Погибший замысел

      Несмотря на облака, затянувшие небо, дневной свет был ярок и после полусумрака шатра заставил Гефестиона прищуриться — прежде чем внимательнее рассмотреть лицо незнакомца, он услышал его голос:       — Луций Аврелий, — грудные интонации были чарующи и затронули в глубинах души струны, которые обычно звенели только в присутствии Александра.       — Очень приятно. Гефестион Аминторид.       — И мне.       Рука Гефестиона была пожата на римский манер — захватом пальцами предплечья выше запястья.       Привыкнув к свету дня, синие глаза наконец рассмотрели странника — он обладал типом красоты, совершенно отличавшейся от эллинских стандартов. Тёмно-серые глаза, густые волнистые пепельные волосы, нос с чуть заметной горбинкой, высокий рост и тонкая кость, однако, не помешавшая широкому развороту плеч. Кожа Луция слегка загорела, но лик его был светел, в нём угадывались скорее лёгкость и беззаботность, чем беспечность. Римлянин был чист и свеж, и Гефестион должен был признать, что друзья-македоняне, хоть и обладали и впечатлявшей внешностью, и красивыми статями телосложения, на четвёртый год похода значительно поистрепались и явно проигрывали цветущему гостю.       — Входи! — пригласил Луция Гефестион. — Только… твои спутники…       — Не беспокойся. Это сопровождающие.       Гефестион отметил деликатность римлянина, не обозначившего прибывших с ним ни «слугами», ни «рабами», и снова подивился тому, как быстро в его глазах иноземец обрастает положительными характеристиками.       — Позаботьтесь о людях и конях! — отдал он приказание охране и вошёл в шатёр вслед за без колебаний принявшим его приглашение Луцием. — Располагайся! С провиантом у нас теперь лучше, и я могу предложить тебе прекрасные персики. В Риме они редкость или я ошибаюсь?       Луций улыбнулся:       — У нас их хотели бы видеть чаще, хотя поставки из Египта идут регулярно. Торговля ожила после того, как Александрия стала большим портом. Однако… ты удивишься, но в последний год я узнавал о снабжении Рима продовольствием только из писем.       — Почему? — Гефестион и удивился, и улыбнулся вслед за Луцием, и тут же подумал, что гость вызывает у него слишком много приятных эмоций.       — Последний год я провёл в Афинах. У нас входит в хороший обычай отшлифовывать своё образование в этой колыбели философии, знаменитых учёных и прекрасных искусств.       — А я и не знал… Так вот почему ты так прекрасно говоришь по-гречески! Значит, прожил в Афинах… И как тебе эллины?       — Они прекрасны и умны, но неблагодарны: опять подыгрывают Спарте и призывают всех к сплочению против Македонии.       — Ах, не сыпь мне соль на рану! — Гефестион не смог сдержать горечи. — Это отравляет Александру жизнь. Сколько он сделал для эллинов! Он не трогал Афин, а ведь мог стереть их с лица земли; он пощадил бунтарей, провокаторов и зачинщиков мятежей, хотя даже сами афиняне готовы были обойтись с ними сурово; он сохранил жизнь Демосфену («О, этот подлый Аристион!» — подумал про себя Аминторид); его первая победа в Азии украсила храм Афины тремястами щитами, отвоёванными у персов; он освободил эллинские города в Малой Азии; он восстановил в них разрушенные храмы, вернул на родину греческих наёмников — отпустил, а мог бы растерзать; только благодаря ему после покорения Финикии греки прибрали к рукам всю морскую торговлю в Эгейском море и на востоке Срединного и богатеют ныне; персидское золото поступает в оборот и оживляет производство; за вторжение персов в эллинские города, за разрушение их национальных святынь Александр заставил заплатить Дария сокрушительными поражениями, он и сейчас не успокоится, пока не уничтожит всю мощь персов и не отдаст им долг сполна. Для чего был создан Коринфский союз? Для борьбы с азиатами. А сколько в нём греков? Меньше одной пятой — воюют македоняне. Даже иллирийцев и фракийцев, которые ничем Пелле не обязаны, в армии больше, чем греков. Александр делает всё, а они загребают жар чужими руками и не могут успокоиться! Если бы только! Так нет: собираются идти войной! Ну скажи мне, разве это справедливо?       — Чёрная неблагодарность, — согласился Луций. — Не случайно именно у Аристотеля, грека и вашего учителя, родилась пословица «Ничто не стареет так быстро, как благодеяние».       — Именно… Он знал, о чём говорил… Но извини, у меня стал скверный характер, раньше я не замечал за собой привычки к ворчанию.       — Это вовсе не твоя отрицательная сторона — наоборот, ты взываешь к справедливости, твои оценки и взгляд на положение вещей правильны, и я полностью с тобой согласен.       — Правда? — обрадовался Гефестион.       — Конечно. Тут ещё одно, — добавил Луций. — Зависть. Греция пережила пору своего расцвета, идея существовать отдельными городами-полисами оказалась неудачной. Они сплачиваются только для того, чтобы противостоять угрозе или самим крупно кому-то напакостить, а в остальное время оспаривают друг у друга земли и прочее, вплоть до завязок кошелька. В разобщённом состоянии трудно добиться чего-то в политическом отношении. Отец Александра умело этим пользовался.       Гефестион улыбнулся.       — Я помню. Как-то два полиса оспаривали друг у друга что-то, никак не могли договориться и в конце концов обратились к Филиппу за судейством — он и решил: повёл войска на обоих, подчинил своей силе — и всё стало тихо-мирно. — Сын Аминтора печально улыбнулся, он никак не ожидал, что придёт тот день, когда он будет вспоминать о Филиппе с оттенком ностальгической грусти.       — Забавный эпизод, — выразил своё мнение Луций. — Но Александр предпочитает доказывать своё превосходство по-другому. Впрочем, это отступление… Да, так вот, только Македония со своей профессиональной армией, которую Филипп создал, а Александр получил в наследство, могла стать и стала ядром, вобравшим в себя другие, меньшие центры силы, — так возник Коринфский союз, и его глава — стратег-автократор, гегемон, царь Македонии, Малой Азии, Финикии и далее по побережью, фараон… Ни один грек никогда не сосредотачивал в своих руках и одной десятой такой власти. У эллинов двенадцать богов и Олимп, они считают это своим национальным достоянием, но… оказалось, что сын верховного бога — македонянин. У них всё отобрали — ну как такое пережить? Они едут к вам за деньгами, нанимаются в учителя, работают архитекторами, строителями, врачами, ожившей торговле они тоже обязаны вам — перечислять всё можно бесконечно. Александр держал в своей руке судьбу Афин и великодушно сохранил их, не смёл с лица земли, а великодушие того, кто вознёсся до вершин, которых ты не заслужил, уязвляет, являет широту души соседа и унижает тебя самого. Когда твою жизнь держат в руках, незамеченным это не проходит. А, это из той же пьесы о благодеянии… Они держат протянутой в ожидании дальнейших щедрых подачек руку, они начинают считать постоянную подкормку должной, едва ли не обязательной, а другой рукой плетут интриги за спиной благодетеля… Вот и теперь сошлись друг с другом, снова против Македонии собираются воевать, выталкивают вперёд спартанца Агиса.       — И снова проиграют.       — Бесспорно. Антипатр времени зря не теряет, его таланты хорошо известны — разобьёт коалицию и правильно сделает, да только наука, как всегда, впрок не пойдёт: склочные греки, склочные — это неисправимо.       Гефестион только кивал головой, он и сам раздумывал над этим — тем больше, чем дольше оставался один. Греция не хотела принимать Александра. Никаким. Ни сыном Зевса, ни царём, ни просто равным — сколько бы он для них ни делал, как бы ни уважал, в каком бы масштабе ни проводил эллинизацию покорённых земель. Он оставался для них варваром; по сути дела, они не могли простить ему своей собственной дряхлости и по старой памяти всё ещё мнили себя могучими и всесильными, хотя великими у эллинов оставались только науки и искусства.       — Ну хорошо, оставим больную тему, тем более если это неисправимо. — Гефестион улыбнулся и перевёл разговор: — Ты был в Афинах, но как же оказался здесь?       — Не мог отказать себе в удовольствии посмотреть на божьего отпрыска. — Луций улыбнулся вслед за собеседником. — А если серьёзно, меня действительно интересует ваша армия: экипировка, техника, скорость передвижения — в том плане, что она может противопоставить Риму.       — И как?       — Всё отлично. Мы сильнее.       Гефестион был обескуражен и, как благожелательно ни был расположен к римлянину, не мог не обидеться:       — Это с чего? — и тут же покраснел, поняв, как по-детски и по-деревенски одновременно прозвучал его вопрос, а ведь он разговаривал с аристократом — и самых голубых кровей! Пришлось срочно исправляться: — На каком основании ты сделал такой вывод?       — Во-первых, фаланга. Она себя оправдывает, но ей на смену должно прийти другое построение, мы его разрабатываем. Мечи — за основу наших мы взяли пиренейские клинки, они легки и удобны. Техника — здесь мы равны, но мы постоянно идём вперёд, и я не знаю, сможет ли Александр в Азии продвигаться в техническом оснащении в том же направлении. Впрочем, ты знаешь, что на войне важнее всего то, что к сражению не относится. Ваша медлительность недопустима, три года тому назад вы передвигались куда как быстрее. Обоз — конечно, обязательное зло, но вы растянули его… просто непристойно. Бо́льшую часть того, что ему нужно, воин должен нести на себе, вплоть до провианта. Мы ограничиваем сейчас число всех этих повозок до минимума, а у вас оно, наоборот, сильно увеличилось. Непозволительно разросшаяся канцелярия, актёры, комедианты, скульпторы, летописцы, учёные, философы — все они должны приходить после. Завоевали территорию — пусть потом на неё ступают инженеры и архитекторы. Дороги, коммуникации — налаженное снабжение поможет строительству. Встанут новые города, в них откроются театры, школы, палестры — тогда проводите эллинизацию, а вы всё валите в одну кучу. Пока вы воюете с персами, вы будете сильнее, но за их столицами вас будут ждать кочевые племена — быстрые, мобильные. Это гражданская война, а обоз в ней страдает в первую очередь. Складывается впечатление, что у Александра нет чёткого плана. Все эти женщины: дешёвые блудницы, дорогие гетеры, походные жёны, их дети — мы обходимся без всего этого.       Гефестион помрачнел.       — Тебе легко говорить, а воины не видели своих семей годами…       — Значит, должна быть налажена чёткая ротация. А пленные? Александр Линкестид третий год тащится в обозе в кандалах — и себе, и вам в тягость. Зачем? Проведите расследование. Виновен — казните, нет — отпустите.       — Да виновен, но он родственник Антипатра — Александр просто не решается.       — А то, что он щадит его таким способом, сможет Антипатра успокоить? — Луций умолк, но после небольшой паузы продолжил: — Дядя Александра и одновременно муж его сестры, тоже Александр, только не Македонский, а Эпирский, воюет сейчас с италийскими племенами. Он использует приёмы своего племянника, но римлян не трогает, с нами у него дружественные отношения и соответствующий договор — он знает, что делает.       — И это вас успокаивает?       — Даже не это в первую очередь. Вы завязли здесь, даже не знаю, на сколько лет. Сам посуди: на Малую Азию и Египет с побережьем между ними вы потратили три года, а прикинь на карте, по площади — сколько вы завоевали? Отсюда до восточных границ империи Ахеменидов с Индией — втрое большее расстояние, чем то, которое разделяет вас и западный берег Малой Азии, да ещё Вифиния на её севере умело пользуется своим географическим положением, она независима и спокойно живёт в своей обособленности. Границы персов на востоке тянутся с севера на юг на тысячи стадиев, там огромные горы, вечно покрытые снегами, с ледяным ветром, а здесь вы видели только горный массив Тавр — как вы будете перебираться со всем своим скарбом через кратно превосходящие его гряды?       По спине Гефестиона пробежал холодок.       — Откуда ты знаешь это… про размеры и горы? — тихо спросил он упавшим голосом.       — Сидел в библиотеке, раскапывал древние манускрипты, свидетельства и рассуждения, выкладки географов. Ойкумена намного более велика, чем мы себе это представляем.       — Я тоже так думаю… — «И этого боюсь, а Александр это… не видит или так уверовал в свои звезду, вседозволенность и божественность?» — докончил Гефестион про себя.       — И это ещё не всё. Почему вы не оставляете свои трофеи под надёжной охраной на обжитой территории? Ваши полководцы путешествуют, каждый с целой толпой оруженосцев, постельничих, массажистов, виночерпиев, песок из Египта везут для гимнастических упражнений в палестре… Очень, очень обременительно, этот ваш обоз делает вас похожими на персов, словно не вы побеждаете их, а Азия победила вас. Я не удивлюсь, если скоро вы впереди войска поставите магов и раззолоченные колесницы.       Но, после того, как Луций коснулся размеров империи Ахеменидов, Гефестион оставил без особого внимания прозвучавшее далее, неприятный холодок продолжал пробегать по его спине: Луций касался самого больного, самых печальных размышлений, которым сын Аминтора часто предавался, оставаясь наедине. Громада неизведанных земель пугала его. Александр всё это хочет завоевать, а ведь простой подсчёт был очевиден — после трёх лет у македонян в руках лишь малая часть Азии, и разве она безусловно их? Сатрапы, оставляемые Александром на местах за их лояльность, непротивление войскам коалиции и сдачу казны, не внушали Гефестиону доверия: вчера они кланялись Дарию, сегодня пресмыкаются перед Александром — перед кем они будут ползать завтра? И сколько, сколько ещё упрёков можно было предъявить любимому…       — Да знаю я, знаю… — Гефестион огорчённо махнул рукой.       — Я тебя расстроил? Извини…       — Не расстроил, а напомнил, я это не раз в голове прокручивал и предполагал, что размеры на самом деле чересчур велики, но… я утешусь хотя бы тем, что из нас двоих одному всё же хорошо, пусть и не мне: вторжение Александра, его честолюбие вам не грозят.       — И всё же мне неудобно.       — Да нет, всё в порядке. Льстецов рядом с Александром всегда хватает, а я не думаю, что они помогают.       — Но, может быть, тогда ты повлияешь на него, попросишь его быть осмотрительнее? О вашей любви ходят легенды — ты должен иметь на него влияние.       — А, здесь никакое влияние не поможет. Когда он идёт вперёд, его ничто не может остановить.       — Ну да. Впрочем, мы простые смертные, пусть и из знатных родов, а он царь, к нему нельзя подходить с обычной меркой. «Nihil actum reputans, si quid restaret agendum*». ------------------------------       * Слова приписываются Цезарю, но наглый аффтар вложил их в другие уста и состарил на триста лет. ------------------------------       — И… как это по-гречески?       — «Он полагал, что не сделано ничего, если что-то ещё оставалось сделать».       — Да, это точно про Александра… Девиз всех сыновей богов войны и славы… Ах, если бы я остался в Македонии, я бы мог выучить латынь, но третий год в этой стране сделал из меня дремучего провинциала.       — Сын Аминтора не может быть провинциалом. Это обстоятельства, к тому же всё поправимо. Поезжай со мной, неужели Александр не отпустит тебя на полгода? Посмотришь Рим, увидишь наш город на семи холмах, уже через пару месяцев будешь свободно изъясняться, я тебя ещё литературой нагружу.       Гефестион грустно покачал головой:       — Нет, со мной уже всё предопределено. Я не покину его.       — Раз так… Это твой выбор, я его принимаю. Жалко, конечно. И всё же… скажи, что я могу для тебя сделать, я ведь чувствую, что испортил тебе настроение, заставив дольше вспоминать о неприятном. — Луций встал, подошёл к Гефестиону и положил руки на его колени.       — А ты… расскажи мне о Риме, процитируй что-нибудь на латыни, она так красиво звучит… Да и что там в Греции происходит, а то мы здесь безнадёжно отстали от жизни: ничего, кроме писем из дому и военных донесений.       — Изволь.       И Гефестион словно перенёсся в Элизиум. Мягкий голос Луция звучал сладчайшей флейтой и рассказывал о красивейшем граде на семи холмах, об истории его — сначала царского, а потом республиканского, о пока ещё небольшом государстве, которому будет суждено три века спустя стать величайшей империей мира, о древнейших и знатнейших патрицианских родах и системе правления, консулах, римском праве, которому ни до, ни после не будет равного, которое останется непревзойдённым по мудрости и справедливости, об удивительных духах-хранителях домашнего очага и маленьком святилище им, устраиваемом каждым в своём жилище, и гадании по полёту птиц. Гефестион слышал, что римлянки — самые красивые во всей Ойкумене женщины, но в первый раз узнал, как их жизнь далека от примитивного деления на почтенных матрон, предназначенных только для выведения и ращения потомства, и гетер, нацеленных исключительно на ублажение мужчин, причём бесправны были и первые, и вторые — бесправны, подконтрольны, считались низшими созданиями, — нет, римлянки были воспитанны, образованны, умны и благочинны и с младых лет объединялись в союзы и общества по интересам, обсуждали литературу, историю и философию, состязались в стихосложении, разыгрывали домашние спектакли и не забывали при этом и о познаниях об устройстве семейного очага, навыках хояйствования и кулинарных опытах — всё было равновесно и гармонично… Инженерная мысль спускала на воду мощные суда, строила многоэтажные дома, прокладывала дороги и водопроводы, устраивала фонтаны, изобретала хитроумные системы подогрева и охлаждения, поэты поднимались до философии, а философия облекалась в поэтику. Блаженный край тепла и мягкого климата, спокойное море, свобода и независимость, но способность в любой миг взяться за оружие и биться за родину до конца…       Ухо ловило звонкую благозвучную латынь, внимала переводу, голова вникала в смысл и стремилась удержать всё это в памяти, но не только дела Апеннин были освещены прекрасным молодым пришельцем — он говорил и о Греции, об отличившихся поэтах, о развитии концепций платоников и пифагорейцев, об изящных искусствах и исторических трудах. Последние театральные постановки, свежие ораторские приёмы и вошедшие в силу знаменитости, популярные драматурги, новое в интерьере и моде — о чём только ни говорилось! Конечно, Гефестион и раньше беседовал с относительно недавно покинувшими родные края соотечественниками и их соседями, выспрашивал их о переменах на континенте, но разговоры с ними не шли ни в какое сравнение с речами Луция: у них не было того образования, способности к философскому осмыслению, умению выделить главное и уловить тенденцию, спрогнозировать развитие, не было лёгкого изящного слога и возможности литературной подачи. Гефестион ловил каждое слово и останавливал Луция, когда слышал очередную фразу на латыни:       — Подожди, возьми пергамент, запиши это в оригинале.       — А рядом перевод?       — А перевод допишу я, чтобы даром время не терять.       — Я говорил не о слишком серьёзных и потому скучных вещах? Мы, римляне, любим и посмеяться, сатира у нас тоже на высоком уровне. Но я уже столько наболтал — теперь ты поделись со мной, расскажи о Македонии.       И Гефестион рассказывал о том, что оставил, о Пелле и родителях, о детстве, о своих тринадцати годах и Миезе, о Гревене и первых убитых варварах, о юношеских страстях, не трогая настоящего: он не видел в нём ничего хорошего, не хотел ни думать, ни распространяться об этом — к чему, когда как живые перед глазами встают зелёные рощи, стада барашков, празднующие приход весны стаи птиц, летние солнечные дни, купание в звонких чистейших родниках, урожайная осень, первый снег, мальчишеские игры на морозе и вечное возвращение к теплу родного дома, к семейному очагу. Сестра, мать, отец, знакомые юноши и девушки, Мария, Миеза, Аристотель — где всё это?       — Ты так интересно рассказывал, что мне захотелось всё это увидеть. Решено: еду в Македонию, — загорелся Луций. — Может быть, вместе? Ведь в мире ещё столько интересного…       Гефестион вздохнул.       — Да нет, моё будущее уже определено.       — Так ведь не навсегда — ну отлучишься на полгода.       Но сын Аминтора только покачал головой.       — Я не могу его оставить. У нас… в общем, это будет как предательство.       — Ну хорошо, я не настаиваю. Но хоть письма напиши. И в Гревену, и в Миезу, и в Пеллу — я передам, со мной это выйдет быстрее, чем с обыкновенными курьерами.       — Ты и в Гревене хочешь побывать?       — Конечно, пройдусь по местам твоей боевой славы.       Луций улыбнулся, Гефестион рассмеялся и подумал про себя: «Почему же с иными людьми бывает так легко и свободно? Почему они ведут себя так, что не оставляют во мне никакого осадка тревоги и безотчётных нехороших подозрений в отношении будущего? И почему всего этого нет у меня с Александром?» Но на существовавшие ещё тысячи лет назад «Кто виноват?» и «Что делать?», как и многие века спустя, не нашлось никаких ответов…