А им - нет

Людей воспитывает жизнь, в случае Гэвина Рида было непонятно — это жизнь хуёвый воспитатель или Гэвин хуёвый воспитанник. У него настолько сильная мизантропия, что её значение становится фактически клиническим, приобретая приставку патологическая. Яд, им источаемый, оказался таким концентрированным, что люди не глядя записали его в психопаты, чтобы не мозолить глаза. Смотря на того, кого и за глаза и в глаза зовут конченым говнюком, смотря на внешнюю обёртку его жизни, семьи, люди так же не глядя выбирают из двух вариантов второй — хуёвый воспитанник. А Гэвин вообще не видит этих ебучих вариантов. Он сосредоточен на саморазрушении и с упоением ждёт того момента, когда просто захлебнётся собственным ядом, умирая красиво. Но даже тут «правильная», «хорошая», «идеальная» семья обламывает неидеального отрока, посылая несчастного нахуй, роль которого исполняет психотерапевт. Их первая встреча до сих пор сидела в голове, как если бы личинки бычьего цепня попали в кровеносную систему, а один из них пророс в мозгу, являясь этим самым проклятым воспоминанием. Рид тогда, сидя на полу сбоку от двери в кабинет психотерапевта, давил желание заржать в голос против желания свернуться в комок и поспать. Цирк. Чистой воды чёртов цирк. Он и не заметил бы, какой у его психотерапевта там цвет глаз, потому-что, ну, ей богу, какие фрики вообще фиксируют эту информацию? Гэвин был фриком, но не из этой серии, однако эти глаза не проигнорируешь при всём желании. Они были самым ярким акцентом на бледном, бесцветном, во всех смыслах, лице, притягивая к себе всё внимание и, если бы Ричарда Новэма убили через три дня после их встречи, а Рида бы попросили опознать тело, он бы опознал его исключительно по глазам. У людей таких не бывает — с болезненно маленькими зрачками, противоестественно светлой радужкой, они буквально светились. Не живые глаза — мёртвые. — Гэвин Рид? — Папа Римский. Сейчас ситуация была несколько иной. Сейчас Гэвин смог бы опознать тело мужчины с выколотыми глазами, одними кончиками пальцев, пусть и лишь мимоходом, изредка проскользывал по нему ладонями. Сейчас Рид бы хотел занять место метафорического трупа больше, чем когда-либо. Он не знал, есть ли у него суицидальные наклонности или это попытка привлечь внимание к себе? Парень не знал и ему было откровенно похуй. — Ты чувствуешь обиду? — С чего это вы взяли? — Ты злишься, Гэвин, а у злости всегда есть корень. Порой пациент был неуверен, был ли его врач человеком. Для психотерапевта это плохой знак, но не когда пациент — Гэвин Рид. Парень, например, не мог заручиться, что их общение вышло бы на хоть какой-нибудь уровень, если бы Новэм был более человечным. Ричарду удалось вывести упрямого пациента на разговор именно отсутствием этой приторности в голосе. Порой он не был уверен, является ли его партнёр человеком. Для любовника это плохой знак, но Гэвину Риду объективно похуй. Давно ли это началось? Для Гэвина очень, для психотерапевта нет. Там и не пахло смущёнными признаниями или прочей романтической мишурой. — Зачем ты это сделал? — простой вопрос, не нагруженный эмоциональной окраской. — Захотелось, — Рид злится, потому что фокус не сработал. Рид злится, потому что Ричарду похуй, а ему нет. Он поцеловал его через месяц после начала терапии, а на вопрос ответил почти честно. И так же честно оттолкнул Новэма, да так, что тот влетел в собственный стол. Вот прям со всей доступной искренностью. Буквально самое откровенное говно, которое Рид когда-либо делал. А потом вылетел из кабинета, через три метра после выхода из клиники с шага переходя на бег. Тоже пиздец как откровенно пробежал три квартала. Дерьмо. Один сеанс парень пропустил. Пропустил бы и ещё, вот только ноющая боль под рёбрами и звон слов обвинения, всё ещё стоящий в ушах, рубили подобные порывы под корень. Он пришёл, сел на своё место, не говоря ни слова. Гордость и так уязвлена. Зачем ухудшать? Ричард тоже молчал, садясь напротив него, не проронив ни слова и позже. Так они провели минут шесть. Абсолютное молчание, под раздражающее до скрипа зубов, до чёрных пятен перед глазами, тиканье дорогих часов. — Ты мой пациент, Гэвин. Рид, вопреки всеобщему мнению, тупым не был, поэтому косо усмехнулся, встал с кресла, чувствуя лёгкое покалывание в затёкших ногах, и широким шагом направился к выходу. — Я ничего не могу себе позволить в отношении тебя, пока идёт терапия, — раздалось за спиной всё такое же ледяной, спокойное. Пока идёт терапия. Как гром среди ясного неба, в пшеничном поле, рушащий спокойствие идеализированной американской местности. Пока идёт терапия. Ему же не послышалось? Это было обещание? Пока идёт терапия. Непривычно медленно парень развернулся и сел на место. Тогда Ричард убил его. Потому что мог. Потому что для него растянуть уголки губ в улыбку не стоило ничего. Гэвину это стоило буквально всего, что у него осталось. Тогда единственной сформировавшейся мыслью было — он охуительно улыбается. Тогда Рид не понимал в каком пиздеце оказался, и роль этого пиздеца исполнял его психотерапевт. Секс с Ричардом был никаким. В смысле особо приятных ощущений, когда тебя ебут, не наблюдается. Это секс, Рид и раньше сталкивался с собственным скептическим отношением к нему, за что от бывших получал по лицу и хлопок двери, а после смс — «Прости, но у нас ничего не выйдет». Во время секса мужчина рядом и этого вполне достаточно. Большего просто не нужно. Рид довольно поздно понял насколько крепко вляпался в это. Игра с собственными чувствами закончилась плохо. Отвратительно закончилась. Разбитыми костяшками, сорванным голосом и сломанным большим пальцем на ноге. Успокоился он так же быстро, как впал в ярость. Влюбился, ну и хрен с ним. Это ничего не меняет. Ни-че-го. Похуй. И в правду, ничего не изменило. Они всё так же разговаривали, шутили и трахались. Просто теперь всё это происходило с фоновой мыслью — «Гэвин Рид — ты кусок дерьма». Когда на губах Новэма появлялась редкая улыбка, студент физически ощущал, как вина со всей силы даёт по затылку. Вот зачем ты человеку проблемы устроил? Он к тебе по-людски, а ты влюбился. Кретин. Время текло равномерным потоком — искренний смех, чужие глаза, смена маршрута после универа, сокрытие своего неудовлетворения во время секса, на протяжении которого нужно было проконтролировать наличие на себе одежды, которая бы скрывала травмы с шрамами, и охуительный кофе — это стало частью быта, которому Гэвин был вполне искренне рад. — Как называется чувство, когда тебе не хуёво? — интересуется как-то раз пьяный Рид у Тины, с которой у них было некое подобие дружбы. Она с лёгким подозрением смотрит на однокурсника. — Счастье, Гэвин. Оно называется счастье. — отвечает девушка, отбирая у Рида бутылку пива. — Да, точно — смеётся парень, опираясь о стену и закидывая голову вверх, странно улыбаясь. — Знаешь. — Что? — Мне нравится. Это чувство уносит, заставляя порой просто сидеть и улыбаться, как придурок. Оно заставляет думать, что, возможно, только на мгновенье, совсем немного, но Гэвин всё-таки имеет право чувствовать это? Может ему не обязательно чувствовать себя одиноким постоянно? Хотя нет. В принципе, фактор его пиздостраданий — чушь. Ересь, не чувствует он ничего. С детства выёбываться любил. Довыёбывался. Кровь неприятно стягивает кожу, неравными каплями стекая на пол вместе со слюной. Интересно, что с ним случилось в этот раз? Он упал с лестницы? Поскользнулся на банановой кожуре? Его отпиздил Багз Банни? Ну уж явно не собственный отец, вы что, этого быть не может! Рид глухо смеётся, почти тут же захлёбываясь болезненным стоном, но продолжает ржать. Потому-что если он не посмеётся, то сдохнет. Поэтому, почти скуля от боли, Гэвин продолжает тихо смеяться. Смешно пиздец.

***

Людей воспитывает жизнь — полный бред. Людей воспитывают родители, окружение и они сами. Психотерапевт работает с ошибками этого воспитания — где пережали, где не дожали, уничтожили или нагромоздили слишком много. Всё это — сложно, многогранно, затратно. Когда этот мальчишка пересекает порог его кабинета, Новэма цепляет. Он заносчив, резок, абсолютно социопатичен, что неожиданно странно привлекает. Блеск в глазах, огонь, который не потухает ни при каких обстоятельствах. Гэвин Рид не видит смысла усмирять свой норов ни перед кем, и это чертовски подкупает, делая его интересней. Ещё интереснее становится, когда студент целует его. Не то чтобы это является уж совсем неожиданностью, но в тот конкретный момент обескураживает. Ричард впечатывается в собственный стол и ощущает интерес. Жгучий, ворочающийся изнутри не хуже любого паразита, как крыса прогрызшая плоть, ведомая страхом. Новэму всегда было так невероятно скучно, но он привык и смирился с собственной скукой. С серой пеленой перед глазами, с тем, что для него вкус жизни — это байка наравне с мифологией. Видимо, поэтому он так иррационально бросает это «пока идёт терапия», давая очевидный намёк. Психотерапевт позволяет себе большее и это ощущается практически дико. Гэвин одно большое чересчур, что позволяет Ричарду погрузиться в самокопание, когда студент мирно посапывает рядом. Что позволяет Ричарду погрузиться в Гэвина Рида с головой. Новэм привык к тому, что не ошибается. Что никогда не теряет контроля над собой, что полностью осознаёт. Он абсолютно точно знает, что психопатия — не заболевание, а свойство заболеваний, точно знает, что не любит лакрицу, что небо не голубое и трава не зелёная, потому что природа изменчива. Он абсолютно точно знает, что-то, что происходит между ними — не любовь. Слишком хлёсткое слово, с размытым определением, которым люди привыкли разбрасываться просто так. А ещё мужчина уверен, что понял Гэвина. Что понимает его мотивацию, личность и порой любил шуточно поддразнивать пациента. Психотерапевт много в чём был уверен, а теперь у него осталась одна единственная вещь, в которой он может сохранить уверенность. Что он охуенно, пиздец как виноват. Сейчас мужчина сидит на кровати в собственном доме, переплетя пальцы, между которыми лежит мобильник, упираясь локтями в колени и склонив голову. Полтора часа. Полтора часа, несколько телефонных звонков с анкетными вопросами. Вот, чего бы хватило, чтобы узнать историю Гэвина Рида. Такая малость, как полтора часа и анкетные вопросы его знакомым. И это всё. — Что? Гэвин Рид? — Он большую часть своих денег спускает на корм для кошек. Ну, в принципе, только с ними он и общается. — Да, я знаю Гэвина, а кто вы? — Да, одни проблемы с этим мальчишкой. Его избивают постоянно, а этому засранцу, простите, хоть бы хны. — Нет, простите, ничем не могу помочь. — Где сейчас Гэвин? Вы не знали? Он вчера попал в больницу. Мне больше ничего не сказали. Скорее всего, опять отец. Полтора часа, несколько телефонных звонков с анкетными вопросами.Такая малость. А ведь Гэвин мог в глубине души надеяться, что Ричард эту малость переступит? Самодовольный мудак. В его глазах ведь всегда было это выражение. Идиот. Он так редко носил футболки… Как я мог это упустить? Вздрагивал от громких звуков. Кретинкретинкретин… Каждый. Раз. Новэм привык к тому, что никогда не ошибается. Новэм никогда так крупно не проёбывался, как сейчас. Господь бог, как же он проебался. Этот чёртов мальчик с хрен-знает-какого-цвета-но-такими-охуенными глазами, с шрамом на носу и абсолютным неумением общаться с людьми, стал первопричиной крупнейшего проёба Ричарда Новэма, просто оказавшись собой. Этот чёртов мальчик, который не надеялся на него, потому что вообще ни на что не надеялся. Который жил с гордо поднятой головой, держался за жизнь зубами, назло миру, не добиваясь любви от тех, кто его ненавидит, а плюя на это, сверкая глазами. Вот только сейчас его глаза не сверкают. Сейчас, когда Новэм наконец сообразил, приехал в больницу, получив по меньшей мере штрафов семь, когда он стоит в дверях, не в силах сделать и грёбанного шага вперёд из-за элементарного стыда. Его лицо абсолютно пустое. Ричард злится, потому что Риду похуй, а ему нет. В этот раз отец не жалел ни руки, ни мебель. Гэвин это чувствовал, пока говорил врачам, что упал с лестницы. Хорошо упал, качественно. Из-за обезболивающего голова — деревянная, и это бы раздражало, если бы не было так неожиданно плевать. Даже жутковато. В абстрактное подобие транса вклинивается тихий шелест отъезжающей больничной двери. Ричард. Сквозь пелену отстранённости в голове проносится достаточно равнодушное «красивый». Растрепавшийся, с немного сбитым дыханием и растерянный. Скажем так, первые два пункта Риду доводилось видеть в более интимных обстоятельствах, но вот последний. Растерянный? Что-то случилось? У него бабушка умерла? Пациент в суд подал? Гэвин думает, что усмехается, и не сразу понимает, что его лицо не меняет выражения. Они молчат и смотрят друг на друга непозволительно, для социальных норм, долго. Ричард хочет уйти. Гэвин видит это. В бегающем взгляде, в позе, в дыхании, в едва видимом подергивании бровью. Рид не хочет и не будет останавливать. Рид ничего больше не хочет. Вообще. Он не хочет спать, есть, пить, не хочет смерти. Место, которое в его голове занимало то, что нормальные люди именуют душой или сердцем — пусто. Оно вытерла за пределы его тела вместе с литрами крови, слабыми выдохами между ударами, рыданиями раз в три месяца, только для того, чтобы через десять минут быть в порядке. Гэвин открывает рот, чтобы поприветствовать, чтобы отшутиться, чтобы дать карт бланш на желание выйти из комнаты. Мальчик можно сказать, понимает это желание. Рид открывает рот и закрывает его. — Прости, — короткое слово, которое вызывает одну реакцию — косую усмешку. Он отворачивается с этим подобием на эмоцию, кривящим губы. Он не верит и никогда не поверит. Пустое, бесящее слово, услышанное сотни раз. Риду приходится заткнуться в собственной голове, потому что Новэм подходит, неестественно дёрганно выполняя каждое движение, опускается на колени возле его кровати, беря слабую руку в свои ледяные, прижимаясь губами к мертвецки бледной коже на костяшках. — Прости меня. — тихо повторяет Ричард. Тихо, уверенно, и Гэвин к своему ужасу понимает, что не может. Не может не верить. Больше чем сдохнуть, хочет не верить. Но его психотерапевт упрямый козёл, который извиняется хрен знает за что, который заставляет чувствовать себя омерзительно нужным. Рида срывает. Он плачет, матерится сквозь зубы и нехватку дыхания, рассказывает всё, как есть. Вообще всё. И не чувствует странного ощущения на макушке. Не чувствует странной дрожи, в гладящих его руках. Впервые за последние десять лет Ричард чувствует ком в горле. И из-за кого? Из-за мальчишки, который постоянно отпускает дебильные шуточки, способен мёртвого спровоцировать, стоически пиздел о падениях с лестниц, влюбился в своей абсолютно чокнутой манере. И в кого? В психотерапевта, старше его на добрый десяток, с эмоциональной импотенцией, с чёткой системой взглядов и мнений, от которой сейчас рожки да ножки. Два фрика на которых, всем, откровенно говоря, похуй. Всем похуй, а им — нет.