Обнаженные ночью, ослепленные днем

Лайту нравятся такие ночи — может, даже больше, чем игры в шахматы. Он наслаждается хорошими партиями, но только если побеждает, а L достойный противник. Однако в такие ночи, в отличие от Лайта, L в невыгодном положении: связан, с кляпом во рту и с завязанными глазами. Лайт не может сдержать торжествующую улыбку. Узкие бедра переходят во бледные, длинные и тонкие ноги, и чёрт, Лайт хочет их раздвинуть и потребовать компенсацию за всё, что он пережил и терпит по сей день, заставить L умолять, кричать и заплатить по заслугам, и… Лайт должен успокоиться. Они делают это не часто, не так часто, как хочется, и это его вина. Он старается подавить желание, старается не думать о том, как вбивается в это бледное, уродливое тело, и блядь, блядь, блядь, Лайт возбуждён и должен… Но он всегда возбуждается. Лайт поддаётся животному желанию, хватает L и вжимает его спиной в матрац, ставит на гребаное место и наблюдает, как L дрожит — тихо и испуганно, наслаждается этим так же, как и Лайт. Ублюдку никогда не хватало самоуважения притвориться, что борется, — он становится покорным и уступчивым, позволяя Лайту раздеть себя догола и связать так, как нравится. После первого раза (после «если ты без наручников сделаешь что-нибудь подозрительное, я попрошу Ватари выстрелить тебе в голову», — сказанного так, словно это не угроза, словно Лайт не дрочит его член и не прижимает к кровати) L никогда даже не намекал, что в этом есть что-то странное. Будто Лайт, использующий его отвратительное, жалкое подобие тела, — это в порядке вещей. И так оно и есть — должно быть — L заслуживает этого, заслуживает того, чтобы умолять, сгорать и разбиваться в кровь, до смерти и… черт возьми, почему Лайт об этом думает? Он не должен об этом думать… и, блядь, он больше не может наблюдать, как грудь L вздымается в неровных испуганных вздохах. Ему нужно прикоснуться, почувствовать и сломать. — Ты боишься? — спрашивает Лайт мягким, насмешливым голосом. Его пальцы гладят L по лодыжке, все выше и выше, пока не соприкасаются с членом. L явно напряжён: крепко сжимает мышцы и не может сдержать вздох, звучащий как умоляющий стон. Его приглушает ткань самодельного кляпа, и Лайт думает, что в жизни не слышал ничего прекраснее. — Мне кажется, ты боишься. Ты знаешь, что я сделаю тебе больно, и это пугает тебя до чёртиков, — он опускает голову, покрывая поцелуями — дразнящими и лживо приторными — обнажённый живот. Медленно спускается к бёдрам и мягко выдыхает на головку ноющего члена L, затем сразу же отстраняется. — Ещё мне кажется, потому это никак не расслабляется, — и Лайт уверен, L даже не нужно видеть его жест, чтобы понять, о чём идет речь. В ответ L ёрзает, и это стоит каждой мучительной секунды, которую Лайт пытается насладиться тем, что предпочёл бы уничтожить. L бесполезный. И злой. Лайт знает его наизусть, как молитву, но так и не понимает, почему: лишь понимает, что никто не должен представлять, как разрушает жизнь своего друга, как он корчится, умоляет и расклеивается в твоих руках — и боже, Лайту нужно кончить, нужно раскрыть L и забраться внутрь, прежде чем… Он лишь знает, что во всём виноват L и явно должен за это заплатить. Руки Лайта дрожат, но он об этом не думает, лишь вытаскивает кляп, насколько только может дотянуться, запутываясь пальцами в неопрятных чёрных волосах, и блядь. Рот L мокрый и открытый, он мягко, прерывисто дышит, и Лайт не может думать, не может сдержаться. Одним быстрым движением он дёргает вниз молнию брюк и толкается вперед, наслаждаясь слабым удивлённым вскриком L, когда член Лайта легко проскальзывает между его губами, и блядь, его рот такой горячий, мокрый, и почему они не делают это чаще? Он бы держал L весь день, к чёрту дело Киры (к чёрту Киру, но он не Кира, не Кира, не Кира, не Кира, не…). Его член упирается L в горло, L чуть давится и что-то бормочет, и Лайт не помнит, когда в последний раз чувствовал себя настолько хорошо, и просто хочет остаться внутри навсегда. У L нет ни техники, ни особых умений, но это ни с чем не сравнится — тепло, мокро, L беспомощный и совсем отчаявшийся, и Лайт хочет, чтобы он оставался таким всегда. (L всё равно это нравится, правда нравится. Не волнуйся, не волнуйся, все друзья так делают. Лайт просто хороший друг.) L издает жалкий, короткий всхлип, который может означать желание, а может и нехватку кислорода, и он почти толкает Лайта к самой грани. Но если это произойдёт, тогда Лайту придётся признать, что он отвратителен, извращён и (вероятно, Кира) фантазирует об убийстве своего предполагаемого лучшего друга в сексуальном ключе. Лайт выскальзывает прежде, чем может кончить, прежде, чем может потерять — своё тело, разум и всё остальное, что L, кажется, так решительно настроен у него забрать. Губы L липкие от смазки, и у Лайта появляется совершенно ужасное желание облизать их, но он подавляет его, представив кое-что другое. Наклонившись к шее L, Лайт кусает ее, и L извивается, тихо хныча. — Ты ничто, — шепчет Лайт, мягко и благовейно. — Ты для меня ничто, — он осыпает оставленные укусы быстрыми поцелуями, с особым вниманием омывая оскверненную кожу, стараясь не дать L услышать слов, грозящих сорваться с языка (ты ничто, я хочу тебя, ты мне нужен, я ненавижу тебя так сильно, и ты никогда не должен уйти, потому что я не знаю, что буду без тебя делать, ты ничто). — И я тебя трахну. У L перехватывает дыхание, и он тянет за веревки, дёргается, подаётся всё ближе к Лайту, как будто не слышал сказанного. — Хорошо, — говорит L. Словно это ничего для него не значит. Словно его жалкий твёрдый член не впивается Лайту в бедро. Лайт срывается. — Заткнись, — шипит он, сжимая руку вокруг тонкой белой шеи. — Заткнись нахер. И Лайт не может ждать, не может даже дышать или думать, лишь слепо тянется к смазке. Стоит её найти, как его руки трясутся, и Лайт пачкает всё вокруг, но даже не обращает внимания. Смазав пальцы, он пихает их в L, один, затем два, затем всё больше, пока угловатое тело L не начинает дёргаться, но Лайт всё равно не может остановиться. Он смазывает себя и воображает, как L начнёт плакать, умолять и кричать, а не только дрожать от удовольствия. Первый толчок глубок и безжалостен, и L издает испуганный, болезненный вскрик. Лайт чувствует, как на лице появляется маниакальная улыбка. Он раздвигает ноги L, вбиваясь так глубоко, как только может, и этого всё ещё мало. Лайт хочет стать ближе, хочет быть мертвым и тихим, хочет, так сильно хочет поцеловать L. Но не делает этого. Он толкается резче, сильнее, и дыхание L ускоряется, превращаясь почти в скулёж. L такой возбуждённый, жалкий, и Лайт ненавидит его до боли. Он проводит рукой по волосам L, зарываясь в них пальцами, хватает и тянет. Оба они двигаются не в такт, все выходит ужасно неаккуратно, но Лайт совсем не хочет останавливаться. Но вскоре он снова стоит на самой грани, почти срываясь, и как бы ему ни хотелось остаться здесь навсегда, пришло время схватить L за руку и прыгнуть. И он падает, умирает, видит звезды, и L так чертовски красив, лежа под ним. Лайт смотрит, как L кончает, как вздрагивает и расслабляется, и Лайт падает дальше, неуклюже наваливаясь на L. Сознание возвращается к нему не сразу, всё воспринимается словно сквозь дымку. Как только Лайт приходит в себя, первое, что он хочет сделать, — расстегнуть наручники и снять повязку. Он не смотрит на L, но чувствует, как тот устраивается поудобнее, стоит Лайту отстраниться и повернуться. Он ложится на своей стороне кровати, где простыни всё ещё нетронутые и прохладные, стараясь отодвинуться как можно ближе к краю. Он снова занялся с L сексом. У него был извращенный, грязный секс с L, и Лайт наслаждался каждой гребаной секундой. Он не хочет думать о своих болезненных фантазиях. Он просто хочет заснуть и проснуться в мире, где нет ни Киры, ни L, ничего вообще. Обычно после всего (почему Лайт всегда позволяет этому случиться?) он заставляет себя пойти в ванную, посмотреться в зеркало, стереть произошедшее из памяти, а затем принять долгий, обжигающий душ, во время которого L обычно входит следом с таким видом, словно ничего не произошло, и, снова надев на Лайта наручники, принимается чистить зубы. На этом всё заканчивается. Но на этот раз — и Лайт не понимает, почему, всё ведь было не хуже обычного, — он не может двинуться с места. Лайт просто лежит, слушая своё дыхание и притворяясь, что он в постели один. Только вот… — На этот раз Лайт-кун не убегает. Он поворачивается обратно к L, всё ещё дрожа от отвращения к себе, но решает, что перенаправить часть этого отвращения на L будет полезно. Всё это, в конце концов, полностью его вина. — Я тебя ненавижу, — говорит Лайт, сам слыша, как неубедительно звучат его слова. L внимательно изучает его лицо. — Вероятность того, что ты лжёшь, составляет 86,9%, — замечает он, — Кира. В Лайте тут же вспыхивает ярость — самая настоящая. Ему хочется протестовать, хочется вопить, кричать и заверять в своей невиновности и в том, что он больше никогда не прикоснётся к L, что он ненавидит в нём абсолютно всё. Но вместо этого Лайт наклоняется и целует L в губы. Кажется, это их второй поцелуй. Лайт чувствует себя безмерно хорошо. Проходят минуты — полные наслаждения, когда оба не могут друг от друга оторваться, легко покусывая и посасывая губы, — прежде чем Лайт понимает, что он бормочет L в рот, как хочет большего, как на самом деле L не ненавидит. И, пожалуйста, не умирай, не уходи. Кажется, Лайт засыпает, уткнувшись L в шею, L мягко поглаживает его спину, а ухо Лайта щекочет тёплое дыхание. Но Лайт не уверен, потому что когда он просыпается, запястье вновь натирают наручники, а у изножья кровати, где сидит L, мерцает свет от экрана ноутбука.