Боже, храни Королеву

Не королева. Императрица. Слава тихо хихикает и закидывает в рот симпатичную таблетку. Мирон даже не отвлекается от экрана смартфона, сосредоточенно набивая очередное сообщение-указ своим дрессированным зверушкам. Он забавный такой, с сурово наморщенным ебалом, ногами, подтянутыми к груди и трогательно натянутой на коленки майкой. Пишет там наверняка что-то очень важное и нужное, а в реальности перебирает ступнями, потирая их друг о друга. Мирону не повезло с шевелюрой на голове, а вот ноги поросли мягкими светлыми волосками, которые приятно ощущать под ладонями. — Задирай подол, королева, — шепчет Слава, мягко стягивая разношенную майку с острых коленей. Шепчет, а мог бы и напеть застрявшую в голове песню, но отчего-то не хочет. Может, оттого, как Мирон смотрит сверху вниз на него, сидящего перед диваном, глазами своими бездонными и чуть-чуть в глубине безумными. Не хочет нарушить эту атмосферу, дрожащую тонкой нитью. Мирон-Оксимирон-Император, Императрица, Королева. Слава начинает цепочку поцелуев от самой ступни, через косточку выпирающую, по напряженной икре, к бедрам, по светлой-светлой коже, и можно сдержаться, можно, можно… или нет. Слава сжимает зубами бледную кожу, почти безобидно, почти не больно, Мирон над его головой удивленно-болезненно охает и вцепляется пальцами в растрёпанные, спутанные волосы — одёргивая или направляя. Слава решает сам, сам прижимается между чуть разведенных ног лицом, лижет широко и влажно, ладонями сжимая чужие щиколотки, чтобы не убежал, не вспомнил, что надо сопротивляться, что гордость, что «я не… я не с мужиками, нет». А Мирон беспомощно дёргает его за волосы, стонет глухо, сдавленно, а потом сводит колени, мешая двигаться и запирая в таком неудобном, но слишком удобном положении. Слава знает, сколько надо подождать, когда надо отпустить, чтобы Мирон уже успокоился, чтобы расслабился и откинулся на спинку дивана, выпрямив ноги, и тогда можно. Можно опрокинуть, нависнуть сверху, ладонями скользить по бокам, чуть сжимая-сминая кожу, оставляя неявные отпечатки. Снять эту майку бесформенную, стянуть через голову, незаслуженно бережно отложить в сторону. Дать слишком много времени, чтобы «хватит, это хуйня какая-то, Слав, хватит, хватит, хватит» Слава никогда не делает ничего, чего не хочет Мирон. Он отступает, отодвигается, отползает покорно, ложится щекой на шершавую теплую ткань обивки, дышит влажно и жарко на чужие пальцы ног и смотрит. И Мирон всегда проигрывает Королеве. Сначала неуверенно, а потом все явнее, ведёт ступнёй по дивану, останавливаясь только у чужих губ. Касается большим пальцем, нажимает несильно, чуть оттянув нижнюю, и можно посчитать до трех, а потом открыть рот, показав розовый влажный язык. И тогда дыхание у Мирона сбивается, становится всхлипами-вздохами, и он сжимает кулаки сильно, чтобы скрыть свою дрожь. Слава тогда улыбается, чуть диковато и чуточку безумно и языком касается почти неощутимо, самых кончиков пальцев. Как бы предлагает, но не навязывается, всё равно лишний раз заставлять не понадобится. Мирон стонет сдавленно, разводит пальцы на ногах, просит безмолвно, умоляет — глазами, всем телом напряженным, натянутыми жилами. И Слава даёт, всегда дает того, что он хочет. Подбирается чуть, прижимается губами, ртом, языком к чужим ступням, лижет мокро, от пятки до основания пальцев, жадно слушая рваные стоны. Руки сами тянутся к ширинке, но если сдержаться, если не позволить себе (первое время Слава не мог совершенно, не мог и не хотел) будет лучше. Если провести между пальцами языком, прикусить кожу чувствительную у ногтя, если сделать всё правильно — то тогда будет лучше. Будет бесконечное «Славаславслава» на одной ноте, будет почти плач, почти крик, будет всё. И Слава снова взбирается вверх поцелуями-укусами-мазками языка, по напряженным мышцам, по горящей коже, по венам синим бьющимся, до самых губ. Взбирается и ставит на них свой флаг-отметку, почти больно, почти зло, почти на грани разрешенного. Мирон даёт так много, что Славы иногда не хватает. Отдаёт-отдаётся жарко и щедро, стонами-вздохами-движениями. Слава впитывает, как губка, эмоции, слизывает солёные слёзы с лица, касается чужого тела почти больно, потому что боль ему нравится. Мирону нравится, нравится своя и чужая, он до крови раздирает Славе спину короткими ногтями, будто под кожу пробраться хочет. Он хочет брать-брать-брать, столько, сколько сможет, срывая вздохи с губ, крадя чужое дыхание. И он берёт, не глядя на то, насколько много может отдать Слава (или любой другой). Берёт всё без разбору, лично катая на карусели из эмоций; он то болезненно ласковый, слишком нежный, слишком заботливый, и Славу затапливает счастьем, зыбким и призрачным, потому что Слава не дурак и знает, что очередной круг не за горами. И тогда Мирон демонстрирует весь свой потенциал, который частично был виден в подготовке к батлу: «ты никто для меня, так что моего внимания не получишь». Иногда он не пускает Славу в квартиру, хотя тот ждет как дурак, сидя на лестнице. Иногда впускает — и игнорирует мастерски, только вскидывая взгляд изредка на подзаебавшее обращение. А Слава, как идиот, как дурачок наивный, все равно приходит и приходит, снова и снова, день за днём, позволяя себя мучить. Потому что ему это нравится. Наверное, если сказать вслух «мне нравится, как Мирон со мной обращается», будет звучать как бред. Но Слава никогда не говорит такого вслух, он и думает-то об этом не слишком часто, и скорее в смысле «мне нравится как Мирон со мной обращается в постели». Но сколько ни бегай, всё равно от себя не убежишь. Это как с героином, с которого, раз пустив по вене, уже не слезешь без посторонней помощи. А Слава пустил себе по венам Окси. Ровно в тот момент, как однажды оказался с ним наедине в общем коридоре на мутной вписке — после исторической хуйни или до, уже сейчас не вспомнишь, да и похуй Славе. Пустил по венам осторожным, почти невесомым прикосновением дрожащих (от бухла, а не эмоций, да?) пальцев к чужой щиколотке, что виднелась между кроссовкой и штаниной. Мирон тогда посмотрел сверху вниз так насмешливо и чуть брезгливо, но на самом деле за широкими-бездонными зрачками уже было то безумие, что сейчас. Он посмотрел, скривив губы в ухмылке, и спросил: — Может, ещё поцелуешь? А Слава (даже не оглянувшись, потому что алкашка хорошо согревает и отлично выжигает способность быть благоразумным) поцеловал. Прижался губами чуть выше косточки, буквально на секунду, потом коснулся языком и сразу же отодвинулся. Всего секунда, чтобы стать конченым наркоманом. Всего секунда, всего один взгляд округлившихся глаз, всего одно короткое «пойдём». У наркоманов, которые не могут слезть с иглы, нет будущего. У Славы нет будущего с Мироном, что почти равносильно отсутствию будущего в принципе. Слава кусает и без того обкусанные губы и запрещает себе идти, а потом оказывается у двери в чужую квартиру посреди ночи. И ему открывают. В четыре утра или в полпервого. Открывают, хотя кажется, что если бы нет — то и прошло бы, отпустило, можно было бы как-то… От себя не убежишь. Они друг друга на части разорвут в итоге, по кускам разбирая, отбирая всё: эмоции, чувства, желания. Они разорвут друг друга и только тогда успокоятся, когда не останется ничего, только оболочки пустые, только видимость людей. И хуже всего Славе осознавать, что стоит этой оболочке наполниться заново — пусть болью, пусть страхом, страстью, чем угодно — они снова найдут друг друга. И, блядь, света в конце их тоннеля нихуя не видно.