Двадцать минут

Двадцать минут. Роджер искоса смотрит на Фредди: тот уже на взводе, раскаленный, точно локомотив, того и гляди пойдет пар, — и на этот раз ему не нужно догоняться допингом — он уже готов. Он на пороге истории. На пороге вечности. Воздух вокруг наэлектризован как перед грозой, и буря не заставляет себя ждать — эй, Уэмбли, потише! — и Роджер хмыкает вместе со всеми — иначе нам придется арестовать вас! Арестуйте нас прямо сейчас, думает он, потом будет слишком поздно. Их объявляют, толпа заходится, и Фредди вылетает на сцену, как пуля из нарезного ствола, пробегается пальцами по клавишам и бьет прямиком в десятку: первые ноты «Bohemian rhapsody» плывут над стадионом; их приветствуют с таким пылом, каким встречают гимн Англии, каким встречают саму королеву. С названием они не ошиблись, это уж точно. Фредди поет о том, что время вышло, что пришла пора встретить правду лицом к лицу — и Роджер помнит его тяжелый и твердый взгляд в день, когда он им признался. Я подцепил— На мгновение он решил, будто Фредди вздумал их разыграть, будто он убран порошком по самую макушку, но этот его взгляд, не скрытый зеркальным блеском авиаторов, не оставил сомнению и шанса. Последние строчки оборачиваются жестокой насмешкой — Mama! Oooooh... I don't wanna die! — и Роджер накрепко стискивает палочку во взмокшей ладони, запрокидывает голову, чтобы только не видеть лица Фредди, не слышать этой отчаянной и обнаженной мольбы. Восемнадцать минут. Все плывет и меняется: признание оборачивается призывом, и вот уже Фредди меряет сцену размашистыми шагами, движется с грацией человека, которому принадлежит не стадион Уэмбли, и даже не Англия, но весь мир. Четырнадцать минут. Роджер щурится, глядя в низкое небо, и дает себе передышку, пока Фредди дает распевку толпе — и они безумно, бесконечно хороши, — мгновение длится и длится, когда тысячи, сотня тысяч голосов подхватывают этот клич. Тринадцать минут. What the hell we fighting for? — поет Фредди, и этот же голос внутри Роджера, голос Фредди, произносит на выдохе (Я не хочу тратить время ни на что другое, кроме музыки, у меня его нет—) Give it to me one more time! Если бы только у него было больше времени, думает Роджер, Фредди перевернул бы весь мир с ног на голову — а потом понимает, что он уже это сделал. Они сделали. Четыре минуты. «We are the champions» — финальным аккордом, который сплавляет весь Уэмбли в один сверкающий миг триумфа. Миг единения, чистого, концентрированного торжества музыки и свободы над той хрипящей тьмой, что подобралась слишком, слишком близко — но сейчас она отступает, у нее нет власти над этим мигом и этим голосом. Фредди на сцене сияет как сверхновая, и нет человека, что не пошел бы за ним сейчас, и если бы у Уэмбли была крыша, то они сорвали бы ее ко всем чертям — We are the champions, my friend! — летит над толпой запрокинутых к ним лиц, и тысячи рук протянуты навстречу. И сколько бы не было горькой правды в первых словах, которые были спеты девятнадцать минут назад, этот миг и эти слова правдивы не меньше. Одна минута. ...and we'll keep on fighting to the end! — поет Фредди, не признающий полутонов, до предела искренний в любом своем жесте, и это действительно так. Слепящая, оглушающая истина, транслируемая тринадцатью спутниками, и в этот миг Фредди — точно падающая комета, которую ухватили за хвост, но которую и сотня тысяч рук не способна удержать — так она обжигает. И, как и все кометы, она обречена на тьму. На тьму, но не на забвение — эти двадцать минут неземного сияния останутся навсегда, знает Роджер. Втиснутые в хроники сухих исторических сводок, записанные на пленку, отпечатанные в памяти и сердцах всех, кого только коснулся этот отблеск и этот голос, живая легенда. Двадцать минут, когда Фредди легко и непринужденно шагнул в вечность прямиком с узкой сцены стадиона Уэмбли. Двадцать минут, когда Англией правила другая королева.