сознании с Абхиманью, хотя старик прекрасно знал, что всё это выдумки. Никто из них не мог уже сказать точно, где находилась проклятое «поле дхармы», где битву выиграли те, кто на самом деле шли против неё. Старик наблюдал за тем, как тысячи паломников погружаются в Брахма-саровару, слышал молитвы, возносимые к Кришне в Джьотисаре. Похоже, люди надеялись, что мучитель людей снова спустится с небес и прочитает им новую «Бхагавад-гиту». Происходящее вызывало лишь невесёлую улыбку на губах старика. О, как бы эти люди были разочарованы, если бы знали, каким был Джанарадана на самом деле! От государств древности не осталось и следа, мир вокруг становился слишком мал, мельчали сами люди, в которых давно не осталось прежней доблести и благородства, как у воинов древности. Век шёл за веком, мир продолжал падать в бездну, и это движение вниз почему-то вселяло в душу старика странный покой. А потом он снова отправился в путь исхоженными множество раз тропами, чтобы хоть как-то скоротать неизбывное одиночество. Он шагал по миру, неся в себе свет истины, проклятый и отверженный всеми, он видел Нью-Йорк, Рио-Куарто, Сеул, Москву, Чунцин, Дортмунд, Барселону... Великое множество городов, которые с течением лет башнями и дворцами своими устремлялись к небесам, при этом всё больше отдаляясь от истинного бога – искренней, безусловной любви – сердцами и душами. Места, где жили люди, облеклись в сияющий хром, превратились в стальные крепости. Города те были великими снаружи, но малыми по сути своей. Как и всё человечество. И старик знал, что всё это однажды низвергнется на землю, вода превратится в кровь, а звёзды в очередной раз падут с усталых небес. И под конец люди будут кусать языки от страдания, и царство человеческое будет мрачно. – Не слушайте зверя, не слушайте дракона, ибо он отравляет ваш разум, - повторял старик, но люди отворачивались с отвращением, потому что сердца их были заперты, они были глухи к словам истины. Они творили себе новых богов, среди которых в том или ином обличье всегда был тот, которого так ненавидел старик. Машины летали по воздуху, и люди могли переместиться в любую точку земного шара за считанные минуты, но все эти великие изобретения, старик знал, ничего не стоили. Всё будет предано огню. – Имеющие уши, услышьте! – говорил старик. Снова и снова, но больше не было ни паломников, ни слушателей. Не было в целом мире никого, кто бы ещё знал и помнил о сказаниях вечности. Варварство и вражда между народами земными не поддавались никакому контролю, потому что даже тираны, которые прежде могли стиснуть в своём стальном кулаке любую волю, были уже не в состоянии противостоять этому. Они, словно железные, золотые, медные и прочие идолы свергались. На их место приходили другие, но совсем ненадолго. Ровно до того момента, пока жестокое, кровожадное человеческое естество, извращённое до неузнаваемости, снова не смывало их с уродливого пьедестала. Старик знал, что где-то там Парашурама обучает воинскому мастерству Калки, уже наверняка родившегося в этом мире, чтобы уничтожить его. Парашурама передаст Калки все имеющиеся у него знания, чтобы Калки смог со знанием дела исполнить своё предназначение – принести смерть всему сущему. Старик почти не сомневался, что Калки был самым прилежным учеником сына Джамаджанги и Ренуки, ибо его миссия заключалась в уничтожении. ...А потом пришёл конец, старик сразу это понял, потому что земля сотрясалась, и горы сошли со своих мест, и огненный град сыпался с небес, и от этого не было спасения. Твердыни человеческие обращались в прах, рассыпаясь на глазах, словно миру раз за разом воздавали за все его грехи, за всех невинно убиенных, за всю пролитую кровь, за все страдания и выплаканные слёзы. Старик смотрел на то, как убитые горем, в страхе перед надвигающимся ужасом люди пытались спрятаться от неизбежности, но никому не было спасения. Старик и прежде видел катаклизмы, разрушения и великие бедствия, но нынешнее было не сравнить ни с чем. Он ступал уже не по земле, а словно по небесному своду, стараясь не думать о том, что будет со Вселенной после того, как Калки закончит свой великий поход. Старик уже давно убедился: любой Миссия – тот же беспощадный тиран, способный уничтожить других, вооружившись знаменем со словом «справедливость». Конец времён был цвета индиго, сине-фиолетовым. Всё сущее устремилось в некий центр, звёзды падали, свет постепенно гас. Старик видел конец Вселенной. Всё кончалось так же, как и начиналось – в кромешной, первобытной тьме. Старик понимал: боги давно впали в старческое слабоумие, а вместе с ними и Вселенная. Всё, что ей оставалось хранить до этого момента –воспоминание об умерших детях. В какой-то момент старик понял: на коже его больше нет язв, и он вовсе не старик. Его тело вдруг наполнилось прежней силой, о которой он успел позабыть. Глаза обрели прежнюю ясность, но смотреть было больше не на что, потому что Вселенная кончилась, а вместе с ней заканчивался и он сам. И в этой первозданной темноте он услышал голос. Тот самый, который не слышал бесконечно долгое количество лет, но который никогда не забывал, нося в своём сердце. И этот голос звал его, и это было последнее, что услышал: - Ашваттхама...