Пусть гроза прогремит твоё имя

      Их первый поцелуй был горьким, как полынь: пропитанным гневом, злостью и досадой. Они кричали друг на друга до хрипоты, и в каждом колючем, обидном слове сквозило желание любой ценой вбить в чужую голову свою правоту. Лео мог сделать это буквально — книгой, например, — но не Элиот. Он никогда не поднимал на Лео руку, даже в ответ, и Лео пользовался этим. Безнаказанность опьяняла не хуже гнева.       Но Элиот всегда умел удивлять. Когда он успел оказаться так близко, чтобы его дыхание обожгло лицо, и, главное, почему, Лео так и не понял. На секунду ему показалось, что он доигрался, и Элиот ударит его. Лучше бы ударил — язык силы, по крайней мере, прост и понятен, в отличие от того, что Элиот выдавал за логику. Он считал себя очень последовательным и рациональным человеком, но, чёрт побери, логичности в его действиях не было никогда.       И злой, пропитанный гневом поцелуй, которым Элиот прижёг губы Лео, был венцом этой особой, извращённой логики. Лео хотел двинуть Элиоту — так, на всякий случай, чтобы мозги на место встали, — но механизм самозащиты, доселе работавший, как часы, дал неожиданный сбой. Злость вдруг куда-то делась, аргументы распались на составляющие, и предмет спора упорхнул, будто подхваченный порывом ветра.       После того случая они два дня разговаривали натянуто, всеми силами стараясь прикинуться поленьями и сделать вид, что ничего не произошло. Вот только актёры из них обоих были отвратительные, и Элиот, кажется, понимал это столь же отчётливо, как и Лео. Наверное, лишь благодаря чудесам понятливости Элиота два дня, отравленные неловкостью и смятением, не превратились в две недели. Лео продержался бы дольше. Может быть, три дня. Два с половиной.       Они поругались — снова. Элиот не знал, как подступиться к Лео иначе, и Лео, прекрасно это видя, с поразительной для самого себя готовностью повёлся на бестолковые провокации. Целуя Элиота, впившись пальцами в отвороты его фрака, он обескураженно пытался понять, когда это успел так поглупеть.       То же самое их ждало и в третий, и в четвёртый, и, помнится, даже в пятый раз. Никогда они не ругались столь часто и не получали от ссор такого искреннего удовольствия. Лео даже начал подозревать себя в мазохизме. Кому, как не мазохисту, могли понравиться чужие крики? И Лео в самом деле нравились их ссоры. Раньше он не замечал, как темнеют глаза Элиота в приступе гнева, и каким глубоким становится его голос, словно в попытке задавить оппонента если не логикой, то хотя бы интонациями.       Когда во время одного из таких локальных концов света Элиот вместо поцелуя вжал его в стену, Лео догадался: всё серьёзнее, чем он думал. Причём, судя по реакции собственного тела, и со своей стороны в том числе. Куда уж серьёзнее, если вместо закономерного страха перед чужим напором или хотя бы неловкости испытываешь лишь азарт и воодушевление.       То ли скромность Элиота оказалась сильнее его темперамента, то ли Лео просто чего-то не понимал в этой жизни, но дальше стены дело так и не пошло. Они стали ругаться ещё чаще, и прислуга завела привычку разбегаться в стороны, едва заслышав нотки раздражения в голосе Элиота. В эти моменты Лео с особой нежностью любил всю семью Найтреев, которая, за исключением Элиота и Винсента, уехала в свою летнюю резиденцию на отдых. Нет Найтреев — нет проблем, прописная истина, которую Лео запомнил с первых же дней своего служения Элиоту. Правда, Винсент, кажется, начал что-то подозревать. Иногда взгляд его разноцветных глаз бывал столь многозначителен, что Лео хотелось приложить ладонь к лицу и попросить смотреть чуть менее красноречиво.       Свидания со стеной были, без сомнений, приятным времяпрепровождением, но уж больно коротким, и в очередную ссору с Элиотом Лео, не выдержав, обнял его за шею. Простой жест, который он, тем не менее, раньше себе не позволял из каких-то эфемерных принципов, суть которых не смог бы объяснить даже под страхом смерти. Элиот почему-то испугался и попытался отпрянуть, но Лео понравилось пугать Элиота, и отстраниться ему он не дал. Поцелуя не вышло — всё, на что их хватило, это на тесные объятия, короткий взгляд глаза в глаза и стыдливый побег по разным углам. Жалко, нельзя продать кому-нибудь свою стыдливость. Лео она здорово мешала — настолько, что он был готов и даром её отдать, только заберите, пожалуйста.       Кажется, Элиот тоже тяготился своей стыдливостью, ибо отчаянно старался её преодолеть, но всякий раз безуспешно. Если бы Лео наблюдал за ним со стороны, не имея к происходящему никакого отношения, он бы знатно повеселился. Вот только наблюдать приходилось отнюдь не со стороны, и вместо веселья он получал ноющие от напористых поцелуев губы, сбитое дыхание и бессонницу.       У Лео имелся идеальный план: он был уверен, что стоит только оказаться с Элиотом на горизонтальной плоскости, как всё произойдёт само собой, и жить станет проще. Сложность заключалась в самой горизонтальной плоскости: Элиот не делал попыток хотя бы просто сесть на постель Лео, не то, что лечь в неё, и Лео — тоже. Если бы кто-нибудь, да хоть тот же Винсент, спросил бы у него, почему, Лео, вероятнее всего, ответил бы пространным «Эээ» и убежал делать чай для Элиота, даже если в самого Элиота этот чай уже не лез. В любой непонятной ситуации делай чай и пои им господина — тактика, которой Лео старательно придерживался с их первого поцелуя.       В одну из ночей Элиоту приснился кошмар. Они терзали его периодически, и Лео, просыпаясь от скрипов кровати под тревожно ворочающимся Элиотом, не смыкал глаз до утра — на всякий случай. Обычно он лежал в своей постели, если дело происходило в академии, либо садился в кресло, когда они приезжали на лето в особняк Найтреев, и читал при свете свечи или, чтобы не мешать попыткам Элиота заснуть, смотрел в окно, наблюдая за сереющим небом.       В этот раз Лео позволил себе сесть на край постели Элиота. Ночь была на исходе; Элиот лежал с открытыми глазами, повернувшись на бок, спиной к двери, и сжавшись, будто в ожидании удара. Кошмары и впрямь болезненно били по нему, выпивая все соки. Иногда они обсуждали эти сны, вернее, Элиот говорил о них, а Лео внимательно слушал, но сегодня оба молчали. Лео сидел лицом к двери, смотрел на начищенную дверную ручку и думал, насколько уместным будет проявление инициативы в данный момент. Может быть, Элиоту хочется побыть одному. Ему никогда не хотелось побыть одному, но Лео уже привычно искал пути к отступлению и оправдания своей нерешительности.       Желание приободрить Элиота, помочь ему расслабиться и сбросить с себя оковы кошмара победило, и Лео, скинув домашние туфли, в которых брёл от своей постели к постели Элиота, забрался под одеяло. Элиот вздрогнул, когда Лео обнял его со спины, но ничего не сказал.       Где-то вдалеке прогремел гром — первая гроза этим летом. Прижимаясь к спине Элиота, Лео задремал, но оглушительный треск, словно разорвавший ткань небес напополам, вырвал его из объятий зыбкого сна. Элиот тоже не спал — Лео давно научился понимать это по его дыханию.       Какое-то время они просто лежали в предрассветной темноте, слушая раскаты грома и шелест хлынувшего ливня. Потом Элиот пошевелился, и Лео, ослабив объятия, зачем-то нащупал под одеялом его руку. Элиот не боялся грозы и не нуждался в утешениях, но в них нуждался Лео. Не важно, что причины для утешений не было, он выдумает, если понадобится. Сочинит какую-нибудь чушь, например, что сам боится грозы, если Элиот спросит.       Элиот не спросил — молча переплёл с ним пальцы, — и Лео расценил это как согласие на всё, что взбредёт ему в голову. Почему бы и нет?       Он прижался губами к шее Элиота чуть ниже затылка, и Элиот снова вздрогнул, но уже не от раскатов грома — их попросту не было. Воодушевившись полученной реакцией, Лео снова поцеловал его в шею, ближе к изгибу. Высвободив руку, он провёл ладонью по плечу Элиота — без какой-либо цели, просто желая дотронуться до него. Крепких объятий без движения было уже слишком мало.       Элиот повернулся; одеяло шелестело, пока он менял положение, и дождь за окном тоже шелестел, отбивая барабанную дробь в стёкла. Под очередной раскат грома и ослепительную вспышку молнии Элиот поцеловал Лео, и Лео с неожиданной для себя готовностью прильнул к его телу.       Рука Элиота скользнула под ночную рубашку, уверенным движением огладила поясницу, но, очутившись на бедре, мгновенно растеряла всю свою уверенность и замерла. Лео зарылся пальцами в волосы Элиота и поцеловал его так, как вычитал в одолженных у Винсента (разумеется, без спросу) книгах — неторопливо и глубоко, проскальзывая языком меж его губ. Элиот явно растерялся, как и сам Лео, не ожидавший от себя такой смелости, но рука на бедре распаляла и подстёгивала, приглушая осточертевшую стыдливость и позволяя хотя бы на краткий промежуток времени делать то, что захочется.       А хотелось многого — такого, например, о чём и подумать стыдно, не то, что сделать. И Лео был готов застонать от облегчения, когда Элиот перестал тупить и, приподнявшись на локте, навис над ним, вжимая всем своим весом в постель. От ощущения его тяжести на себе Лео забыл, как дышать, и замер, всматриваясь в лицо Элиота и боясь пошевелиться, — слишком много незнакомых прежде ощущений волной разлилось по телу. Нечто подобное Лео чувствовал и раньше, когда целовал Элиота, например, или когда его вжимали лопатками в стену и сверлили разгорячённо-яростным взглядом, но тогда он был защищён слоями одежды, а не только лишь тонкой тканью ночной рубашки, и имел возможность сбежать в любой момент.       Элиот наклонился и поцеловал его; колени Лео неудобно упёрлись в его ноги. Но Лео был умным и читал много странного (отдельное «спасибо» Винсенту, который никогда не запирал комнату на ключ и в своём кавардаке едва ли замечал пропажу одной или двух книг). Разведя ноги, он обнял коленями бёдра Элиота; об его горящие уши можно было прикуривать.       Элиот, судя по испуганному взгляду, был смущён не меньше, а то и больше него, но не делал попыток отстраниться. Вместо этого он снова поцеловал Лео, и на сей раз его поцелуй был столь же глубоким, как поцелуй Лео до этого, а ещё крепким, несдержанным. От таких поцелуев кружилась голова.       Лео повернул голову, с сожалением разрывая поцелуй, и без задней мысли облизнул свои пальцы — судя по тому, что он читал, без этого ему будет как минимум неприятно, а то и больно. И лишь обильно смочив пальцы слюной, он перехватил возбуждённый взгляд Элиота, который замер, наблюдая за его действиями. Лео мысленно чертыхнулся, подумал, что чертыхается зря, ибо взгляд, которым Элиот прожигал его, дорогого стоил, и чертыхнулся снова, поражаясь своей непоследовательности.       Рука скользнула вниз, меж собственных раздвинутых ног. Вводить пальцы в себя было странно, дискомфортно, и, если бы Лео делал это один, даже неприятно. Но от осознания того, что на него смотрит Элиот, дискомфорт отступал на второй план, и на мгновение Лео даже пожалел, что всё происходит под одеялом, а не при свете свечей. Рука Элиота легла на ладонь Лео — немая просьба, от которой мгновенно захотелось выплеснуть на себя ушат холодной воды, чтобы остудить пылающее лицо. Лео убрал руку, и когда пальцы Элиота протолкнулись внутрь, зажал себе рот свободной ладонью, давя стон. Он вслушался в шум дождя, чтобы не думать от пальцах Элиота в себе и не желать умереть как можно скорее, но отвлечься не получалось — Элиот перетягивал всё внимание, вытесняя своим образом, своими касаниями, своими движениями весь окружающий мир.       Когда Элиот вынул пальцы, душу кольнуло сожаление, хотя Лео и понимал, что это ненадолго, и ему, скорее всего, вряд ли понравится то, что последует дальше. Думать о некоторых частях тела Элиота, называя вещи своими именами, было нестерпимо стыдно, но, в конце концов, именно из-за этих частей тела сейчас всё и происходило, разве нет?       Элиот подался вперёд, и Лео выгнулся ему навстречу, вновь глуша рукой стон. Это было неприятно и приятно одновременно. Он хотел сказать Элиоту, чтобы тот не торопился, дал ему привыкнуть, но Элиот, всегда такой грубый и порывистый, казалось, и не собирался спешить. Движения его бёдер были очень аккуратными, плавными, что давало напряжённым мышцам возможность растянуться и расслабиться.       Лео обнял Элиота за шею и уткнулся носом ему в плечо. Почему-то так было проще: чем сильнее напряжены руки, плечи, грудь, тем более расслаблены бёдра и ноги, словно весь дискомфорт перетекал из низа тела вверх.       Если Элиот и оставался смущённым и растерянным, он начисто об этом позабыл: дыхание его было шумным, несдержанным, и в обрамлении шорохов одеяла, шелеста дождя, скрипа кровати воспринималось как-то по-особенному. Элиот коротко выдохнул:       — Лео.       И в звучании имени, произнесённого его приглушённым хрипловатым от сбивчивого дыхания голосом, Лео окончательно потерял себя. А потом что-то вдруг пошло не так — Лео не понял, что. Ничего плохого или неприятного не происходило, но его самоощущение резко изменилось. Он захотел оттолкнуть от себя Элиота, попросить перестать или хотя бы замедлиться, но слова застряли в горле. Вдоль позвоночника разрядом молнии прострелило удовольствие — яркое, нестерпимое, почти болезненное. В голове будто задули свечу, горевшую неровным пламенем спутанных мыслей. Слабость впилась в колени и локти, захотелось просто лечь и лежать, не шевелясь ближайшие лет сто. Рубашка на животе намокла и липла теперь к коже. Элиот прижался щекой к его щеке и замер, тяжело дыша. Когда он отстранился, по ногам что-то потекло. Элиот перекатился набок, и Лео расслабленно прижался к его груди, через мгновение ощутив на плечах объятия. Он чувствовал себя довольным котом, которому хотелось мурлыкать, но — слишком лень даже дышать.       Они проснулись ближе к полудню и в панике разбежались: Элиот — куда-то, куда и сам, наверное, не придумал, а Лео — на кухню, за завтраком для него и для себя. В гостиной, мимо распахнутых дверей которой пришлось пройти, сидел Винсент и пил шампанское из высокого хрустального фужера.       — Доброе утро, — сказал он, отсалютовав фужером, и Лео, к которому Найтреи ни разу не обращались с приветствиями, едва не подпрыгнул от неожиданности. — Как спалось?       — Спасибо, хорошо, — ответил Лео и улетел на кухню быстрее, чем если бы увидел в дверях Ванессу.       Когда Лео вернулся в спальню с подносом в руках, Элиот уже был одет и предельно серьёзен. Сейчас будет толкать пафосные речи, догадался Лео, и, чтобы избежать обсуждения прошедшей ночи, сделал то единственное, что могло заткнуть Элиота или хотя бы перевести его мысли в другое русло. Он поставил поднос на стол, зашёл за спину Элиоту, и, когда тот потянулся за приборами, прихватил губами краешек его уха. Элиот вздрогнул и уронил вилку, а Лео, чрезвычайно довольный собой, принялся застилать постель.       Элиот раздражённо уткнулся в тарелку с омлетом, но сквозь его раздражение проступала едва заметная смущённая улыбка, прячущаяся в уголках губ. Правда, его смущения хватило ненадолго, и уже через полчаса они едва снова не поругались, но, скорее, по привычке, сформировавшейся с начала лета. Ссора утихла сама собой — Лео был слишком доволен жизнью, чтобы ругаться, и даже запал Элиота иссяк практически сразу же, лишь разбив неловкость, царившую вокруг.       — Знаешь, — сказал Лео, составляя книги со стола на книжную полку, — кажется, я влюбился.       Элиот порывисто обернулся и задал самый глупый вопрос, на какой только был способен:       — В кого?       — В грозу, — ответил Лео.       И — в звучание своего имени в её голосе.