Любовь - это всегда трагедия

      Любовь — это всегда трагедия. Так я думал, прижимая окурок носком лакированного ботинка, вдавливая его в асфальт. На губах появилась усмешка. Наверное, каждый был на месте этого окурка. Когда-то подпаленный жизнью огонька, превратился в кусок вонючего мусора. И теперь его вдавливают в асфальт, и все, что остается — это со временем растаять, исчезнуть среди чужих шагов.       Если я был окурком, то Энж — щенком, который крутился вокруг своего хозяина, пытался цапнуть молочными клыками за ногу, тявкал и мочился в ботинок. Все ради того, чтобы на него обратили внимание. Побили или погладили по лохматой голове, для него было не важно.       Если любовь — это трагедия, то вся заварушка с истинными — дешевая драма. Никогда не знаешь, кто тебе попадется и встретишь ли ты свою пару вообще. К двадцати годам я откровенно срал на общее мнение, что нужно ждать своего омегу, и трахал каждого, кто был не против раздвинуть ноги. Минутное наслаждение не могло сравниться с тем, как сжималось в тугой жгут сердце, стоило Энжу просто посмотреть своими, блядь, щенячьими глазами. Так невинно, что хотелось стереть робкую улыбку с красивого лица. Когда мне было двадцать, ему едва перевалило за восемь лет. Мелкий, худой, весь рябой от веснушек, с лягушачьим ртом и побитыми коленками он несся, как ураганчик, жарким июльским днем. Наверное, не полюби мелкий так мятное мороженое, ничего не произошло бы. Может быть. Жизнь надо мной пошутила, когда мелкий омега врезался в меня на улице и рухнул на асфальт, потом встал, потирая ушибленное мягкое место, и поднял взгляд.       Тогда я пропал.       — Извините? — скорее вопрос, чем раскаяние. Он так и стоял передо мной, склонив голову набок, как будто увидел чучело неизвестного животного в музее, а я не знал, плакать или смеяться. Говорят, что только встретишь своего истинного, и сразу все поймешь. В груди резко защемило, а в нос ударил нежный детский запах, и сопротивляться было уже бесполезно. Мысли о том, чтобы сразу трахнуть мелкого пацана, даже не было. Тогда меня больше волновало, не болят ли ушибленные костлявые коленки. В кармане завибрировал телефон, оповещая о сообщении одного из любовников, который преданно ждал в одинокой квартире, скуля от начавшейся течки, а я стоял посреди дороги и не знал, что сказать ребенку.       — Куда ты спешишь? — все, что смог выдавить, а омега только пожал плечами, неуклюже поправляя сползшую с плеча футболку, и сказал:       — За мороженым.       Не знаю, что меня потянуло пойти за ним, а он и не сопротивлялся, видимо забыв о наставлении родителей о том, что никогда нельзя гулять с незнакомыми альфами. Тем более взрослыми. Тем более с теми, которые, мать его, старше на тринадцать лет и могут трахать тебя как взрослого. Мороженое я купил ему сам, и молча смотрел, как пацанчик с восторгом надкусывает ледяные шарики, жмурясь от надоедливого солнца. В голове была только одна мысль — это неправильно.       Я отвел его домой и сразу же столкнулся с разъяренным взглядом родителей мелкого. Пришлось объяснить, что произошло. Его папа заплакал, уведя сына в дом, а грузный сорокалетний альфа сказал только одно:       — Тронешь его хоть пальцем, я сам тебя выебу.       Однако они не могли воспротивиться природе, да и мальчишка сам заныл, что хочет со мной увидеться. Так все и началось. Отвезти ребенка в школу, привезти обратно домой — все, что мне позволили. Этого было достаточно. Несколько лет я просто наблюдал за тем, как Энж растет, и незаметно для себя оградился от других омег, словно животное, поджидая, когда подрастет моя пара.       И Энж рос. Неугомонный и резкий, неуклюжий, с мелкими прыщиками в подростковом возрасте, он хорошел с каждым днем. Ровно настолько, насколько может быть хорош ребенок. Постоянно болтал, крутился рядом, смеялся как в последний раз, и в его смехе было все, ради чего стоит жить. Как-то он сидел на скамейке, болтая ногами в воздухе и одновременно что-то непрерывно печатая в телефоне, как вдруг остановился и посмотрел на меня:       — Давид, а ты женишься на мне?       — Что?! — я подавился кофе, сплюнув горькую жидкость на землю, а Энж, будь щенком, наверняка прижал бы уши и хвост. Потом он весь взъерошился и повторил, только решительно, прямо как взрослый:       — Женишься? На мне?       — Ты же еще мелкий.       — А когда подрасту?       — Посмотрим.       — Ну пожалуйста.       И честно, стоило ему посмотреть на меня вот так — пронзительно, умоляюще, и сопротивляться было бесполезно. Сам не заметил, как начал улыбаться и растрепал каштановые вихры, приобнимая пацана за плечи. А тот прижался, совсем невинно, и заулыбался молчаливому обещанию.       Все пошло по пизде, когда я уехал, и незапланированная командировка растянулась на несколько лет. Энж писал каждый день, а я даже не знал, что происходило с маленьким омегой, когда он лишился единственной защиты и своего альфы. Он тогда даже не понимал, наверное, что мы были судьбой друг друга, а после того разговора о женитьбе не относился ко мне иначе, как по-дружески. У меня же каждый день на сердце кошки скребли, как ненормальные. Протяжно мяукали, призывая вернуться обратно, но тогда я думал, что карьера важнее чувств, и принял предложение задержаться. Год за годом, и сам не заметил, как стал отвечать на сообщения все реже, из памяти стерся щенячий взгляд, а руки обнимали уже не те хрупкие плечи. Снова одноразовые связи, как бумажные салфетки. Вроде пахнет неплохо, да и на ощупь мягкие, а воспользуешься раз — и все. Теперь только в мусор. Или сжечь. Или придавить ногой, как окурок.       Спустя три года стало совсем невыносимо, и я сам для себя придумал причину вернуться. Себе говорил, что это только ради работы, а внутри настойчиво била мысль, что единственная причина приезда — это шестнадцатилетний омега, который продолжал написывать, не получая ответа. Стоило въехать в знакомый двор, как по спине пробежал холод, а груз вины комфортно развалился на плечах, каждую секунду напоминая о том, что даже в двадцать восемь можно быть придурком. Например, приехать к истинному, которого игнорировал почти год. Что и говорить, его отец был не рад видеть на крыльце ту же рожу, что и восемь лет назад. Он облокотился о дверь, убивая меня взглядом, и пробасил:       — Что-то ты не особо спешил.       — Так было лучше.       — Уверен? — он вскинул бровь, затем вздохнул и отступил, пропуская меня в дом, а напоследок только фыркнул. — Ты сам еще ребенок.       Было уже все равно, потому что там, на втором этаже меня ждал мелкий, костлявый Энж, каким он запомнился в последнюю встречу. Когда открыл дверь, то понял, что передо мной совсем другая картинка, чем три года назад. Энж с каждым годом все больше напоминал огромную кошку, а не щенка. Подрос, вытянулся, веснушки уже не казались такими нелепыми, а пухлых губ касался влажный язык так, что внизу все скручивало. Омега не спешил подходить ко мне, обиженно смотря из-под густых ресниц. Наконец он нервно вздохнул, стараясь быть взрослым, и бросил:       — Тебя три года не было.       Я пропал снова. В этом ледяном взгляде, в прекрасном юноше и горечи в нежном голосе. Смелости хватило только для того, чтобы закрыть дверь и сделать несколько шагов вперед. Энж резко отступил, как загнанный зверь, и постарался сглотнуть подступивший к горлу комок. Смотреть, как твой омега старается не плакать, и понимать, что причина этому — ты, было невыносимо.       — Энж, — я протянул к нему руку, подходя ближе и касаясь кончиками пальцев бархатной щеки.       — Три года, Давид! — омега не сдержался, и по коже прокатилась первая слезинка, а он кричал, стараясь за злостью скрыть свое отчаяние. — Ты уехал, ничего не сказал, делал вид, что меня вообще нет! Что тебе все равно на меня! А сейчас заявился! Что ты хочешь от меня, я вообще тебе нужен?! Почему ты молчишь? Отвечай!       В голосе омеги было столько боли и тоски, что я не выдержал, в два шага сократил расстояние и прижал к груди это хрупкое, дрожащее тельце. Он пытался вырваться, колотя по мне кулачками, а я мог только целовать лохматую макушку и позволить себе прикоснуться, обнимая крепче, как единственное в мире сокровище. Так оно и было.       — Прости меня, я… Энж, наш возраст, я не могу себе позволить быть с тобой…       — Почему? — обиженно всхлипнул юноша, совсем замирая. — Я же твой омега, что тебе мешает?       — Мне двадцать восемь.       — А мне шестнадцать, и что теперь?       Он задрал голову, смотря на меня с обидой и упрямством. Может, хотел сказать что-то еще, уколоть, чтобы я понял, каково было ему, но вместо этого вздрогнул, и пунцовая краска медленно поползла по веснушчатым щекам. Он был слишком близко, а я не удержался после восьмилетнего ожидания. Губы Энжа были сладкими на вкус, он ничего не умел, но старался с завидным энтузиазмом, иногда всхлипывая то ли от счастья, то ли еще от чего, а мне хотелось выть из-за того, что один поцелуй истинного заставлял член твердеть.       Я не мог себе позволить, чтобы мы зашли дальше. И остался. Первое время Энж бесился, напоминая о том, каким придурком я был, а потом снова растаял, превращаясь в того же неугомонного мальчугана. С той разницей, что теперь он ловил каждый момент, чтобы поцеловать, прижаться все ближе, иногда даже хотел стянуть рубашку, но было нельзя. У пацана играл возраст, омеге уже хотелось узнать, что такое прикосновение мужчины, но для меня он оставался ребенком. Хотя стоило увидеть, как на него косятся одноклассники, провожая взглядом туго обтянутую джинсами задницу, как в голове щелкало, и хотелось разорвать глотку каждому, а своего щеночка прикрыть от чужих взглядов, забрать, спрятать, и никогда не отпускать. Мальчишку интересовал секс, его альфа был рядом и совсем не торопился, настаивая на том, чтобы они дождались первой течки.       Я уже говорил, что Энж мог быть невозможно упрямым и глупым одновременно? Нет? Прекрасно. Малец победил сам себя, когда заявился на пороге моего дома, весь дрожащий и красный от возбуждения. В первую течку он добрался ко мне сам, и стоило только учуять запах мяты, как голова затуманилась. Я только увидел его, и через минуту уже лежал под омегой на диване в гостиной, сдаваясь под мокрым поцелуем и тем, как стонал Энж, нетерпеливо потираясь о мою ногу промежностью. Дрожащие пальцы потянулись к ширинке, он шипел что-то про дурацкую молнию и скулил от боли в паху.       — Подожди, — мне пришлось остановить омегу, — я сам.       Сколько сил ушло просто на то, чтобы быть терпеливым, чтобы понять — у парня первая течка, он ничего не хочет кроме члена своего истинного, а в доме нет резинки и даже со смазкой я причиню ему боль. Я перевернул его, всего мокрого, подрагивающего, и аккуратно раздел, замерев от того, как выглядел Энж. Кусал губы, елозя ногами по ткани дивана, и неотрывно, призывно смотрел, чуть прогибаясь. Кстати, веснушки у него были даже на груди, и я целовал каждый миллиметр его тела, пока омега плакал от возбуждения и умолял об одном — взять его как можно скорее. Нельзя. Не сейчас. Обхватив ладонью аккуратный мокрый от смазки член и получив как вознаграждение очередной всхлип, спустился вниз, раздвигая худые ноги. Ладонь скользнула по стволу, омега весь задрожал и охнул от неожиданности, когда мой язык проник во влажную дырочку, слизывая смазку, дразня и заставляя его умолять о большем. Энжа надолго не хватило, еще пара движений — и со стоном на руках осталась белесая сперма, а омега, сошедший с ума от проснувшихся инстинктов, быстро уснул. Тяжело и хрипло дыша, я еле смог накрыть его и поспешил скрыться в ванной, чтобы расстегнуть эту гребаную ширинку, обхватить член и дрочить на оглушительный запах истинного, представляя, как он скачет сверху, орет от удовольствия и заводится еще больше от мокрых шлепков.       В тот день я привез спящего Энжа домой и благородно отдал в руки родителям. Отец омеги впервые посмотрел на меня с одобрением.       Если любовь — это трагедия, то вся заварушка с истинными — полная срань. Никогда не знаешь, кто тебе попадется и встретишь ли ты свою пару вообще. Может, тебе будет за пятьдесят, а твоему омеге двенадцать. А может, ты еще мелким пацаном будешь гонять мяч, встретишь умирающего старика-омегу, и поймешь — вот он. Истинным может быть убийца, инвалид, какой-нибудь урод или просто парень не в твоем вкусе. А может он живет на другом континенте. Или слушает отстойную музыку, поклоняется бутылке спиртного каждый день или выкалывает глаза соседским кошкам. Судьба — стремная штука, шутит над тобой, как ей заблагорассудится, кидая одного истинного под машину другому. Но иногда везет. Удача оказалась и на моей стороне.       Сейчас мне тридцать пять, Энжу — двадцать два. И я стою на улице жарким июльским днем, вспоминая нашу первую встречу, а вечно опаздывающий омега даже не знает, что в кармане брюк у меня бережно лежит бархатная красная коробочка, а в ней — обручальное кольцо. Ведь я так давно обещал ему.