a sorta fairytale

Если бы у Чангу спросили, за что он так сильно любит море, он бы не смог ответить точно. Наверно, за всё сразу. Вода в море совсем синяя – бесконечное васильковое поле, без конца и начала. А набираешь в ладони – прозрачный жидкий хрусталь – что легким холодком покалывает кожу. Чангу знает, дно так глубоко, что ему никогда не достать. Ныряй сколько хочешь, но тайны моря навсегда останутся под огромной, неподъёмной толщей воды. Чангу часто представляется, что там, глубоко на дне – другая жизнь. Что там песок, словно мелкий блестящий жемчуг, покрытый диковинными растениями. Цветы с причудливыми бутонами самых ярких оттенков и переливов, и лепестки у них – нежнее материнского прикосновения. Деревья с пышными кронами, где каждый листок размером с небольшую лодку, и среди них живут морские обитатели, каких не видывал ни один человек.Неоновые рыбки и огромные, щетинистые крабы, устрицы с тончайшими, почти полупрозрачными раковинами и крошечные морские драконы, огненно-красные осьминоги и бесцветные рыбы-альбиносы. Когда Чангу совсем уж размечтается, ему думается, что среди всего этого многоцветья, надежно спрятанный от людских глаз, высится коралловый дворец, с витыми стенами и высокими башнями, что прорезают тонкими навершиями синеву моря. И живут там создания с голосами, которых не бывает у простых людей на земле. Или может быть в этих рубиново-красных стенах обитает кто-то один, потерявший своих соплеменников в стремительных водах. Тот, кто выбирается по иссиня-черным вечерам на усыпанную звездами поверхность воды и заводит свои печальные песни. Тот, чей голос разносится вместе с белопенными волнами и едва достигает берега. Тот, кого каждый вечер слушает Чангу в густом сумраке, сидя на нагретом дневным солнцем песке. У Чангу учёба и подработка в местном кафе, а после - долгие прогулки по золотистому берегу. Под ногами выброшенные на берег ракушки и сыпучие песчинки, в руках незамысловатая книжка из библиотеки или из одной из тех старых лавок, что на прибрежной черте разбросано множество. В жаркие дни еще пара заплывов, а когда хватает смелости можно попробовать нырнуть поглубже, в самую толщу воду, чтобы хотя бы одним глазком увидеть, что там – на дне. Но вокруг Чангу всегда кобальтовая синева моря, и ничего больше. Море не выдает своих секретов. Когда багровый солнечный диск скрывается за водным горизонтом, и грань между морем и небом превращается в размытую черту, до берега доносится голос. Он долетает до Чангу вместе с приливом, словно сами волны несут его. Голос прекрасный и печальный, с такой тоскливо-щемящей нежностью, голос одновременно хрупкий, словно вот-вот разлетится в мелкие брызги на высоких нотах, и в то же время полный отчаянной и порывистой силы. Как шторм, что рушит и сносит все преграды. Иногда у Чангу мысли, что так петь может только само море. *** Хвитэку говорят, что он должен искать вдохновение в простых вещах. И если ничего не получается – менять обстановку. Может, поэтому он пакует чемоданы и отправляется к Джинхо. У того домик на побережье, а в гостиной стоит старое фортепиано. Ещё возле его дома булочная, где продают ароматные пышные батоны и витые крендели, а вдоль улицы рассажены цветы - крошечные бутоны мелколепестника, бархатистая герань и пестрые соцветия примулы. По вечерам включаются старомодные фонари на причудливо сплетенных столбах, заливая берег и влажную мглу моря тёплым желтым свечением, словно отряд гигантских светлячков. А ещё возле дома Джинхо находится море. С веранды можно видеть, как оно меняет цвет – от небесно-голубого по утрам до беспросветно черного в поздние часы. Оно кажется устрашающе спокойным, безмятежно уверенным в себе и своей силе. Таким, каким Хвитэк не способен себя почувствовать. Ему говорят, что благодаря морю можно найти вдохновение, и возможно даже себя. Но для Хвитэка море – ничего кроме воды. Его блокнот всё так же пустует, а с фортепиано в гостиной так и не стёрта пыль. Море не приносит ему ничего кроме отчаяния, сбережения тают, как пена с волн на ладонях, и Хвитэк, откровенно говоря, устал. Ему говорят, что с его голосом он сможет сиять ярче любого квазара. Говорят, что своим пением он сможет лечить людей. И Хвитэк в это верит, стремится к этому, как волны к берегу в прилив. Когда багровый солнечный диск скрывается за водным горизонтом, и грань между морем и небом размывается, как акварель под влажной кистью, он выходит к морю петь. Петь в никуда проще, чем кому-либо. Неважно как, неважно что. Отрывки каких-то песен, мелодии, что спиралями крутятся в голове. Ветер подхватывает его голос, разносит его над темной гладью, и в такие моменты Хвитэк ощущает себя почти, как море. Безмятежно. В такие моменты он начинает забывать, что у него нет ничего, кроме голоса. Самое драгоценное. Та самая красивая жемчужина, спрятанная в неказистой ракушке. Хвитэку говорят, что ему нужно лишь найти для нее достойное обрамление. Говорят, что ему не хватает амбиций. Но разве плохо то, что он всего лишь хочет петь? Петь для миллионов, а пока всего лишь для моря. Иногда у Хвитэка мысли, что ему стоит меньше слушать, что ему говорят. Он приезжает в это богом забытое место, чтобы найти вдохновение (себя), но вместо этого теряет свою жемчужину. Когда багряный диск солнца прячется за водным зеркалом, и море с небом сливаются в один бездонный океан, Хвитэк слышит крики с другого края побережья, скрытого от его глаз за высокими острозубыми скалами. Слабые отголосья, долетающие с разбушевавшимся ветром, мольбы о помощи. Кто-то тонет. Хвитэк бросается босиком по дощатой веранде, а затем по остывшему песку, что мелкими крупинками неприятно колет кожу. Море кажется беспокойным, торопливыми волнами омывая бледный даже под луной берег, словно почти сопереживая происходящему.Словно это не оно сейчас пытается забрать чью-то жизнь. Где-то жалобно скрипят и плачут деревья. Воздух колючим шаром наполняет легкие, и Хвитэк бежит изо всех сил, не обращая ни на что внимания. Но до другой стороны минут пять, и ему почему-то так страшно, что он не успеет. Крики затихают, и когда Хвитэку удается обогнуть зубастые утесы, в бурливых мятущихся волнах едва можно различить чью-то макушку.Луна выхватывает бледное лицо в помутневшей ряби – какой-то мальчишка.Кажется, он уже не шевелится и медленно исчезает в мутных волнах, опускается на глубину. Силы на исходе, но Хвитэк бездумно кидается в воду, хотя плавать почти не умеет. Холод тут же цепляется мокрыми пальцами, и кажется, что и его тянет куда-то на дно. Но парень совсем близко к берегу, и Хвитэк лихорадочно хватается за его насквозь мокрую футболку. Вода сопротивляется, не желая выпускать их из своих оцепеняющих, ледяных объятий. Море злится, что у него пытаются забрать то, что он успел присвоить себе. Среди ветвей всё сильней стонет ветер. Хвитэк из последних сил тянет потяжелевшее от воды тело и вытаскивает его на берег. Совсем юный паренек – бледно-синюшный мрамор кожи, темные кучерявые волосы, на лице пугающее спокойствие. Безмятежность. У Хвитэка отчего-то в горле горький ком, словно и он воды нахлебался. Он торопливо ощупывает холодную шею, под непослушными, негнущимися пальцами нет пульса. В голове ошмётки школьных воспоминаний – их учили оказывать первую помощь. Всё мельчает под толщей паники. Поздно, слишком поздно. Предчувствия дурной паутиной оплетают мысли, но Хвитэк безотчетно делает всё то, что может извлечь из своей памяти. Кладёт парня себе на колено, помогает освободить легкие и желудок от воды, вытирает холодное и гладкое, словно воск, лицо своей пропитанной насквозь рубашкой. Словно пытается стереть аспидную голубизну с кожи и вернуть ей здоровый румянец. Секунды сыпятся, как песок между пальцев, и берег кажется безжизненно пустым. Никого даже не позвать на помощь, но Хвитэк всё же кричит что-то бессвязное в молчаливый сумрак. Он давит закоченевшими руками на неподвижную грудную клетку, прижимается к посиневшим губам, пытаясь вдохнуть живительного воздуха в умирающий организм. Ну же!Дыши, дыши, дыши, ради Бога. Парниша так и остается холодной и бледной статуей, застывшей где-то в безвременье, в своей убийственной безмятежности. Хвитэк кричит снова и снова, словно отчаявшийся безумец. Нажатия и вдохи, нажатия и вдохи – по бесконечному кругу. Море затихает, безмолвно ликуя и празднуя свою победу, в кроне деревьев наконец засыпает ветер, а у Хвитэка на глазах почему-то – слёзы. Ведь у этого незнакомого мальчишки впереди должна была быть вся жизнь. И это так злит. Бессилие давит на горло, душит цепко-крепко, но Хвитэк всё так же упрямо дарит свое дыхание тому, кому оно больше не понадобится. На губах солоно.Волны миролюбиво касаются стоп Хвитэка в издевательском утешении, и он хрипло ревёт куда-то в сторону темнеющего серебра воды: - Верни его!Верни! Отдай его обратно! Море шелестит –тягуче и мягко смеётся. Откуда-то со стороны прибрежной черты домов тускло и тоскливо светят фонари, почти не достигая места разыгравшейся трагедии. Всё вокруг сливается в одну панорамную иссиня-черную пустоту, небо смешивается и меняется с морем, опутывает щупальцами-волнами берег. Хвитэк всё так же придерживает ладонями курчавую голову заснувшего навечно юноши. Вдохи и нажатия, нажатия и вдохи.У пропавшей души совсем кроткое лицо, в нём ни капли встревоженности, под шапкой волос – нелепо оттопыренные уши. Неподалеку лежат его вещи – поношенные кеды, свитер, холщовая сумка и какие-то книги. Реальность до боли осязаема, и завтра ничего не изменится, не смоется вместе с отливом с песчаного берега. Мглистые волны забирают чью-то жизнь, принимая за должные дары. У подводных властителей на всё своя цена. И если хочешь попросить что-то обратно, нужно предложить стоящее взамен. Так ведь во всех тех глупых сказках, что мамы и бабушки читают детям по ночам. А для Хвитэка море – ничего кроме воды. Но губы сами почему-то шепчут в безысходности: - Забирай, что хочешь. Я всё отдам. В ответ лишь – задумчивый шорох волн. У него сил нет даже на то, чтобы дышать самому, но он продолжает, как заведенная игрушка со сломанной кнопкой выключения. Нажатия и вдохи, вдохи и нажатия. Вспенившиеся барашки лениво бегут к берегу, а затем растворяются на песке, тают, как и последние надежды.Кажется, что проходят миллионы лет, но всего какие-то секунды. Вдохи и нажатия, нажатия и вдохи, вдохи и… Парнишка давится, судорожно хватает воздух, а затем громко откашливается. И вместе с ним торопливо дышит и Хвитэк, чувствуя наконец, как тиски отпускают горло. Хочется плакать, но уже по другой причине. Совсем ослабевший несчастный отключается, едва перевернувшись на бок, но его плечи всё так же поднимаются в глубоких вздохах, а лицо и уши покрываются теплым багрянцем. Где-то со стороны домов доносятся чьи-то неуверенные голоса, медленно приближаются к прибрежной черте. Может, парня уже ищут. Хвитэк силится подняться и закричать – позвать на помощь. Но изо рта не раздается ни звука. Оглушающее безмолвие. У моря на всё своя цена. И если хочешь попросить у него что-то обратно, нужно предложить стоящее взамен. Жизнь за чудесный, неземной голос, как в тех глупых сказках. Где-то на дне моря, в полупрозрачных ракушках прячутся самые красивые жемчужины мира – чужие дары. *** Джинхо держит какую-то лавку, где продаётся всякое – старые, пыльные книги, медные побрякушки, музыкальные шкатулки с балеринками под крышкой, украшения из черненого серебра, сувениры с морскими пейзажами и прочее барахло, что покупают лишь туристы. Магазин находится с другой стороны его собственного дома –витая вывеска приветливо зазывает гостей с мостовой. Хвитэк слушает то, что ему говорит Джинхо вполуха. Здесь он впервые за свой затянувшийся отпуск. А теперь и возвращаться ему некуда и незачем. Он скорее в воду бросится, и как в тех сказках «в пену морскую», чем вернется в столицу. - С кассой, думаю, ты справишься? Тебе бы главное порядок в магазинчике держать и следить, чтобы всякие хулиганы ничего не свистнули, - голос Джинхо звучит как всегда умиротворяюще и вкрадчиво, хотя сам он выглядит крайне неловко. – А с посетителями я и сам справлюсь. Заступить можешь после выходных. Хвитэк сегодня вне стен дома впервые за два месяца. Он знает, что выглядит бледным, исхудавшим и, может даже, постаревшим. - Тебе нужно в парикмахерскую, - бормочет Джинхо, - эти отросшие концы смотрятся отвратительно. И цвет вымылся. Сходи к Хёджону, он отличный мастер. А еще, Хвитэк, ради Бога, кушай. Клиенты тебя примут за раритетный экспонат – скелет какого-нибудь вельможи. Отражение в латунном зеркале словно соглашается с невысоким парнем.Бесцветное осунувшееся лицо, впавшие щеки, усталые глазаи вместо привычных ядовито-красных волос –тусклая запутанная кошма.Хвитэк механически кивает, касаясь корешков книг, выстроенных на полке. Ему хочется обратно в ту комнату, с которой он привык и сросся, но прятаться в своей раковине все время невозможно. Ему нужно пытаться жить снова. Пусть и без голоса, что где-то сейчас на дне василькового моря. Только сможет ли? Хвитэк бесшумно выдыхает. Ему кажется в его легких и гортани какой-то вакуум, что не пропускает ни звука. Ни единого крика, ни единого всхлипа. Словно Хвитэк теперь навечно в режиме mute. Джинхо, будто ощущая его мысли, нарочито бодро говорит: - Врач сказал, что когда люди теряют речь от шока или потрясения, через какое-то время она может к ним вернуться. Нужно только верить. От таких легкодоступных надежд Хвитэк отмахивается словно от назойливых птиц. В вере обманчивое спасение, за которым непременно следует разочарование. Труднее, но лучше смириться. Хвитэк никогда не сможет больше петь, не сможет даже говорить. Он торопится к выходу, зная, что Джинхо снова начнет его утешать. Но тот все же окликает его на пороге. - Что же ты такое всё-таки видел, что…так вышло? Хвитэк грустно улыбается. Ему хочется сказать. Чудо. *** Когда багряно-румяное солнце прячется за зеркальной гладью воды, и море с небом переплетаются в крепких объятиях,Хвитэк находит в себе силы отправиться на берег. Ему страшно и странно встречаться лицом к лицу с той стихией, что отобрала у него единственное, чем он дорожил. В голове настойчиво, словно поплавок во время улова, треплется мысль – нырнуть прямо на дно океана и отыскать свой голос среди тысячи других даров, отданных морю. Хвитэк ежится от холодного ветра. Пока он прятался в своей комнате-ракушке, наступила осень. Клумбы пустеют, лишь одиноко доцветает примула, деревья уже облачены в золотисто-янтарные наряды, а по пляжу больше не бегают оголтелой толпой ребята до позднего вечера. Но всё же на бледном пустынном берегу кто-то есть. Хвитэк замечает его, когда подходит уже слишком близко. Бежевый свитер сливается с песчаной полосой. Рядом валяются какие-то книги, холщовая сумка… Парень поворачивается в его сторону, и Хвитэк узнает его. Лохматая копна волос, а под ними нелепо оттопыренные уши, лицо мягкое, с какой-то хрупкой кротостью. Мальчишка, жизнь которого он обменял на свой голос. И Хвитэку бы развернуться и снова лезть в свою раковину, потому что воспоминания еще слишком свежие. Но он отчего-то упрямо двигается дальше. Он помнит, как испугавшись, он трусливо сбежал и спрятался за ребристыми утесами, услышав приближающиеся голоса. Знает, что паренька тогда наверняка нашли, отогрели и отвезли в больницу. Но желание посмотреть на него вблизи и убедиться, что всё это – реальность, и он и вправду жив, - тянет его вперёд. Хвитэк чувствует себя, как отчаянно глупый идиот, когда останавливается прямо рядом с недоумевающим парнем – вторым гостем берега в этот холодно-мерзлый день. Они снова вместе тут, и отсюда даже виднеется та влажная кромка побережья – куда у него хватило сил вытащить отяжелевшее тело. Помнит ли он его? Знает ли, что он спас его тогда? Или для него это их первая встреча?Парнишка улыбается, немного неловко, со стеснительной нерешительностью, и по его глазам всё сразу же становится понятно. Не помнит. И от этого не становится ни легче, ни грустнее. Не меняется ровным счетом ничего. Несмотря ни на что, будь у него повторный выбор, Хвитэк сделал бы это снова. В прохладной ветреной тишине негромко раздается: - Море сегодня кажется недовольным. - Он указывает на высокие, пенистые волны, - Кто-то его расстроил. Или может ему грустно, что лето закончилось, и никто его не навещает? От слов этого парня хочется разразиться истерическим смехом, громким и гомерическим, но Хвитэк знает, что вместо этого из его рта польется лишь пустой звук. Тишина. Безмолвие, что барабанной дробью по перепонкам. Он говорит себе, что для него море – ничего кроме воды, но больше верить в это не получается. Темно-кобальтовое полотно сияет под влажной луной и огоньками-звездами, бурлит и вспенивается, словно действительно сердится или же танцует под неслышный никому мотив. - Будешь? – ему протягивают пестрый пакет с какими-то желешками – разноцветные животные из зоопарка. Забавно оттопыренные уши смешно пунцовеют. – А я Чангу. Ветер треплет цветной пакетик, играется с его неровными краями. У этого Чангу лохматые волосы, голос бестревожно журчащий, теплый и тягучий, как патока, и взгляд полный искреннего любопытства. У него впереди – необозримое, неизъяснимо прекрасное море будущего. Хвитэк думает, что голос за это – не так уж и много. И от этой мысли где-то глубоко на дно сознания опускается якорек смирения. Море замедляет свой ритм и переходит в тягучее, медлительное покачивание, словно устав от стремительного темпа своих волн. Успокаивается. Песок под пальцами холодный, шелковисто зернистый, такой, что хочется зарыться (с головой). Два слога ложатся на него торопливо кривым, стыдливым рядом. Чангу смотрит внимательно, с непритязательной проницательностью, а затем негромко, почти как лениво наступающие волны, бормочет: - Хвитэк? В его глазах пронзительными звездочками вспыхивает понимание, и Хвитэк ищет за ними отблески жалости, но у Чангу взгляд чистый, прозрачно однозначный, а улыбка полная оживленного восторга. - Хвитэк, - он повторяет, пробует имя, а затем выносит вердикт, - Я бы хотел подружиться с тобой, Хвитэк. Так Ли Хвитэк теряет свой голос, но находит Ё Чангу. *** - Ты похож на кленовый листок, - у Чангу смех звенящий, шумно журчащий, как вода в узких каменистых протоках. Кажется, он радуется самым простым вещам - разноцветию на осенних деревьях, лохматому псу, что живет возле булочной, уличным музыкантам, что высыпают на мостовую по выходным, потрёпанной книжке – сборник сказок, что так любит Чангу - купленной ему Хвитэком в магазине Джинхо или же пушистым облакам, похожим на белоснежных кроликов. Хвитэку хочется научиться у него этому. Они сидят на берегу – постоянное место их встреч. Хвитэк приходит сюда после работы в сувенирной лавке, Чангу – после своей забегаловки. Румяный круг солнца игривым огнивом плещется в водах горизонта, готовится ко сну. Море сегодня, сонливо счастливое, мечтательно шепчет и прозрачными волнами целует берег недалеко от их ног. Чангу трогает его яркие, свежевыкрашенные в цвет заката волосы – заслуга Хёджона –и улыбается так, будто смотрит на что-то невиданное. - Хён теперь кленовый листок, - повторяет он и хихикает глупо, на что Хвитэк лишь беззлобно закатывает глаза, и тянет на лице что-то похожее на улыбку сам.Выходит даже легко и просто. Внутри волны так же сонно и томно качаются за ребрами. Внутри почти безмятежность. С Чангу тоже легко и просто. Он не задает вопросов, на которые Хвитэк не найдет в себе силы ответить, не смотрит на него как-то иначе, без того навязчиво кричащего беспокойства, что на лице Джинхо всегда, когда они в одной комнате. С Чангу нетягостно и свободно молчать и не тонуть при этом в толще вины и беспокойства за свою «дефектность». Блокнот, что для лирики, теперь испещрен ответами Хвитэка в их долгих разговорах обо всем. В однообразный ряд местами вплетается непонятливо суетливый почерк Чангу – когда тот сказанным словам предпочитаетзапечатленное на бумаге и многозначительное молчание. С Чангу хочется учиться жить снова. - Кленовые листья красивые, а кленовый сироп очень вкусный. А как его готовят, хен? – мысли в голове парня бегут торопливой вереницей, и Хвитэк уже привык, что ему за ними не поспеть. Не успевает он обдумать сказанное, как – О, хён! Проворные пальцы лезут в холщовую сумку, выуживают бордовый в голубую полоску шарф – тот, в который прохладными вечерами Чангу прячет свой красный от кусающегося холода нос. Мягкая шерсть ложится на плечи Хвитэка, обматывается вокруг его шеи аккуратной, пестрой змеей. Горло тут же согревается в колком тепле, и на секунду даже кажется, что вот сейчас получится набрать грудью воздуха и – заговорить. Что где-то внутри всё оживет и заработает. С Чангу хочется верить в лучшее. - Под цвет твоих волос, хён! А ты сейчас похож на море! – ему тычут в голубой полинялый свитер, бледными пальцами прямо в грудину. – А алая макушка прямо, как солнце на закате. Чангу видит то, что ускользает от других глаз, умеет разглядеть в простом сложное, в сложном простое. Иногда он говорит глупости, цитирует что-то из своих сказок, но даже это кажется таким нужным, таким правильным, таким – ценным. Словно и они герои одной из подобных сказок, и всё, что происходит, имеет особый, известный лишь им двоим смысл. Море где-то под их ногами густыми, витыми барашками тянется к песчаному побережью. Хвитэк смотрит на толстый бежевый свитер Чангу. Тот носит его, не снимая, уже и нитки торчат из рукавов, смешно ершатся и топорщатся, почти как уши своего хозяина. На какую-то секунду хочется начеркать в своем блокноте, что когда-то был для лирики, - «А ты тогда похож на берег», но Хвитэк отгоняет от себя эту глупую мысль. Потому что с Чангу хочется слишком многого. *** Хвитэк любит сложные композиции – сочетание разных, ожидаемо несвязных элементов, контраст выбранных инструментов, смешение неподходящих стилей. Каждая песня, как вызов создать что-то уникальное и ни на что непохожее. Каждая песня, как попытка прыгнуть выше всех. Ему кажется, что только это определяет мастерство музыканта. Хвитэк любит чересчур высокие планки. Но в голове Ли уже пару недель живет странная, незамысловатая мелодия. Простой проигрыш, рефреном звучащий в ушах. Нежный унисон клавиш и виолончели.Что-то из разряда тех навязчиво звенящих песенок, что можно услышать в сказках. Тот самый мягкий перекат нот, под который главные герои танцуют на фоне усыпанного бриллиантами-звездами неба. А потом целуются и живут вместе долго и счастливо. Хвитэк не знает, откуда она взялась, но вскоре в блокноте появляются первые стихи, что не идеально, но так правильно ложатся на эту мелодию. Зато Хвитэк знает, как именно он бы спел эту песню. Где добавил бы фоновый вокал, где бы вытянул высокие ноты, а где перешел бы на субтон. Знает, как заставил бы ее звучать по-настоящему уникально. Знает, что теперь не сможет никогда. - Это волшебно, - Джинхо смотрит по-дружески тепло, отстукивает что-то в ритм по крышке фортепиано, пока пальцы Хвитэка с осторожностью парят над клавишами. Снова играть чудно и чуждо, и временами кажется, что ладони сводит от напряжения, но вместе с этим приходит какое-то глупое облегчение. Хвитэк не может петь, но все еще может создавать музыку. – Ты ведь раньше ничего такого не писал. То, что было раньше, маячит где-то вдалеке размазанным пятном. Хочется ли помнить что-то из этого призрачного, забрызганного краской времени, раньше? Нужно ли? Хвитэк не знает. Зато он знает, кому именно он бы спел эту песню. Знает, что вряд ли когда-то сможет спеть. *** «Почему ты так любишь сказки?» Чангу со смешливым недоумением смотрит на чернильный ряд хангыля, выписанный на первом листке новой тетрадки. В блокноте закончилось место еще вчера. Они сидят на плоских, обмытых до блеска камнях недалеко от зубастых скал. Сегодня холодно, поэтому идти ближе к волнам нет никакого желания. Море, кажется, впадает в мерзлое оцепенение, почти не двигаясь, лишь где-то в отдалении величественно едва покачиваясь под какой-то тягуче плакучий ритм. Чангу кутается в свое клетчатое пальто, ершится, как замерзший воробей, тычась носом в ворот своей водолазки. Его обросшие волосы ерошатся сильнее обычного, электризуются из-за шерстяной одежды. Хвитэк находит это смешным. Ему спокойно и тепло, хотя под его тонким дафлкотом всего лишь флисовая рубашка и полосатый бордово-голубой шарф. - Но как их не любить? – Чангу забавно трет переносицу и лезет в свою холщовую сумку, набитую контейнерами с едой. По выходным он ходит с Хёджоном кормить уличных кошек и собак. – Сказки…они ведь об обычной жизни, просто мы не видим это волшебное в наших буднях. Тёмная гладь воды вздрагивает под светом заходящего солнца, и, кажется, что море начинает что-то сонно ворчать. Хвитэк замирает на секунду две, а потом чиркает ручкой по волокнистой бумаге: «Что же в них волшебного?» - Всё! Море, к примеру! Знаешь, хён, как я люблю море. А еще люди. Те, кого и как мы встречаем. Разве это не волшебно?И всё, что с нами происходит. Вся эта череда случайностей и не очень, что творит вселенная. Чангу замолкает, прислушиваясь к шепоту волн. С его лица пропадает выражение какой-то меланхоличной мечтательности, прячется за серьезностью. Хвитэк привык видеть его улыбчивым, иногда даже раздражающе веселым. Он только сейчас замечает, как сильно опущены уголки его губ –грустная кривая - черта, так необычно, так непривычно контрастирующая с его мягким, красивым лицом, но нисколько его не портящая. - Тебе не кажется, хён, что людям просто нужны сказки? «Чтобы они верили в лучшее?» - Чтобы они делали мир лучше. И у Чангу в этот момент на лице такая пронзительно сокрушительная решительность, что Хвитэку кажется, что такие люди, как он, и вправду могут изменить мир. И если не для всех, то хотя бы для одного человека. Для него? Хвитэк боится отвечать на свой же собственный вопрос, несмотря на очевидный ответ. Внутри него отчего-то начинает штормить.У Чангу пунцовые от холода нос и уши, губы сухие и наверно, соленые, после морского ветра, а еще в нем слишком много этой глупой наивной доброты и желания дарить ее миру. И Хвитэку так жадно и эгоистично хочется получить ее всю, не делясь ни с кем. Хранить Чангу и море живущей в нем любви, как самую драгоценную жемчужину, оберегая от испепеляющей силы людской злобы. Делать мир лучше хотя бы для него. И от этих мыслей страшно, и хочется снова убежать в свою ракушку, но все пути отрезаны. Море забирает у Хвитэка голос, а Чангу, кажется, сердце. *** Хвитэку снится сон. Ему снится, что он тонет. Вязнет в воде, тяжелым грузом оседает на дно. Кажется, что иссиня-черная толща давит ледяными пальцами ему на грудь, толкает еще глубже в свою пропасть, в которой еще одно мгновение и пропасть ему навечно. Он кричит, но из его горла не вырываются даже пузырьки воздуха. В его легких - вакуум. Впереди вечное забытье. И значит, так тому и быть. Хвитэк прикрывает глаза, чувствуя, что еще чуть-чуть, и он в «пену морскую». Он отдается с легкостью стремительной и сокрушительной стихии, не чувствуя ничего, кроме облегчения.Тело тянет куда-то вниз, на глубину. Но тут появляется Чангу, полупрозрачно призрачное видение в кромешной тьме вод, словно дар моря, светлое напутствие перед концом. И Хвитэк из последних сил тянется ладонями к его лицу, касается мраморно гладкой кожи, густых завитков волос, дурацких и смешных ушей. И ощущает себя почти счастливым. А затем Чангу хватается за его плечи, прижимается к губам и дарит спасительно губительный поцелуй. Воздух. Поздно…? Хвитэку весь день тяжело дышать. Пустота в легких жжется, давит изнутри на ребра, а сердце с торопливой трусливостью кутается в ощущение плохого предчувствия. Кажется, должно произойти что-то страшное. Но чего бояться Ли после той ночи на кромке водного неба? Однако книги валятся из рук, пока он пытается расставить их в неком подобии порядка, на что Джинхо лишь снова – глаза, полные блестящего, давящего беспокойства.В магазине почти тихо, только где-то на фоне грустной сиреной плачет Тори Амос, ее голос надламывается и тоскливо скрипит еще больше из-за старого покоцанного проигрывателя. Хвитэк еще помнит, как они с Джинхо записывали на ее песни каверы, соревновались, кто сможет лучше вытянуть высокие ноты, пели ее Crusify на одной из вечерних посиделок дома у Шинвона. А сейчас губы по привычке двигаются, не выдавая ни звука. Теперь это норма. Ли аккуратно собирает все книги, ставит на законные места.Среди пыльных корешков и полустертых названий мелькает сборник сказок ГансаКристиана Андерсена, и он тянется к потускневшему пурпуру книги, бережно снимает с полки. Джинхо отдал бы ее и и так, но Хвитэк привык платить за все сам. И за подарки особенно. Он пробивает свою спонтанную покупку, тщательно пакует ее в коричневый пергамент и даже немного успокаивается. Снам не положено сбываться. В четыре часа пополудни в сонливой тишине раздается тихий перезвон дверного колокольчика. Чангу врывается в магазин с мелодичным, таким привычным для уха Ли смехом, с этой нелепой, легкой поступью, и Хвитэк невольно улыбается и сам. Дышать становится немного легче. За его спиной ослепляющей полосой светит солнце, выхватывая смешные уши – что под лучами полупрозрачный пурпур тонких капилляров. Он всегда приходит в такое время после дневной смены, с сумкой полной контейнеров с едой, потому что «хён слишком худой». Джинхо обычно на это улыбается загадочно и подозрительно довольно, ворует что-то, пока Хвитэк не видит,и жалуется Чангу, что если тот его кормить не будет, его хён совсем зачахнет. Ли за это хочется его придушить. Тяжелую холщовую сумку в этот раз несет высокий, смуглый парень, что заходит сразу за Чангу, оглядывается с вежливым любопытством, и Хвитэк, кажется, даже смутно припоминает его. В этом крошечном городке все пересекаются друг с другом хотя бы раз. Ребра начинают сильнее давить на легкие. В ушах отчего-то звучит шум нервных волн. - Хён! – Чангу своим громким, звонким голосом разрывает тихое оцепенение Хвитэка, хватается за его плечи и заглядывает в лицо. Слишком близко. Парень позади улыбается мягко, со словами приветствия ставит на прилавок сумку. Джинхо ретируется куда-то в подсобку. –Познакомься, это Хонсок. – Улыбка Чангу становится ярче солнца, заглядывающего в пыльное окно. - Один раз я чуть было не утонул, а он спас меня. Этот Хонсок протягивает руку, крепкую, жилистую, покрытую золотом загара, а у Хвитэка кружится голова. Шум нарастает, забивается в уши, и, кажется, что в легкие просачивается вода. Он тонет. Чувствует, как вязнет в воде, тяжелым грузом оседает на дно. Чангу все так же держится за его плечо -растрепанная макушка, красные уши и внимательное тепло взгляда – И Хвитэк всё понимает. Так и должно было быть. Хонсок похож на принца и смотрит на Чангу, как на настоящее сокровище, а у таких, как Ли Хвитэк, не бывает хэппи-энда. *** Золото осени спадает, гниет у обочин от сырости, тускнеющее, сереющее небо унылым куполом накрывает город, а Хвитэк продолжает ходить к морю. Продолжает ходить к Чангу,от улыбок которого скалистые ребра вот-вот сломаются, от касаний которого топится сознание. От которого не убежать даже во снах –где он, как самое совершенное творение чернильной толщи, сама сущность прекрасной, но жестокой стихии,касается его своими холодными руками, своими ледяными губами, а затем тянет на самое дно. Хвитэк безнадежен, невозможен отказаться от Чангу.Надежду убивают последней, а у него не поднимается рука.Вместо этого лишь толстый блокнот с неровной вязью нервных стихов, что никогда не станут полноценными песнями, вместо этого обманчивая стабильность их встреч. - Знаешь, раньше, до тебя... я часто приходил сюда один, – Чангу внимательно любовно смотрит на кромку печально хмурого неба, которое на горизонте сливается с качающимися волнами. Вода темнеет с каждым днем, одеваясь в траур неприветливой глубокой осени, расстроено бьется на краю пустующего берега. Они здесь единственные редкие гости. – Приходил и слушал чье-то пение. Хвитэк спотыкается о скользкие камни и чуть не падает вниз, по пологому склону. Чангу хватает его за руку, но сердце его все равно ухает куда-то вниз, вязнет в густом осознании того, что и у Чангу было что-то до того случая на берегу. И даже в этом что-то они были связаны. Но это не приносит облегчения, только невнятное, солоноватое чувство сожаление да отголосок боли. Словно в старую рану попала морская вода. Хвитэк устал жить в беззвучном режиме. Чангу хватает за руку крепче, а затем говорит так тихо, будто делится самой сокровенной тайной: - Это было так…волшебно. Будто пело само море. Я иногда так и думал, поэтому никогда не искал обладателя этого голоса. Хен, если бы ты слышал! –У Хвитэка внутри волны истерично смеются, бьются о ребра в злой самоиронии так болюче, что кажется, еще немного и доломают.–Помнишь, я говорил тебе, что Хонсок спас меня, когда я чуть не утонул? После того случая я больше никогда не слышал этого пения. Может быть, море разозлилось на мою глупость? – У Чангу голос мелодично меланхоличный, а глаза совсем грустные. – Я бы хотел еще раз услышать этот голос. – А затем он добавляет едва слышно, - Но еще больше твой. Скалы осыпаются в мелкую крошку, что забивает горло. *** - Я могу никуда и не ехать, - у Чангу выжидающий, давящий взгляд, и Хвитэку не понять, какого ответа он ждет. – Хонсок не обидится. Они сидят в гостиной у Джинхо, пока сам хозяин отстаивает очередь в булочной за утренней порцией горячего хлеба. День выдается для ноября удивительно теплым, и даже выглядывает солнце сквозь унылую, плотную пелену серости, просачивается через пыльные занавески и бросает причудливые тени на старое фортепиано.Чангу все еще сонливо взъерошенный, очаровательно кудлатый в своей утренней дреме, и Хвитэку хочется до боли в грудине сцеловать с его губ вкус невкусного кофе, что он нашел у Джинхо на кухне. «Но ты ведь хочешь» И в конце ни знака вопроса, ни точки, потому что спрашивать страшно, а утверждать слишком больно. - Хонсок ведь хороший.– зачем-то говорит Чангу, бормочет едва различимо, будто больше для себя, чем для кого-либо еще. - Всегда говорит о путешествиях, хочет показать мне горы. А еще он спас меня. В глазах у него пелена мыслей, и Хвитэк понимает – он думает о своих сказках. Ему даже не обидно и не горько. Знай, что это он, Ли Хвитэк, вытащил его тогда на холодный пустой берег, изменилось бы что-то?Что это он пел тихими вечерами где-то у кромки бесконечного бессердечного моря. Смотрел бы он на него иначе? Хотел бы быть с ним? Хвитэк на его месте – нет. Чангу смотрит на него, топит в теплом янтаре своих глаз, пальцами нервными дергая ниточки на свитере. Он словно хочет что-то сказать, но Хвитэк не в силах его понять. Красивый мальчишка со смешными ушами, который как никто заслуживает свое happily ever after. «Езжай». Может быть, приходит время убить надежду. *** Холщовая сумка Чангу покоится на заднем сиденье машины Хонсока, что позвал его на выходные в горы. Им нужно лишь выехать из города, пару часов провести на шоссе, подняться пешком пару километров, а там уже –ослепительное величие остроносых вершин. Чангу хочется увидеть всё это своими глазами, впитать живительное, пронзительное безмолвие, царящее там наверху, вдохнуть мерзлую свежесть и стать частью этого умиротворения хоть ненадолго. Но его тянет назад. На их с Хвитэком берег. К Хвитэку. К Хвитэку, что так похож на море. Такой прекрасный, как бесконечное васильковое поле. А мысли и помыслы – прозрачный жидкий хрусталь – ни одного темного намерения. К Хвитэку, до дна души которого не достать, ныряй, сколько хочешь. Слишком глубоко. К Хвитэку, что кажется полным отчаянной и порывистой силы, словно самый свирепый шторм. И в то же время таким же мягким и ласковым, как ленивые волны в штиль. - С тобой всё хорошо? – Хонсок заглядывает ему в глаза с обеспокоенной заботливостью, и Чангу цепляется пальцами за открытую дверцу машины, пытаясь вырваться из глубокой толщи мыслей. – Если ты переживаешь насчет ночи, то ничего страшного. Мы проедем шоссе и остановимся в отеле, а с утра начнем подъем. На темный бархат неба уже высыпают белые жемчужины звезд, а город устало затихает. Они стоят на заправке, и Чангу пытается не думать о значении своего согласия. Хонсок хороший. Почти идеальный, как герои всех этих сказок, что он хранит на своих полках. Он добрый, красивый, а еще у него сладкий и тягучий как патока голос. Совсем не похожий на тот, что когда-то слушал Чангу на берегу. Хонсок говорит ему, что он ему нравится, и Чангу хочется верить, что это судьба. Но его все так же хаотично катастрофично тянет к своему морю. - Мы едем? Когда усталое алое солнце прячется за зеркальной гладью воды, и море с небом сливаются на горизонте в азуритовое полотно, Хвитэк по привычке отправляется на берег. Волны беспокойно танцуют в лунном свете, бьются шумно и торопливо о бледную кромку. Ветра почти нет. На побережье впервые тепло за последнее время, и Хвитэк усаживается прямо на песок. Он вглядывается в беспросветную толщу воды и думает снова о том, что где там глубоко спрятан его голос. Думает о том, что Чангу стоит тысячи таких голосов, но даже ради любого другого человека Хвитэк поступил бы абсолютно так же. Человечность важнее всего на свете. В слепящей темноте тускло блестят витые барашки волн, создают своё подобие музыки, к которой Хвитэк, кажется, привык. Он прикрывает глаза и слушает это странное многоголосье. А затем на берег его мыслей девятым валом выносит простое – «я должен найти свой голос». Нырнуть на дно, отыскать в одной из тысяч полупрозрачных ракушек свою жемчужину. Чтобы петь для Чангу из самой глубины моря. Чтобы снова чувствовать себя целым, и может быть даже счастливым. А если не получится, то ради него не страшно и в пену морскую. *** Чангу помнит, как мама в детстве часто читала ему сказки. Как любила рассказывать про море. Как говорила, что если сильно и от всего сердца попросить, то море обязательно исполнит одно заветное желание. Почему он это еще не рассказал Хвитэку? Чтобы тот мог попросить вернуть ему голос или то, что сделает его счастливым. Ночь вступает в свои полные права, убаюкивая город в своих объятиях, и Чангу в привычной тишине добирается до побережья, на котором он был тысячи раз. Он считает причудливо сплетенные столбы фонарей, что тускло освещают берег, и гадает, окажется ли его верный спутник на их месте. Иссиня черная толща ворчливо бурлит, ругается с кем-то, раздраженно наваливаясь на зубастые скалы, и Чангу улыбается противоречивой, временами сварливой натуре стихии, как его глаза выхватывают знакомые вещи на светлом песке – полосатый шарф и полинялый от времени дафлкот, в рукавах которого он часто грел замерзшие пальцы, хватая его хозяина за запястья. Горло заливает леденящая, наводящая волна беспокойства, и Чангу шумно давится. Луна выглядывает из-за облаков и выхватывает алую, как кровь макушку в бурлящих волнах. Хвитэк. Чангу, кажется, что он не может дышать. Его руки не справляются с крупными пуговицами пальто, а ноги вязнут в зыбком песке. Он сдергивает с себя толстый кашемир, что обязательно потянет и его ко дну. Несмотря на холод ноябрьской ночи прыгает в воду, пытаясь не заплакать от испуга. Только бы не слишком поздно. От воды коченеют конечности, легкие заливает мерзлой водой, но Чангу изо всех сил плывет к Хвитэку. Под светом луны у того аспидно бледная кожа, синюшные, безжизненные губы, а на лице убийственное спокойствие.Безмятежность. Он хватается за его мокрую рубашку, крепко цепляет скользкую ткань и плывет обратно к берегу. Вода сковывает грудину, лижет ледяным языком щиколотки и тянет вниз. Когда ноги наконец нащупывают колючее дно, становится чуточку легче. Чангу вытаскивает потяжелевшее от воды тело и падает рядом. Дурак! Дурак! Его руки трясутся, пока он пытается нащупать пульс на гладкой, как мрамор, шее негнущимися от страха и холода пальцами. Хвитэк не дышит. На лице мешается соль морской воды и слез, и Чангу отчаянно кричит в безжизненную пустоту берега, обжигая легкие ледяным воздухом. Зовет на помощь. Но кроме них здесь никого. Море волнуется и сопереживающе шумит в истеричной, хаотичной какофонии. Словно и его накрывает приливной волной паники. Ладони не слушаются, но Чангу безотчетно давит закоченевшими руками на неподвижную грудную клетку, вкладывая остатки сил, а затем припадает к посиневшим губам, чтобы вдохнуть живительного воздуха в самое дорогое, что у него есть. У него самого рот немеет от оцепеняющего холода и почти не двигается, но если медлить, будет слишком поздно. Если не уже. Дыши, дыши, дыши, хотя бы ради меня, Хвитэк.Пожалуйста! Нажатия и вдохи, нажатия и вдохи – по бесконечному кругу. Море затихает, сочувствуя и предчувствуя самое страшное. Чангу сипло хрипло шепчет куда-то в сторону темнеющего серебра воды: - Верни его, верни, верни, верни, верни. Волны шелестят – внимательно слушают его самое заветное желание. Откуда-то со стороны прибрежной черты домов тускло и тоскливо светят фонари, почти не достигая места разыгравшейся трагедии. Всё вокруг сливается в одну панорамную иссиня-черную пустоту, небо смешивается и меняется с морем, опутывает щупальцами-волнами берег. Чангу жмурит горячие, горящие от слез глаза и бестолково тычется губами в холодное и гладкое как воск лицо – куда попадет.Обнимает мокрую с налипшим песком макушку и прижимает к себе, как свое самое главное сокровище. А затем снова, как окончательно сломанный механизм - нажатия и вдохи, вдохи и нажатия. Вспенившиеся барашки в тихой скорби бегут к берегу, а затем растворяются на песке, тают, как и последние надежды. Кажется, что проходят миллионы лет, как Хвитэк давится, судорожно хватает воздух, а затем громко откашливается. Открывает свои мутные глаза, и Чангу рыдает еще сильнее, но уже совсем по другой причине. Хвитэк безмолвно шепчет его имя, пытается стереть соль с его щек, а Чангу снова и снова целует его на этом пустом краю иссиня черной бесконечности. И пусть до сих пор Хвитэк не верит в сказки, и море для него ничего - кроме воды, но может быть и такие, как он, заслужили своё happily ever after.