Stone Apple

В Аду никто не любил перемены. Никто и никогда. В Аду всё течёт без перемен со времён сотворения мира. Возможно, потому что изменения здесь просто-напросто не нужны даже в качества запасного варианта на чёрный день. Боги не умирают, но дряхлеют и слепнут, забытые своими почитателями; демоны же расцветают на неистощимой, плодородной и жирной от крови почве людского греха. У демонов практически нет шанса умереть или отойти в вечное забвение. Демоны всегда заняты работой. Большим количеством работы, если честно. На одно-единственное тело требуются десятилетия упорного труда и изощрений многогранного разума, свободного от любого тяжкого груза. Поразительно, сколько ненужного хлама носит по жизни этот извилистый губчатый мозг, обрамлённый костяной хрустящей формой. К сожалению, если род людской тщательно планировал отгородиться от своей матери-природы моралью, принципами, запретами, предрассудками и прочими бумажными стенами, то он терпел крайне постыдное поражение. Не один, не два, а тысячи, миллиарды раз. Даже будучи ничтожными соперниками своим собственным страстям, люди отчего-то не хотели сдаваться, снова и снова кидая в бушующий пожар вёдра пресной воды, едва ли способные погасить неукротимое пламя хотя бы на одну эпоху. Что ж, на здоровье. Пускай. Хотя бы потому, что Тёмного Принца Боли это крайне забавляло до сих пор. В реальном мире плоть ничему не учится. Она такая же постоянная, как и Лабиринт, где её познают и — если приходится — укрощают. Ад ненавидит перемены, но лично иерофанту до дрожащих век нравится, как вместе с мясом у их очередного гостя рвутся ветхие, как Библия, шаблоны. Как исчезает этот фальшивый свет веры в собственную непричастность к порокам, как гаснет надежда на быструю, лёгкую смерть и как целиком и сразу перекраивается сознание в сторону объективности. Суровое воспитание железом и болью в кратчайшие сроки давало плоды: вместе с кровью, слюной и слезами из их тел вытекали потоки этого отравленного сладкого сиропа. Те, кто воспитывался больше нескольких веков, усердно втягивались в учение и радовали больше обычного. Полностью лишившись своих фиговых листьев, они просили нового, ибо через невыносимые страдания слились с невыносимым же удовольствием. На таких Пинхэд не жалел средств; в ход шли самые искусные из арсенала пыток ордена Гэша — и они до сих пор ни разу не повторялись. Сенобиты не помнят мирской жизни. Они лишены большинства человеческих чувств, но полёт их фантазии иглой прознает землю, небо и космос, заставляя богов захлёбываться от чёрной зависти. Так что персонально для Кёрсти Коттон у Владыки заготовлен богатейший — богатейший — список дел, которыми крайне необходимо с ней заняться при любом удобном случае. Изредка, когда в Лабиринте затихают голоса, и обнажённая паства удаляется на краткий покой, он смотрит наверх, в зияющую тьму несуществующего здесь неба. Всего несколько секунд, но этого хватает для мгновенной холодной мечты. Для навязчивой мысли. Она там ждёт. Она там одна. За этими своими бумажными стенами, что сомнутся от легчайшего прикосновения. Крюки же пробьют их — и порвут в клочья, даже не заметив. Осталось лишь ещё немного подождать. Какой-то сущий пустяк длиной в несколько дней. Это не время, а сплошное раздражение аппетита, запах деликатеса, уже поставленного на стол и полностью готового для того, чтобы его вкушали. Пинхэд позволил себе лёгкую, но мудрую улыбку. Кёрсти Коттон будет приятно удивлена, узнав, что в Лабиринте не бывает ничего одностороннего. В этом году Кёрсти перестала праздновать Хэллоуин. Ещё одно табу, ещё один прут в клетке, призванной скорее защитить, нежели просто так, по прихоти отгораживать от мира. Она не покупала про запас конфеты и леденцы на палочке, не вырезала в тыквах кривые лица и не открывала дверь детям в костюмах нечисти, ломившимся в каждый дом за дармовым угощением. Она не могла бы при всём желании рационально объяснить причину такого нездорового отторжения именно этого дня, да и не пыталась. Одиночество не нуждается в разговорах. Или в звонках кому-либо. Или в семейном ужине. Тем более, что больше некому всё это обеспечить. Разумом мисс Коттон всё прекрасно понимала. Нельзя в двадцать пять лет вести себя как в семьдесят. Зашторенные окна, постоянно работающий телевизор и запертые на три замка двери не спасут, если они захотят прийти, и если ты сама захочешь их позвать. Головой мисс Коттон со всей ясностью здравомыслящего человека, пережившего кошмар наяву, осознавала: нужно уничтожить эту шестигранную гадость, запертую в нижнем ящике стола. Не выкинуть, не утопить, не замуровать — уничтожить раз и навсегда этот портал, прячущийся где-то между отполированных, идеально подогнанных частей Конфигурации Плача. Однако каждый раз, когда дрожащие пальцы с ключом тянулись к скважине и когда ящик выдвигался для последнего решительного действия, Кёрсти чувствовала такую слабость и такое биение сердца, что даже просто смотреть на творение Лемаршана становилось невыносимо. День за днём мисс Коттон клялась: вот сегодня она не поддастся. Она преодолеет. Победит зло, обезопасит себя и всех окончательно. Больше никто не вызовется на этот маленький подвиг. Никто не поймёт в полной мере, насколько важно запереть Ад там, где ему самое место. К сожалению, шкатулка обезопасила себя слишком хорошо. Шкатулка знала одну простую вещь: эта наивная девочка уже выглянула за угол своей клетки. Девочка уже видела то, что находится за гранью её обыденного, ничем не примечательного серого мирка, куда она так старательно пыталась влиться. Шкатулка чувствовала себя в полном порядке. В отличие от вечно бледной, вечно нервничающей Кёрсти Коттон. Она уехала далеко-далеко от родного дома. Нашла работу, сняла квартиру, поплыла по общепринятому течению. Чтение, радио, магазины, кино, редкие встречи с коллегами. Бутылка бренди в серванте. Сигареты. Неудачные попытки наладить общение. Редкие, едва ощутимые привязанности. Никакого секса, даже если кто-то вдруг проявляет настойчивость. Всё это — в обмен на иллюзорную безопасность, и мираж настолько хорош, что вызывает хроническую паранойю. За бессонницей и литрами кофе на рассветах Кёрсти забыла главное: угроза не снаружи. Угроза внутри, в ней самой, в её насквозь прожжённой откровением сущности. Угроза — в крепнущем как грецкий орех на солнце желании. По ночам оно начинает ворочаться, перекатывая содержимое с боку на бок так, что совсем не уснуть. Оно показывает кошмары и непознанность прошлого. Лишённые кожи тела, кровавые отпечатки на стенах, лязг цепей, дурной, тошнотворный запах ванили. Убийства. Пытки. Горящие доски и ледяная гладь камня. Вопросы, не дающие долгожданного покоя. Что же они сделали? Чего добивались? О каком удовольствии они смеют говорить, принося с собой одну лишь мерзость и страдания? Ответ лежал в запертом ящике и молчал. Чтобы рассказывать, ему требовались ласковые прикосновения девичьих пальчиков. Поворот, нажим, поворот. Проще некуда. Несколько минут Кёрсти оживляет темноту комнаты своим дыханием и прислушивается неизвестно к чему. Затем резко отбрасывает одеяло и надевает первую попавшуюся в руки одежду. Шкатулка пускает промеж себя разряд от того, что её наконец-то берут в руки, но её небрежно швыряют на дно пустой сумки. Решительный визг молнии и хлопок дверью никаким образом не меняют дела. К сожалению, даже обычная игрушка Лемаршана поняла сразу: нелепая, абсолютно неравная борьба проиграна, не успев толком как следует разгореться. Октябрьская ночь встретила девушку с полным безразличием. Только ветер шевелил золотые листья и гонял их по сырому тротуару, роняя в грязные блестящие лужи. Последние отголоски беззаботного веселья давно затихли: взрослые загнали детей спать и легли сами, отдыхая после дневных хлопот. В гостеприимных, почти кукольных окнах мелькали подвижные силуэты, не замечая одинокую фигурку в плаще, стремительно летящую вперёд. Никто не видел, как остервенело бегают по сторонам карие глаза и как в просторном кармане пальцы сжимали рукоять молотка. Кёрсти изо всех сил старалась убедить себя, что идёт на хорошее, праведное дело, а не на преступление, но разубедить саму себя в обмане оказалось практически невозможно. Шкатулка лежала тихо, колотясь о бедро в такт шагам, и при каждом соприкосновении мисс Коттон невольно передёргивало. Лучше бы это был труп случайно убитой кошки или младенца, нежели кусок дерева, хранящий в себе тысячи смертей. Сердце превратилось в колокольный язычок, неистово бьющий по металлическим стенкам; ладони промокли от пота, оставляя на одежде призрачные следы, и Кёрсти не знала, какая мысль из густого проволочного клубка этому способствует. Она же так близка к своей цели. Всего один мощный удар — и стена отчуждения будет разбита на атомы. Она всё ещё может жить как все. Жить, позабыв о всех ужасах и кошмарах. Она всё ещё может решить эту головоломку. Ну же, дорогая, не сопротивлялся своему любопытству. Это грех, а грех простителен и нуждается в сладостном искуплении. — Эй, детка! — из-за угла со свистом вываливается компания подростков-полуночников, и их лица с пьяными блестящими глазами не судят ничего хорошего. — Не хочешь зависнуть с реальными пацанами? Кёрсти мгновенно срывается на бег, невольно обнажая свою сущность идеальной жертвы. Толпа, зычно свистя и гогоча, кидается за ней, как самые обычные псы с городских окраин, учуявшие течную сучку. Мисс Коттон налегке и в удобной обуви, но недостаточное знание города подводит в самый ответственный момент. Когда она утыкается в грязный, провонявший мочёй и мусором тупик, сердце грозится разорвать горло, а воздух — лёгкие. На волне адреналина Кёрсти разворачивается и врезается в массу тел, работая локтями, но силы слишком неравны. Грязные лапы хватают её за всё, что попадётся, удерживая как в тисках; запах пота, перегара и ядрёного сигаретного дыма чуть ли не выворачивает наизнанку. Пошлые улыбки, топорщащиеся брюки и мерзкие шутки вызывают мрачную, пропитанную льдом тень настоящего страха… но не сам страх как таковой. Ему на смену приходит только нездоровая отстранённость. На самом деле, страх — не слишком-то достойное чувство для каких-то школьников, дрочащих на слипшиеся страницы журналов с обнажёнкой. Откровенно говоря, они не способны вызвать в ком-то даже обыкновенной тревоги. Их жалкой атрофированной фантазии не хватит на что-то действительно внушающего опасения; сейчас Кёрсти видела это со всей инфернальной ясностью. Никто из них даже не решится ей присунуть, не то что убить или изувечить. Поэтому мисс Коттон впервые за несколько месяцев позволила себе лёгкую, но мудрую улыбку. — О'кей, парни, не хотите ли развлечься по-настоящему? Шкатулка, увидевшая тусклый уличный свет, тихо-тихо возрадовалась своей огромной победе. Лязгающий свист цепей накрывает сознание как приход от хорошей дозы кокаина. Бордовые жадные крючья, впивающиеся в вопящих от ужаса подростков, вызывают внутри Кёрсти смешанные, неотделимые друг от друга эмоции. С одной стороны, объективно не было никакой нужды в таких мерах самообороны: хватило бы простых ударов и резкого окрика, чтобы разогнать эту шпану по домам к мамочкам. С другой, она сделала это практически машинально, не думая — и теперь мелко тряслась от бешеного волнения. Она хотела бы отвернуться, закрыть глаза и не видеть, но совесть-мазохистка велит ей глядеть на деяние рук своих в качестве жеста неуместного раскаяния. Она слабо вскрикивает вместе с жертвами, которых методично разрывают по кусочкам и волокут в Лабиринт, навстречу новому миру. Её собственная измученная душа чувствует себя отвратительно грязной, опустившейся на самое дно человеческих пороков. Она — убийца. Хуже того, она предпочитает убивать безнаказанно через вторые руки, лишь бы в совершенстве обезопасить свою жалкую, трусливую, непригодную к реальной жизни натуру. Цель никогда не оправдывала средств. Как жаль, что мисс Коттон поняла это слишком поздно. — Восхитительно. Голос. Этот глубокий как воды сапфирового океана голос снова гремел у неё в ушах. Без единой эмоции, с одной интонацией он тёк прямо в мозг, в сердце, внутрь самой её сущности, где всё стремилось под гнётом священного ужаса слушать его без малого вечность. Кёрсти чувствовала спиной обжигающий холод, дуновение самой смерти, но обернуться так и не посмела. Кто-то падал ниц, едва заслышав нарастающее эхо колокольного звона. Кто-то молился об избавлении, всеми фибрами почуяв ауру божественной беспристрастности. Но мисс Коттон даже не шелохнулась, когда плечо промерзло до костей от прикосновения поразительно мягкой ладони. — Твоя наглость не знает пределов, дитя. Сколько ещё ты будешь использовать меня в качестве своего щита? Сколько ещё сделок ты будешь готова заключить, лишь бы спастись от пожирающего тебя изнутри желания? Рука иерофанта властно разворачивает к себе бренное тело. Чёрные ониксы глаз без единой эмоции впились в её омертвевшее лицо, вырывая с корнем каждое выданное им чувство. О, да. Наконец-то это произошло. У неё больше нет возможности отвертеться. Ад ждёт свою новую игрушку уже слишком давно. — Скажешь мне что-нибудь, Кёрсти Коттон? — интересуется Тёмный Принц Боли скорее для профанации, нежели требуя чего-то нового или оригинального. Эта маленькая девочка, навсегда затерявшаяся в своих бесполезных внутренних метаниях, и так прозрачнее горного хрусталя. Остаётся только любоваться её девственной, не познавшей ни страданий, ни удовольствий пышной плотью, хоть сию секунду готовой на любые утехи. Боль лучше удовольствия по всем параметрам. Боль — первопричина всего, монумент, опора, грандиозная, пластичная основа для экспериментов… но порой её производные кажутся куда более манящими. В исключительных случаях. Как этот. — Тогда скажу я, — пальцы скользнули по спине, сквозь плащ, вычленяя каждый позвонок в костяной флейте. — Ты сама не понимаешь, насколько велико твоё везение. Познав то учение, что я преподам тебе, ты потеряешь малейший интерес к любым земным порокам. Ты, не успевшая прикоснуться к этим пошлым, никчёмным, избитым игрушкам человечества, вкусишь плод, доступный лишь богам. Почувствовав на себе истинное значение боли, ты станешь свысока смотреть на вселенскую суету. Ощутив глубину настоящего наслаждения, ты больше не захочешь обычного мужчину. Впервые после встречи с сенобитами чужие щёки залились румянцем, словно распустившиеся яркие пионы. Как и всегда, под насыщенными впечатлениями от деяний ордена Гэш Кёрсти напрочь забыла о неизменной двойственности их изысканий. Её скудное воображение вряд ли могло представить себе хоть малую толику того, что мог сделать с ней иерофант… но в самой своей сердцевине жаждало познаний. Ни к чему гнести себя виной, если Лабиринт и без того тебя получит. Ни к чему раскаиваться за прегрешения, если Господь и Рай никогда не были на твоей стороне. Совесть — ровно как дух и тело — подвергнется карающему очищению. Сожжётся, переплавится — и больше никогда не подаст слабого, полуживого голоса. Чёрт подери, она станет как Фрэнк. Как Джулия. Как доктор Чаннард. Жестоким, расчётливым чудовищем, позабывшем о сострадании и свободным от любых моральных оков. Впрочем, чем это хуже вечного одиночества — прозябания на ледяном краю жизни, без друзей и родных? Почему она должна торчать в гнилом яблоке, когда ей предлагают каменный дворец, пускай такой же равнодушный и безжизненный? Хотя, нет. В каменном дворце всегда кто-то живёт. Всегда кто-то находится, чтобы сказать тебе пару-тройку слов, похожих на участие. Там она не будет одинока. Совершенно точно — не одинока. — Решайся, — каштановые волосы покрылись лёгким инеем, когда их аккуратно переложили на левое плечо; на дне космоса в глазах Пинхэда к ней взывала порочная алчность. — Ты должна сказать это вслух. В ответ донесся еле слышный, нерешительный шёпот. Словно бы её из последних сил заставили согласиться. — Громче. — Да, — Кёрсти сглотнула от собственной смелости, ибо мало кто по собственной воле прикасался к Ангелу Страданий в ответ. Толстая кожа, пропитанная многовековой кровью, скрипнула под ладонью. — Да, — повторила мисс Коттон, окончательно подписывая приговор; осталось только закрыть глаза и податься вперёд, больше ни о чём в этой жизни не думая. — Забери меня отсюда. Я буду учиться. Буду познавать. Вбитые прямиком в череп булавки жёстко ткнулись в щёку, но теперь её это нисколько не волновало. В реальности же булавки оказались обыкновенными перьями, торчащими из мятой подушки. Едва осознав это, Кёрсти парадоксально была готова выть от жестокого разочарования. Странно, но она действительно заснула. Впрочем, это было как раз в духе ордена, который любит мучить своих излюбленных жертв до последнего. Плащ по-прежнему висел на крючке в коридоре, но заветный ящик стола был выдвинут напрочь. Пошевелив рукой, девушка обнаружила в сжатых пальцах Конфигурацию Плача; гладкое дерево пылало, как уголь, а внутри как будто ощущалось тихое шевеление механизмов. Как будто всего одно неосторожное движение могло распахнуть Врата — и снести их с дребезжащих петель обыкновенным зовом. Кёрсти толчками втянула в себя воздух. Такой же горячий и обжигающий от невыносимой, отупевшей злости. — ЧТО ТЕБЕ ЕЩЁ НУЖНО, ТВОЮ МАТЬ?! — она никогда в жизни не повышала голоса до таких децибелов — но сейчас орёт, срывая горло в кровь, орёт как бешеная, колотя руками по всему, что попадётся. — ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ?! ТЫ ДОБИЛ МЕНЯ, УНИЧТОЖИЛ, ДОВЁЛ ДО ПОЛНОГО СОГЛАСИЯ, ТАК КАКОГО ХЕРА СЕЙЧАС ПРОИСХОДИТ?! ЧТО, СМЕЛОСТИ НЕ ХВАТАЕТ ВЗЯТЬ, НАКОНЕЦ, СВОЁ?! ЯЙЦА ПОДЖАЛИСЬ, ДОХЛАЯ САДИСТСКАЯ СВОЛОЧЬ?! ДАВАЙ ЖЕ, БЛЯТЬ, ПРИЗЫВАЙ СВОИ ЦЕПИ, РАСПНИ МЕНЯ, УНИЧТОЖЬ НАХРЕН, УБЛЮДОК! По этой громогласной команде из потолка вырываются жаждущие плоти звенья. От резкого движения вверх у Кёрсти чуть не ломается шея. Воздух прекращает существование внутри её лёгких, а голые ноги беспомощно болтаются над кроватью. Она не помнит, открывала ли ужаснейшее из творений Лемаршана, но теперь в этом даже не приходится сомневаться. Задыхаясь в минуте от смерти, мисс Коттон всё равно замечает в тёмном углу торжественную, ликующую фигуру. — Всё, что захочешь. И тысячи невинных агнцев пали бы за то, чтобы услышать в голосе Чёрного Священника Ада тень этого трепещущего благоговения. — Всё, что пожелаешь. И не только. Под тихий довольный смех Кёрсти падает обратно на кровать. На шее краснеют железные поцелуи грядущего, как лёгкое вступительное обещание. Ей предстоит ещё долго созерцать всю красоту своей первой — и самой сладкой — смерти. Разумеется, в следующий раз она приходит в чувства в Лабиринте. Мисс Коттон, кашляя и хрипя, сейчас же бы схватилась за горло, памятуя о праздничном удушении, если бы не крючья в пульсирующих дырявых ладонях. С них вниз по вытянутым рукам бежит успевшая подсохнуть кровь, липко холодя и без того замёршую обнажённую кожу. По сути, это первые отголоски Её Величества Боли, которые она здесь ещё почувствует; если не шевелить лишний раз кистями, то можно подавить стоны и терпеть, едва доставая пальцами ног до пола. Через затуманенный разум внезапно приходит ассоциация: полностью нагая, она натянута между двумя плоскостями как гитарная струна, вот-вот готовая лопнуть от напряжения. С крайнем удивлением поняв, что она не боится, не трясётся от ужаса и не взывает к абстрактной помощи кого-либо, девушка, как могла, осмотрела комнату. Никаких окон или дверей — одни лишь голые голубоватые стены, выровненные до идеальной гладкости. Уже привычный свет такого же оттенка светил отовсюду — и ниоткуда, делая зрение, в общем-то, ненужным дополнением к происходящему. Еле слышно дыша от какого-то странного волнения — или всё же предвкушения? — Кёрсти ждала того, чего избегала и от чего пряталась такую огромную и совершенно ненужную кучу времени. — Твоё поведение делает тебе честь, — долгожданный голос теперь воспринимался по-другому. — Оно требует редкой для этого места награды. Мисс Коттон невольно дёргается и едва ли не теряет тщательно выстроенное равновесие. От новой порции боли тело бросает в пот, а сердце начинает оживать в груди. Ей хочется увидеть Владыку Проклятых Левиафана, посмотреть ему в лицо и отгадать, какие же фантомы чувств оно показывает, но иерофант медленно движется за хрупкой девичьей спиной, выбирая инструмент, достойный этой неиспорченной чистой плоти. Кнут слишком банален. Девятихвостке не достаёт пикантности. Боевая нагайка груба и бесцеремонна. А вот крючья… что может быть более классическим и изысканным, чем двадцать туго скрученных полосок наилучшей кожи со стальными маленькими крючками на концах? Тёмный Принц Боли с удовольствием берёт плеть в правую руку. Естественно, он владеет любым орудием пыток в абсолютном совершенстве. — Начнём с азов, — говорит Ангел Страданий, пробуя острые кончики на готовность служить; кожа пронзается насквозь, стоит едва поднести к остриям пальцы. Ни в коем случае нельзя позволить недочётам испортить долгожданной гостье первое впечатление. И пускай ему самому не терпелось воспитать эту плоть, Пинхэд легко и размеренно заносит руку для первого удара. Тонкие крючки жалят нежную кожу, подцепляя и рывком отделяя от мяса. Кёрсти надрывно кричит, и Владыка мимолётно укоряет себя за очевидный просчёт. Искусанные губы немедленно смыкаются широким кожаным ремнём, глушащим любые исходящие звуки. — Пока что не пришло время для стенаний, дорогая. Уверяю, ты ещё нескоро закричишь по-настоящему. Второй удар цепляет голые мышцы, оставляя после себя глубокие рваные выщерблины. Стены чернеют от веера алых драгоценных брызг. Она падает, балансирует, выгибается как танцовщица, и Владыка точно знает, что у неё на прекрасном белом лице: смесь начинающегося упоения, мольбы, ранних как роса слёз… и ни единого оттенка страха или призыва к пощаде. Смелая девочка. Решительная. Покорённая. Начиная с третьего удара, Священник отбрасывает нетипичную сентиментальность. Мастерство должно оставаться в ясном рассудке. Тем более что сейчас оно востребовано, как никогда до этого. На исходе двухсот пятьдесят седьмого удара Кёрсти очнулась от кровавого туманного марева перед сомкнутыми веками. На её языке не было и никогда не будет тех слов, которые смогут описать, что едва пережило её истерзанное тело. Она больше не чувствовала себя живой. Она больше не чувствовала себя человеком с твёрдым рассудком, волей и эфемерной душой. Своим ныне дискретным разумом Мисс Коттон не понимала, как такое возможно. Те жалкие останки, висевшие вместо здоровой и полной сил девушки, всё ещё могли думать, ощущать — и искренне радоваться, что нигде нет зеркала или другой отражающей поверхности. Искромсанные лохмотья кожи, изрытое, вздыбленное мясо и белеющие под ним кости насквозь пропитались Болью. В таких мучениях Ева рожала Каина, в такой агонии погиб сам Спаситель, в таком огне сгорали раз за разом тысячи и тысячи армий на вечной людской войне. Такая Боль контролирует каждую молекулу воздуха, проходящую через горло, и каждый стук истощённого сердца, в котором совсем не осталось крови. Такая Боль забирает и возвращает рассудок исключительно по своей прихоти, отрезая от мозга по миллиметру его извилин. Такая Боль поселяется внутри навечно, и со временем делается настолько привычной, что без неё не мыслишь дальнейшего существования. Кёрсти дрожит. Её губы — оборванные лоскуты — тоже трясутся, хлебнув за единый раз слишком большой глоток настоящего Познания. Стальные пальцы наконец-то откладывают в сторону измочаленную плеть. Пришло время для второй части вступительного урока Лабиринта. — Как жаль уничтожать результаты столь усердного совместного труда, — говорит Ангел Страданий, и Кёрсти кажется, что она слышит его спустя столетия. — Но сейчас тебе потребуется целостность для новых исследований. Между целительным восстановлением проходит мгновение, умещающее в себе одну человеческую жизнь. Первый нормальный вдох, моргание глаз, слюна во рту кажутся чудесами Господними, если бы он только снизошёл в этот Ад и сотворил их ради единственной пленницы. Боль уходит словно по взмаху, оставляя совершенно новое чувство… обездоленности. Верните. Верните мне Её обратно — мысль, полностью овладевшая подсознанием. — Я разделяю твоё недовольство. Она стонет, наконец-то узрев лицо своего нового Бога. Впервые в жизни его лицо, насквозь пронзённое иглами, кажется идеально красивым в своём царственном беспристрастии. Его длань гладит Кёрсти по щеке с заботой отца, мудростью наставника и желанием любовника. — Ты хотела бы сделать это ещё раз? И Кёрсти неожиданно с точностью понимает, что Владыка имеет в виду. Её руки до сих пор пробиты острым железом и заведены наверх, но ей это давно не мешает. Она наклоняется вперёд — как может, только бы дотянуться — и с лёгкостью протыкает щёки гвоздями, касаясь вечно сухих, вечно голодных губ, издревле диктующих свою истинную власть над человеческой природой. Волна обжигающего Желания бьёт карающим громом среди небес. Для самой изощрённой пытки в спектре выбора иерофанту не требуется орудий. Тёмному Принцу Боли достаточно только его самого. Редко, очень редко ему хотелось чувствовать хоть искру того удовольствия, столь бесстыдно причиняемого агнцам. У плоти не было от сенобита ни малейшей тайны, ни единого секрета; в неистовом, но методичном упорстве он тянулся в заветные места и уголки тел, чтобы обнажить самые грязные мечты, вызывающие у Ада всего лишь насмешку над их самонадеянной убогостью. Даже самые отъявленные извращенцы — охотники за новшествами — и те не были способны поразить Инженера своей изобретательностью. Непорочные тела — куда интереснее. Подарок за подарком. Открытие за открытием. Вместилище оригинальности и звенящей пошлости, тюрьма целомудрия и заточённые в гнилые рамки морали девиации. Они никогда не разочаровывали. А Кёрсти — тем более. Мисс Коттон и понятия не имела, что удовольствием можно пытать ещё жёстче, нежели болью. Обычное поглаживание ледяными ладонями моментально вскрыло вены жадности; новая кожа с миллионами нервных окончаний, прошедших через Содом и Гоморру, воспринимала всё в десятки, в тысячи раз острее. На смену игл страданий пришло лавовое тепло наслаждения, уже распалённого до предела единственным прикосновением к груди и соскам, затвердевшими под небрежными пальцами. Кёрсти ахнула; выворачиваемые из плечевых суставов руки отчаянно ныли, но всё это не стоило даже упоминания по сравнению с горячим гейзером между ног, бурлившем в самых недрах её женской сути. Спазм дикого вожделения сладко скрутил всю её суть, когда Кёрсти поняла, что влага уже медленно стекает по бёдрам. Рассудок, столь недавно приобретённый, вновь ускользал прочь, в первобытную тьму, где царствовали одни лишь грубые инстинкты. Кожаная полоска мешала умолять о снисхождении, хотя девушка была готова перегрызть её ради дозволения сказать хоть одно слово. Бред охватил её сознание, когда рука карающего сжала одну из округлых, сочных грудей, а вторая коснулась роскошного бархата плоти, с восторгом принявшего этот упоительный дар. Слёзы выступили у пленницы на глазах; движения тончайших крыльев бабочки не могли сравниться по лёгкости с этой божественной карой. Ягода клитора, почти не чувствуя пальцев Священника, готовая вызволить неописуемое блаженство, изнывала в похотливой агонии. Достигнуть вершины — и умереть. Превратиться в луч солнца — и угаснуть навеки. — Стоило ли сопротивляться мне так долго? — голос обволакивал её всю, словно безбрежное море: голос требовал фокусировки зрачков на его обладателе, освободившегося из части кожаного одеяния. «Нет…», — шепчет умерший разум и больше не воскресает. — УМОЛЯЮ! — кричит та же Кёрсти, что недавно проклинала и ненавидела. Самое совершенное из орудий пыток, великолепное, всегда готовое, всегда твёрдое, было явлено пленнице как знак прощения — и заставило её отречься от последних крупиц навязанного стыда. Забыв о девственности, она сама пронзает себя мужским естеством, едва Пинхэд поднимает её под бёдра. Лабиринт ещё не слышал рыданий упоённее, чем те, что издавали её онемевшие от поцелуя губы. И ей пришлось умолять много. Так много, что отказало охрипшее и безмолвное ныне горло. Ни один земной мужчина не смог бы выдержать того, на что Владыка Проклятых Левиафина не тратил никаких усилий. Никто в мире людей не смог бы увлечь женщину на грань потери сознания оттого, как изумительный по своей твёрдости таран бьётся в самую сердцевину небесного удовольствия. Быстро, жёстко, болезненно, немилосердно заполняя её всю, мокрую от долгожданного вторжения. Цепи исчезают, выскальзывают из открытых ран — и обезумевшая Кёрсти хватается за широкие плечи, будто пытаясь ногтями впиться в самые кости. За единственный стон своего господина она отдала бы всё. Но Священник молчит без дыхания — и продолжает иметь свою любимую жертву, пока её лоно не начинает симфонию оргазма с первых аккордов. Последний толчок — и он проникает так глубоко, что её личный трепещущий Рай окрашивается алым. Она каменеет, словно не понимая, что происходит. Затем её бьют судороги наслаждения такой силы, что иерофант прикрывает глаза от обступившей его упругой гладкой плоти. Он не может покинуть её сейчас, даже если бы захотел — и он не хочет, наблюдая венец своих деяний на молодом искажённом лице, где карие глаза сияют солнечным светом. Это — единственное торжество, какое Ангел Страданий способен разделить с Кёрсти без остатка. — Нам пора идти дальше, — произносит Пинхэд спустя вечность, когда первый урок подходит к концу; он не спрашивает, готова ли мисс Коттон последовать за ним. Он точно знает, то другого ответа и быть не может. — Ещё дальше за пределы? — выдыхает Кёрсти, глядя теперь на иерофанта как подобает — снизу вверх, с почтением воспитанницы, с любовью дочери, с неукротимым желанием любовницы. Ей ещё только предстоит угадывать ответы по малейшему движению его век. Ей посчастливится познать всё самое лучшее, что только может предоставить адская бездна. — Пределов не существует. Ты уяснишь это, дорогая. Со временем, которого нет и никогда не было.