***
В день битвы с Занзасом Тсуна был сам не свой. Постоянно двигался, метался и отчего-то выглядел потерянным. Реборн не понимал, но начинал переживать вместе с подопечным. Фарфоровая маска безучастности легко заняла положенное ей место, а шляпа оказалась надвинута на глаза. Не хватало еще показать окружающим, что всегда самоуверенный репетитор-садист — так его называл даже неизвестный истинный — поддерживает своего же ученика в метаниях. Тсунаеши же не столько волновал бой, сколько отсутствие надписей на его теле. Точнее, утром на запястье он заметил почти не видное из-за прошедшего времени «Переживает». И только. Никаких «Никчемный», «Трус» или чего-то подобного. О да, Реборн был прав. Он переживает. Всю битву Савада ощущал страх и боль, смешавшиеся с безумным наслаждением от использования пламени. Жжения от появления слов на теле он не чувствовал от слова совсем. Не чувствовал, как на коже, будто повинуясь невидимой кисти, появляются чернильные «Воистину Небо», «Восхитительный» и «Горжусь тобой». Не чувствовал, как его, уже лежащего на носилках, украдкой целуют в лоб. И как на коже в том же месте, где появилось первое «Никчемный», появляется такое же первое, чернильно-черное «Ты был прекрасен». Через неделю Тсунаеши выписывают из больницы, но о словах, испещривших его тело за время битвы, он так и не узнает.***
Когда в будущем остается последнее, решающее сражение, Тсуна идет к Лар. Она ведь девушка, она точно может помочь ему. Потому что «появление слов в самых неподходящих для этого местах» достигло нового уровня: под глазом, на манер треугольничков у Бьякурана, появилось «Главное останься в живых». И Тсунаеши, наверное, нужно радоваться, что он все же не кусок мяса для своего репетитора, но не может. Ему грозит разоблачение, и предстоящая битва по сравнению с этим кажется простой игрой, в которой не важно — победишь ты или нет, потому что сыграть можно еще множество раз. Лар аккуратно маскирует слова, но Савада не может не заметить маленькой морщинки меж бровей. Хмурится. Тсунаеши практически ощущает кожей тысячу вопросов, которые хочет на него вывалить Лар. Но неудавшаяся Аркобалено молчит до конца, не сдержавшись лишь когда Тсуна уже стоит в дверном проеме. Им бы помнить, что уши есть везде, но Милч плюет на это и спрашивает: — Он знает? Под кожей Савады искрами пробегает ток, тут же сменяясь ревущим пламенем, пытающимся вырваться наружу и сжечь все к черту. Лар молчит и видит лишь как нервно дернул плечом Тсуна. — Надеюсь, что нет. И уходит. Потому что действительно надеется, что Реборн не узнает.***
Саваде уже неделю как восемнадцать. И столько же в роли босса. Он только и делает, что разбирает бумаги, прочесывает внимательным взглядом каждый контракт, каждый отчет. Реборн находится рядом и думает, что его ученик все же лучший. Не тот мафиози, которого рассчитывала получить верхушка Вонголы. Он был лучше всех их ожиданий, что бы кто не говорил. Пусть сейчас это отражалось лишь в перебирании макулатуры и заверении требующих продления контрактов. В голове проносится похвала Тсуне, и темные глаза, внимательно наблюдавшие за юным доном, не заметили ничего лишнего — не дрожи, ни искривления губ. Все, как раньше. Но в голове все равно вертится неясное подозрение. Тсунаеши кажется, будто перед глазами темнеет от наблюдательности Реборна. От того, как некогда репетитор следит за каждым его движением с одобрением и некоторой настороженностью. И почти не реагирует на легкое покалывание вокруг пупка — наверняка появилось что-то новое. Раньше слова проявлялись вместе со жжением, но за годы ощущения сменились, как и реакция на них. Нервные движения были заменены секундным изменением цвета глаз, почти незаметным. Мысли о том, что он сделал все для того, чтобы Реборн гордился им, были задвинуты куда подальше легким движением руки. Савада опасался раскрытия в той же степени, в какой и хотел его. Тсуна на самом деле был удивлен, что за четыре года Аркобалено так и не понял: кто его истинный. Когда репетитор покидает кабинет, чтобы отправиться за очередной чашкой любимого кофе, Тсунаеши осторожно поднимает взгляд и натыкается им на закрытые двери. Рука быстро задирает рубашку, и Тсуну пробирает нервным смехом. Вокруг пупка змейкой свернулось «Слишком прекрасен для Вонголы».***
Для Тсунаеши неожиданная по своему содержанию надпись стала точкой, с которой пошел новый отсчет времени. Было даже забавно, что Реборн уже во второй раз становится причиной перемен. В первый раз, когда приехал в мирный городок Намимори, второй же, когда начал менять свое отношение к ученику. Тсуна не то что бы против этого, но внезапно милые фразы и слова испещрили его тело, и все чаще приходилось прибегать к помощи тонального крема, отданного Лар. Один раз он едва не прокололся, забыв проверить наличие на лице надписей. Одна, кстати, появилась буквально перед выходом, на шее, и ее экстренно пришлось маскировать. «Милый, когда сонный». Вылетел он из комнаты с порозовевшими щеками и быстро исчез у себя в кабинете, словно не заметив стоящего у дверей Реборна. Стремительные побеги юного дона Вонголы смешили Аркобалено, спустя столько лет все же начавшего подозревать ученика в связи истинных с ним. И он, словно играясь, стремился каким-либо образом вывести Тсуну из себя, вызвать на откровенный разговор. И все же действовал осторожно, не желая столкнуть Саваду в пропасть, что и не думала исчезать после пересмотрения взглядов на мир. Тсунаеши и не думал выглядывать из-за прочной ледяной стены, воздвигнутой еще в детстве.***
Руки дрожали, по всему телу змеилось покалывание, и Тсуна даже боялся смотреть — что на этот раз появлялось на нем. Чертов Реборн сидел напротив его стола на диване и молчаливо попивал кофе, таинственно поглядывая из-под шляпы. Одну руку пришлось якобы ради удобства положить на подлокотник: ее пальцы сантиметр за сантиметром оплетали мелкие черные буквы. Савада надеялся, что вскоре пытка закончится. Когда покалывание остановилось на пару минут, Тсуна едва сдержал вздох облегчения. Но вскоре то продолжило, украшая ключицы ласковыми словами, следуя неизвестному пути по судорожно бьющейся жилке на шее и, словно вишенка на торте, на скуле медленно, словно тщательно прорисовывается «Милый». Тсунаеши видит это лишь потому, что отражение в экране пару минут назад открытого ноутбука позволяет. Реборн с подозрительной ленцой поднимает взгляд и смотрит на Саваду. Смотрит своими бесконечно-черными омутами, и взглянувший в ответ Тсуна понимает… Да ничерта он не понимает. Ничего. Совсем. Потому что пружина эмоций, сжимаемая годами, наконец распрямляется, и все чувства, обычно бережно хранимые на дне глаз, собираются в уголках глаз слезами. — И давно?.. Реборн осторожно встает с оккупированного им самим диванчика и медленно идет к Тсунаеши, словно подбирается к дикому зверю. — Пару дней. Пусть Аркобалено и подозревал неладное уже, наверное, около года, окончательно все прояснилось для него пару дней назад. Та смена цвета глаз все же не укрылась от него. И лишь стала поводом для быстрого анализа происходившего уже как несколько лет: паршивец, который долго именовался его учеником и успел за это время нахватать таких же, как у него самого, привычек, оказался его истинным. Непонятно с чьей помощью или чьим благословением скрывавшим правду годами. У него — величайшего киллера, между прочим! — под носом. Кошмар. Видимо именно за это ему досталось наказание в виде расстроенного истинного. Оказавшись в шаге от кресла, где сидел растерянный Тсуна, Реборн со все той же медлительностью сел на свободный подлокотник и притянул к себе мальчишку. Боссом его называть мешало как минимум ученичество, как максимум — проклюнувшаяся истинность. И толика нежности, совсем малая, чтоб сразу же начать покрывать поцелуями скулы, веки закрывшихся глаз, в которых несомненно плескалось удивление. Но достаточная, чтоб прижать Тсунаеши к себе и, запустив пальцы в как всегда взлохмаченные волосы, бормотать что-то нелепое, успокаивающее и — потом Реборн наверняка открестился бы от этого — милое. На свободных от надписей запястьях медленно проступили новые буквы, которые, впрочем, ни Реборн, ни Тсунаеши не заметили. «Мой».