Глаза обморозишь

«Не плачь — глаза обморозишь». Эта присказка вспомнилась сама по себе, колким, злым звоном падающих льдинок. Горькая присказка, а звучала она весело. Кто ее придумал? Сестра или старший сын? Нолофинвэ этого не знал, потому что услышал ее лишь тогда, когда она прижилась и звучала из многих уст. Но кто-то из них двоих, точно. И правда — от слез в холоде Хэлкараксэ глаза в самом деле могли пострадать, а еще рыдания отнимали силы. Во Льдах силы уходили и так слишком быстро, а от усталости очень легко замерзнуть насмерть. Белая холодная пустота убивала беспощадно, забирала всех, кто являл малейшую слабость. Так эльдар приучились оплакивать своих родных и друзей молча, без слез — чтобы потом так же не оплакивали их. На берегах Эндорэ было теплее, но за годы привычка въелась в плоть и кровь, и слезы, кажется, давно вымерзли до льда или навсегда высушены жестоким ветром. В голову лезла всякая ерунда, за которой разум прятался как за щитом. Нолофинвэ видел это у других. Некоторые, похоронив родичей, погружались в свое горе, некоторые же вызывались разведывать дорогу, брали на себя больше работы по лагерю или просто заводили ничего не значащие разговоры. Редко, но бывали и такие, кто в первое время шутил и казался веселым, просто не осознавая, что случилось. Он не думал, что такое случится и с ним. Теперь он гадал, кто же придумал присказку. Хотелось даже пойти и спросить. «Не плачь — глаза обморозишь». Мысль блуждала загадочными путями, цепляясь за отдельные слова. Глаза. Глаза мертвых, твердые, покрытые инеем, не так-то просто закрыть, сперва нужно немного отогреть примерзшие веки. Он старался делать это сам, когда успевал и когда погибших не было слишком много. Теперь было проще, одно движение — и готово. Только сложно оказалось поверить, что эта теплая податливая плоть не принадлежит уже живому. Он привык держать свою боль при себе. Король — так его стали называть во Льдах — должен оставаться тверд, должен внушать уверенность, должен вдохновлять подданных. Одним взглядом своим развеивать страх и отчаяние. Давать надежду, что бы ни таилось у него в душе. Он был таким королем. Он оставался таким королем. Вот и сейчас он не искал утешения, позволяя себе думать о чем угодно, лишь бы оставаться тем, кем его привыкли видеть. Сильным, несгибаемым, способным достойно встретить любую беду. А там, за всей мишурой вроде присказок, не только горе резало душу на части раскаленным ножом. Кое-что страшнее боли, беспощаднее рока и неумолимей смерти. Вина, которой вовек не избыть. Он знал, что случившегося никогда себе не простит. Нолдор ступили на берег в серебряном сиянии Исиль, и цветы расцветали под их шагающими ногами. Далеко разносились звуки рогов и труб над землями, замершими в немом восхищении перед новым светилом. Не было предела этому счастью — снова чувствовать под ногой твердую почву, поросшую высокой травой, чувствовать на лице прикосновение теплого ветра, вдыхать аромат цветов… Кто-то падал на колени и целовал землю, кто-то пел, кто-то, вопреки привычке, все-таки плакал. Но было и другое. Измученное воинство не могло защитить себя. Едва ли половина бойцов была способна поднять меч, а многих, совсем обессилевших, несли на носилках. Льды истощили их, выжали все до капли, оставив лишь едва теплящиеся искорки жизни. И в этот самый час, привеченные незнакомыми звуками, явились гламхот. Уродливые создания — не чета воинам нолдор, а оружие их куда хуже эльфийской стали. Но они были полны сил и черной волной ринулись c гор. Хуже того, они застали эльдар врасплох, и этот внезапный натиск заставил их дрогнуть и отступить, оставляя за собой тела убитых. В тот день их могли сбросить в море. Если бы не Аракано. Пока Нолофинвэ собирал рассыпавшийся строй, пока ставил заслон из самых сильных и стойких, пока выстраивал боевой порядок, его сын бросился вперед. Раскидывал врагов, пробиваясь к их предводителю, и орки устрашились его ярости. Израненный, перемазанный в черной и алой крови, пробился он к своей цели, и противоборство это было недолгим. Орки бежали, лишившись командира, и нолдор нагоняли их, разя одного за другим. Нолофинвэ видел, как упал его сын, и ринулся к нему на помощь — но лишь для того, чтобы поднять бездыханное тело с десятками колотых и рубленых ран. Чтобы закрыть ему глаза. Разве не мог он выслать разведку дальше, чтобы нападение не стало внезапным? Разве не знал он порывистый нрав Аракано и не понимал его стремление доказать свою доблесть и отвагу, такое естественное для младшего? Разве не мог удержать его? Мог бы. Но не удержал. Допустил ошибку, которую уже не исправить. И вот ее цена. Аракано лежал на земле, и Нолофинвэ чудилось, будто он видит собственное лицо, настолько они были похожи. И в тот миг он отдал бы что угодно, чтобы все так и было. Его лицо, его имя… отчего же старший жив, а младший ушел к Намо? И теперь одно лишь он мог дать своему сыну — память, что будет жить, пока жив хотя бы один эльда из его народа. А боль и вина пусть останутся отцу, не сумевшему уберечь свое дитя. «Не плачь — глаза обморозишь», — звучала в ушах присказка. — Пусть же славится сын мой Аракано, — Нолофинвэ встал, поднимая кубок, и голос его не дрогнул. — Воитель, отдавший свою жизнь ради множества. Пусть будет легок его путь в Чертоги Мандоса, а имя и деяния его не забудет никто из эльдар по эту сторону Моря. Он обвел взглядом своих родичей и подданных. Финдэкано неотрывно смотрел на него, словно чувствовал, каких усилий стоят ему эти слова. Турукано застыл, как изваяние, а Арэльдэ держала его за руку. Финдарато опустил голову, Артанис закрыла лицо руками. Скоро скорбь станет светлой печалью, а горечь долгой разлуки уступит место восхищению подвигом. Так и должно быть. Лишь с одним навсегда останется это воспоминание — такое похожее лицо с алой струйкой изо рта и та легкость, с которой подаются веки. Он это заслужил. А раньше, чем на свежем кургане прорастут белые, как ледяное поле, цветы, воинство нолдор достигнет стен Ангбанда. За тех, кого не вернешь, можно хотя бы отомстить.