О Герцоге красном замолвите слово

Таймер в телефоне запел, предупреждая, что пора идти на лекцию. Антон Юрьевич вздохнул и закрыл книгу. Торжественная тишина библиотеки ему очень нравилась. Среди многомудрого собрания толстых фолиантов так приятно думалось, представлялось, мечталось… Историк вздохнул еще раз. Но пытливые юные умы ожидали его, чтобы наполниться новыми знаниями. Хотя нет, они скорее ожидали, чтобы он не пришел, и тогда через законные пятнадцать минут с удовольствием разбрелись бы по своим делам. Однако Антон Юрьевич такой радости им не доставлял. Он всегда приходил: и больной, и уставший, и только что вернувшийся из очередной поездки на конференцию. — Пора, Антуан, пора, — почти пропел он сам себе, вставая. Ему нравилось называть себя на французский манер, правда, только наедине, а так как одиночества в нерабочей части его жизни хватало, то случалось такое довольно часто. Относилось это к одному из проявлений его всепоглощающей любви к кумиру, отнюдь не тайному. О его страсти знал весь университет, как студенты, так и коллеги преподаватели, а также вся немногочисленная родня и каждый, кто имел с ним более или менее продолжительную беседу. Нет, он не навязывал своей любви, не кичился обожанием и глубокими знаниями, но постоянно упоминал. Эту благоговейную любовь зародил в нем талант Александра Дюма, а развили прочитанные впоследствии сотни книг и статей. Одинокая, неразделенная страсть душит, поэтому Антон Юрьевич пытался заразить ею других, в частности, сотни обучаемых, ежегодно проходящих через его преподавательские руки. Итак, его кумиром был сам Красный герцог – Арман Жан дю Плесси кардинал де Ришелье. Антон Юрьевич жадно изучал все, что относилось к личности, жизни и деятельности великого политика. Ради него выучил французский язык, собирал книги о любимом семнадцатом веке, переводил зарубежную публицистику по данной теме, даже работал на кафедре всеобщей истории, чтобы иметь возможность заниматься всем на профессиональной основе. В некотором смысле любовь его доходила до одержимости. С разрешения руководства университета Антон Юрьевич создал в библиотеке отдельный стеллаж с принадлежащей ему литературой на разных языках исключительно по обожаемой тематике. Так же он собственноручно занимался оцифровкой редких экземпляров из своего собрания и размещением на официальном сайте вуза. Кроме того, организовывал для студентов внеурочные чтения и диспуты, без участия в которых очному отделению невозможно было получить по его предмету положительную оценку. Дома у Антона Юрьевича висело несколько репродукций портретов выдающегося кардинала. Один из самых известных – тройной портрет кисти Филиппа де Шампань – размещался в прихожей рядом с зеркалом, и Антон Юрьевич, сравнивая с ним свое отражение, даже находил некоторое сходство. Правда, сам историк лет на семнадцать был моложе изображенного на картине, еще не имел седины и давно отказался от попыток украсить себя аналогичными усами и бородкой. Слишком неуместными они выглядели в наше время. — Кто у нас по расписанию? – разговаривал сам собой Антон Юрьевич, заглядывая в ежедневник. – Политологи… Хорошо. Заочники… Отлично. Историк искренне недоумевал, как можно считать качественным образованием, выученное без чуткого руководства преподавателя, поэтому старался даже заочно обучающимся дать как можно больше. В аудитории его уже ждали. Окинув взглядом полупустой амфитеатр, Антон Юревич вздохнул. Он жалел молодежь, лишенную тяги к знаниям, ведь изучение – самое приятное и полезное из всех занятий! К сожалению, безрадостные лица студентов подсказывали, что данного мнения они не разделяют. — Добрый день, — поприветствовал историк собравшихся. – Рад видеть всех смелых. Прошу сдать заданное на осенней сессии. – Слушатели курса потянулись к его столу со своими работами. — Напоминаю, что тема была: «Основные политические новации кардинала Ришелье в преломлении к российской действительности». Если кто-то писал по иному поводу, не сдавайте. Уверен, что пойти по легкому пути и скопировать работу в Интернете, вам не удалось. Тема слишком специфическая, так что ваши политологические таланты я увижу в полной мере. Самые продвинутые, конечно, заглянули в университетскую библиотеку на мой специальный стеллаж или на сайт университета в аналогичный раздел. Как уже и говорил, эти работы дадут плюс или минус балл к вашей экзаменационной оценке на летней сессии. На краю стола выросла невысокая неровная стопка. Все сдавшие вернулись на свои места. — Это все, группа З-144? — преподаватель обвел студентов испытывающим взглядом. — Я не ограничивал вас в размере работы. То есть меньше пяти листов нельзя, больше — можно. — Он еще раз осмотрел собравшихся, но не заметил в их глазах ни капли интереса. — Как говорил кардинал Ришелье: «Выполняйте любое дело так, как если бы от него зависело все ваше будущее». Будем надеяться, вы это учли, и содержание превзойдет объем. Дальше лекция пошла своим чередом. Антон Юрьевич рассказывал о сложнейшем периоде мировой истории — эпохе революций, не уставая повторять, что будь у сотрясаемых кровавым переделом стран такой политик, как Ришелье, все пошло бы по-другому. Проверку собранных работ историк оставил на вечер. Чудес он не ждал, на что-то интересное не надеялся. Основной целью подобных заданий было побудить студентов к поискам знаний за пределами учебников и обычного набора энциклопедических статей, а также способом вынудить синтезировать собственные выводы из собранных фактов. Хорошо получалось только у единиц, большинство отделывалось переписыванием примерно подходящих по смыслу чужих измышлений. Стопка работ группы З-144 ничем не порадовала, пока Антон Юрьевич не наткнулся на нечто непонятное. Текст гласил: «Конец мая 1625 года. Париж. Париж пребывал в праздничном волнении не только по причине свадьбы короля Карла I с сестрой Людовика XIII, но и благодаря неподдельному интересу, который породил посланник английского двора — герцог Бекингем. Последнего называли блистательным, и он всеми силами пытался соответствовать этому мнению. Роскошные наряды, обилие бриллиантов и жемчуга, изящные манеры, ловкость и угодливость, припудренные личным шармом и самоуверенностью, на большинство производили неизгладимое впечатление. Герцог стал непременным героем всех салонных разговоров и обязательным почетным гостем на многочисленных балах. Сотни сплетен наводнили Париж, приписывая фавориту двух английских королей расточительные чудачества и многочисленные победы над самыми прекрасными дамами. Герцогу быстро удалось произвести прекрасное впечатление на всех влиятельных особ женского пола и вызвать ревность в мужских сердцах. Только король и его верный первый министр не желали поддаваться поистине колдовским чарам ловкого царедворца». — Что это такое? — удивленно пробормотал историк, перелистывая то, что должно было быть многостраничной работой о переносе политических приемов его кумира на российскую действительность, а представляло собой в лучшем случае копирование части какого-то художественного произведения. Для того чтобы ответить на собственный вопрос, историк продолжил чтение, но, перевернув лист, то есть пропустив значительную часть текста. «Бекингем явился с небольшим опозданием, за что извинился, отвесив изящный поклон. — Рад нашей встрече, ваше высокопреосвященство. Позвольте преподнести вам небольшой подарок: несколько бутылок прекраснейшего вина, доставленного мне из Святой земли. Я решил, что только напиток, сделанный из винограда, взращенного на земле, по которой ступал наш Спаситель, может быть достойным подношением лицу столь высокого духовного звания, как вы. — Благодарю, — довольно сухо ответил кардинал на любезную речь. — Я бы даже позволил себе настаивать на том, чтобы вы попробовали содержимое хотя бы одной бутылки и высказали свое мнение. Если оно окажется вам не по вкусу, я хочу узнать об этом немедленно, а не мучиться в неизвестности, терзаясь: удалось ли мне вам угодить». — Какая-то ерунда, — проговорил Антон Юрьевич, все больше убеждаясь, что перед ним некий художественный текст, а совсем не рассуждения о политике. Хотя и ей место нашлось. На следующей странице. «— Так каковы ваши предложения? — спросил кардинал, держа серьезную мину, несмотря на все старания гостя сделать общение более раскрепощенным. Вино, сопровождавшее беседу, должно было облегчить английскому посланнику эту задачу, но Ришелье пил мало и неохотно, зная, что даже это не помешает ему строго блюсти интересы Франции. — Нашим державам нужен союз, — вкрадчиво проговорил Бекингем, поглаживая одну из кошек кардинала, забравшуюся ему на колени. «Даже эти маленькие сластолюбицы находят его притягательным», — раздраженно подумал прелат. — Англии — возможно, но относительно Франции — я так не думаю, — сдержанно заметил он. — Нет, нет, обоюдная выгода очевидна, — продолжал увещевать посол. — Мой всемилостивейший король справедливо считает, что благодаря нашим совместным действиям в союзе с Данией и Швецией, а также с теми из немецких протестантских князей, кто всегда нас поддерживает, удастся навязать свои условия испанским Нидерландам. В результате Англия, безусловно, получит Пфальц, а Франция — Артуа. Разве это малая цена? Кроме того, мой король торжественно обещает, что он, как истинный протестант, приложит все усилия, чтобы убедить своих собратьев по вере, ваших гугенотов, полностью признать власть короля и вернуться к мирной жизни в лоне его священной власти. Разве не в этом так нуждается Франция?» «Кто-то, конечно, подготовился, — озадачено подумал Антон Юрьевич, — но почему изложено в таком виде? Или это просто переписанные страницы из какого-то романа? Зачем? Кто-то ничего не смог придумать и решил сдать хоть что-нибудь? Не слишком умно. И кто же это у нас такой неудачно изворотливый?» Преподаватель попытался найти на работе фамилию автора, но не обнаружил. В правом верхнем углу стоял только номер группы: «З-144». На последней странице указание на сдавшего странный текст тоже отсутствовало. — Неужели постеснялся, осознав безнадежность потуг? — усмехнулся историк. — Но тогда сдавать нет никакого смысла. Я ведь все равно не смогу зачесть баллы. Странно. Таким образом, убедив себя, что никакого значения данная работа не имеет, он отложил безымянный труд и занялся проверкой остальных, более приближенных к теме задания. Чтение студенческих опусов как всегда заняло больше времени, чем он рассчитывал, потому что, даже понимая их малую ценность, не мог оставаться равнодушным. Он подчеркивал и оставлял на полях свое мнение о выделенном, зачеркивал и красной пастой писал возражения и пояснения. Хотелось исправить, дать направлению мысли более верный ход, на что-то обратить особое внимание, а где-то и похвалить. В отличие от большинства своих коллег студенческие работы он не выкидывал после проверки, а возвращал, испещренными замечаниями, надеясь, что их прочтут и примут к сведению. Затем настало время отдыха. Историк собирался взяться за какую-нибудь из книг своей обширной библиотеки, но взгляд упал на отложенный в сторону безымянный труд, и Антон Юрьевич решил просмотреть оставшийся текст. «Изящный фаворит Карла I продолжал говорить, расписывая все преимущества союза, но кардинал слушал невнимательно. Он довольно быстро понял, что предлагаемые проекты слишком амбициозны и невыполнимы. Благодаря своим шпионам он знал, как обстоят дела в Англии: английская казна, как и казна милой Франции, испытывает серьезные затруднения и необходимых на войну средств просто нет. К тому же король находится в сложных отношениях с парламентом, без разрешения которого нужных сумм ему не получить. Да и герцога Бекингема пэры не жаловали. Почему же он продолжал выслушивать, вводя любезного посланца в приятное заблуждение? Неужели он тоже поддался его обаянию? Ярко-синие глаза блистали воодушевлением. Легкий румянец растекался по щекам. Накрученные кудри колыхались от резких движений вскидывающейся в жаре монолога головы. Что ни говори, а его речь умела разжечь и покорить. В ней проскальзывал еще юношеский восторг, наивная вера, что все возможно, если только захотеть. Сам Ришелье давно отказался от подобных мыслей. Он приучил себя исключительно трезво оценивать силы и ситуацию, а эмоциям поддаваться только в последнюю очередь». — Разум должен быть универсальным правилом и руководством: все следует делать согласно разуму, не поддаваясь влиянию эмоций, — повторил историк высказывание своего кумира. – Поэтому то, что тут написано, чьи-то неумелые выдумки, — заключил он. Однако перелистнув, Антон Юрьевич продолжил чтение. «— Все же надеюсь, что взвесив и оценив мои предложения, вы передумаете, — продолжал несколько погрустневший посланец туманного острова. — Я намерен пробыть в Париже лишь несколько дней. Город чудесен, и мне понятно нежелание нашей прекрасной королевы покидать его, но новобрачный супруг ждет ее с нетерпением. — Не хочу давать вам ложных надежд, но Франция не вступит в ваш союз. Во всяком случае, в ближайшее время и на озвученных условиях, — твердо проговорил Ришелье. Дурман странного очарования необходимо было сбросить. Прелат даже отставил еще недопитый бокал в сторону. — Как прискорбно… Тогда благословите меня, ваше высокопреосвященство, на обратный путь, ибо я буду везти моему королю исключительно ценное… — кротко произнес любезный поверенный Карла I, и, оставив кресло, преклонил перед кардиналом колено. Поколебавшись несколько секунд, тот уступил неожиданной просьбе, с облегчением посчитав, что гость намерен завершить визит. Прочитав на латыни короткую молитву, Ришелье перекрестил благоухающие духами кудри и опустил руку. Бекингем должен был поцеловать кардинальское кольцо, но вместо этого он схватил тонкую кисть священнослужителя и припал губами к тыльной стороне ладони со страстью совсем не полагающейся для такого случая. — Что вы… делаете? — удивился Ришелье, одергивая руку». Примерно такой же вопрос застучал в голове читающего данную сцену. «Вильерс встал, глаза его горели, но уже совсем иным огнем, сумрачным, глубоким и решительным. — Мой король очень надеется на союз с Францией. Без вас нашим планам будет весьма затруднительно сбыться, а я, как и вы, мечтаю сделать своего короля великим, прославить в веках! Его замыслы обширны и серьезны, поэтому и мои полномочия достаточны… Он велел передать вам две вещи. Первое: донести предложение о союзе вашему королю. Я выполнил это по мере моих сил, — произнес Бэкингем и замолчал, пристально глядя на кардинала. — А что за вторая вещь? — Ришелье попытался ускорить завершение ставшего бессмысленным разговора и снова взялся за бокал, показывая, что на самом деле его мало интересует ответ. — Мой король, как залог искренней дружбы между нашими странами, передал вам самое дорогое, что у него есть, — проникновенно произнес блистательный фаворит и принялся расстегивать свой расшитый жемчугом камзол. — Что… это значит? — еще больше, чем от первой выходки, удивился кардинал. Он, разумеется, мог предположить ответ, но тот казался слишком невероятным, чтобы в него поверить. — Это значит, что он преподносит вам меня. Самое драгоценное, что у него есть. Его самого искреннего и преданного друга. Тонкие пальцы справились с многочисленными пуговицами. Сняв камзол, Бэкингем отбросил его на кресло и взялся за белоснежную сорочку. — Это неслыханно! — возмутился Ришелье, покидая свое место и отходя с бокалом к окну. – Прекратите немедленно! Я служитель церкви! Я не приемлю подобного!.. — В самом деле? — тонко улыбнулся посланец Англии и направился к нему». Историк ощутил, как беспокойно бьется сердце. От возмущения, разумеется! — Какая чушь! Это просто издевательство! Издевательство над историей! Над великими историческими личностями! Теперь ясно, почему автор не осмелился подписаться! Преподаватель оттолкнул от себя пакостный трактат и ушел на кухню. Пить чай. Вот только во время этого умиротворяющего занятия прочитанное никак не желало выходить из головы. Странная сцена повторялась снова и снова, звучали голоса, произнося неожиданные слова, чувства опять разгорались… чувство справедливого негодования, разумеется. Бекингем представал эдаким коварным искусителем, чей сладостный яд действует не только на растерявшегося кардинала, но и на читателя, незаметно обволакивая и увлекая все дальше и дальше. Очень хотелось узнать, что будет потом, ведь не могли же они в самом деле… Не могли же! Такое невозможно написать! Даже представить себе невозможно! Посопротивлявшись некоторое время, историк вернулся в комнату и схватился за странную работу. Сил читать все подряд не было. Слишком возмущал сам факт, но хотя бы пробежаться глазами он просто обязан. «— Мы ведь во многом схожи. Не отпирайтесь. Голос Бекингема приобрел какое-то особое звучание, глубокое, проникновенное, как змея он пробирался не только в уши, но и в душу. — Ошибаетесь, — упирался кардинал, хотя что-то из самой глубины поднималось жаркой волной, грозя затмить сопротивляющийся могущественный разум. — Вы для Людовика играете ту же роль, что герцог Леннокс для нашего добрейшего, но ныне почившего короля Якова I и герцог де Люинь для вашего сюзерена до вас. — Неправда. Не знаю, кто мог рассказать вам подобное, но это возмутительная ложь, — твердо заявил прелат. — Ваши источники лживы. — Так ли? Вы стыдитесь этого? Я никогда не стыдился. Разве может быть что-то большей наградой, чем услышать от своего господина, своего короля: «Я так же ваш, как и вы мой»? — Он, — голос почему-то изменил Ришелье, и кардинал перешел на шепот, — никогда такого не говорил. — Нет? Тогда обязательно скажет, — с очаровательной улыбкой пообещал посланец Англии». — Конечно, скажет, — Антон Юрьевич опять оттолкнул возмутительное сочинение. — Сказал. Только позже. При других обстоятельствах. И вообще в другом смысле. Бред какой-то. Встав из-за стола, он с полчаса бродил по квартире, находя себе иные дела, но, снова не выдержав, вернулся к чтению. Исключительно для того, чтобы узнать, насколько пал автор этой издевательской вещицы. «Почему-то Ришелье почувствовал себя загнанным в угол. Возможно, дело лишь в том, что он совсем напрасно перешел к окну. Пока они сидели, их разделял стол и еще множество других непреодолимых преград, а теперь обаятельный плут слишком близко. Так близко, что закалявший в себе суровость и невосприимчивость к эмоциям прелат стал понимать, почему Бекингема считают колдуном. Было в нем что-то неизъяснимо притягательное. Давно уже не юноша, без девичьей прелестности, с выразительными бородкой и усами, высокий, стройный, энергичный. «Ярко-синие глаза всему виной, — с нехорошим предчувствием подумал Ришелье. — В таких глазах чистота и ясность, но и погибель». Эта мысль испугала его самого, и он выпрямился, вытянулся вверх, насколько позволял рост и каблуки, чтобы казаться более высоким и недосягаемым. Словно уловив что-то из размышлений кардинала, посланец Англии обольстительно улыбнулся. — Этому можно верить, а вот слухам о том, что я колдун, нельзя. Даже если мне известны кое-какие секреты сладострастия, я применяю их лишь во благо моему государю. К тому же, то исключительно свойства природы, о которых мало известно людям непосвященным. — Что вы имеете в виду? — нахмурился Ришелье, продолжая стараться побороть неуместное очарование собеседником. — Я говорю о том, что с Божьей помощью, — оба перекрестились, — помогает оживить в уставшем теле любовные страсти. Как в этом вине. У кардинала, только что сделавшего очередной глоток, вытянулось лицо, и он быстро поставил бокал на подоконник». — Какая невыносимая чушь, — простонал измученный историк. Он повернулся к прекрасной репродукции одного из официальных портретов Красного герцога. — Извините, ваше высокопреосвященство, но это бремя славы. Еще около часа Антон Юрьевич пытался придумать себе интересное занятие, ходил туда и обратно около стола, на котором лежала отвратительная работа неизвестного автора. — Как вообще такое можно написать? Как можно придумать? — недоумевал он, а текст тянул и тянул к себе, требуя дочитать. Антон Юрьевич сдался, но начал с другой страницы, чтобы пытка быстрее закончилась. «— Кто мы, по сути? — нашептывал ему на ухо Бэкингем. — Слуги короля, слуги государства, готовые забывать о себе, о своих нуждах и потребностях ради великих целей, но и нам нужно что-то сокровенно теплое, только наше, скрытое, никому больше недоступное. Перестаньте сопротивляться. Забудьте о своем долге. Вспомните о нем завтра утром. А сейчас оставьте все только для себя. Ришелье казалось, что он слышит голос самого дьявола, льстивый, лживый и обворожительный. Этот же дьявол что-то подсыпал в вино, и теперь в голове прелата совершенный дурман, которого не бывает от обычного хмеля. Дурман порождал дикие мысли и даже не давал ужаснуться их порочности. Хуже всего было то, что дьявол об этом знал и распалял греховную страсть руками и губами. Не послужили спасительной преградой ни священный крест, ни кардинальские одежды. Под умелыми ласками тело запело, как в далекой молодости, когда чувства чаще брали верх над разумом. — Возраст ослабляет мужские силы, — продолжал нашептывать искуситель, совершенно бесстыдно забравшись руками под сутану и поглаживая самые интимные места. — Увы, но это так. Однако Господь позаботился о детях своих, оставив нам в утешение потайную дверцу к былым удовольствиям. Переставая говорить, соблазнитель касался губами шеи прелата, мочки уха, щеки, вполне невинно. Он не покушался на уста, которые сам кардинал безжалостно покусывал. Это было бы слишком. Он оставался слугой короля, выполняющим деликатное поручение, оказывая услугу другому лицу. Продолжая глядеть в окно на внутренний двор, Ришелье думал о том, что теперь точно уверен — Бекингем опасный демон, от которого должно уберечь короля, королевство и королеву. Только все это потом, а сейчас, когда бренная плоть человеческая желала наслаждений, он заботился только о себе. Алая сутана пала, оставив его всего лишь человеком, немолодым, аскетичным и немного застенчивым. Нет, она осталась на плечах, но он забыл о ней, так как самое главное свершалось под ее покровом. Пальцы соблазнителя так умело скользили по разгоряченной плоти кардинала, что вынуждали закрывать глаза, окунаясь в теплый поток удовольствия. Но Ришелье еще сопротивлялся, через пару мгновений открывал глаза и пытался выбраться из затягивающих сетей сладкого дурмана к берегам разумности. Тем временем из-под кожного покрова показалась головка, раскрасневшаяся и гордая, как кардинальская шапочка. Изящные руки продолжали настойчивые ласки, добиваясь не только горячего напряжения ствола, но и побуждая капельки смазки выступать, как доказательство сильнейшего возбуждения. — Из Святой земли паломники доставили мне еще один бесценный дар – чудесное масло, которое сделает удовольствие более полным, — тихо произнес обольститель. Пурпурное облачение было задрано, худощавые бедра и ягодицы обнажены. Скользкий и блестящий, разгоряченный страстью боец, не убоявшись трудностей, ринулся в атаку. Кардинал опирался руками о подоконник, смотрел на двор за окном, но уже не видел его. Разум был занят лишь восприятием творящегося безумия.» У читающего изумленно распахнулись глаза, и пораженно открылся рот. Такого издевательства над историей он не ожидал. Его бросило в жар. Сердце неистово заколотилось в груди. На лбу выступил пот. Руки сжались в кулаки. Сумасшедшее жаркое волнение колебало тело. От текста невозможно было оторваться. «Тихие стоны, так похожие на стоны священного мученичества, вместе с тяжелым дыханием — единственное, что нарушало тишину кардинальских покоев. Все свершалось почти открыто, если бы кто-то вошел или поднял голову, чтобы посмотреть в незакрытые портьерами окна, любовники были бы разоблачены. Но слуги были хорошо обучены, хозяйский покой никто самовольно нарушать не смел. Ришелье стоял, прогнувшись, подставляясь под удары, и по-своему млел от ощущения заполненности и быстрого внутреннего трения. Опытный фаворит прекрасно знал, как доставить удовольствие в таких обстоятельствах. Набрав нужный темп раскачивающих толчков, он возобновил ласки успевшего расслабиться главного проводника чувственности. Сладостное томление прошлось новой волной в покоряемом теле. Желание разгоралось, и остальное отступало. Не важно стало сминаемое священническое облачение, не важны несбыточные мечты английского монарха, не важна греховность содомитского соития, осталось лишь стремление плоти к полному удовлетворению. Кардинал сам не с такой охотой ублажал красавиц, как сейчас отдавался коварному соблазнителю. Ловкий искуситель оказался прав, болезненное и уже дряхлеющее тело не часто радовало Ришелье подлинной страстью, теперь же оказался опробован редкий путь, полный необычных ощущений. Бэкингем вел все к логическому завершению, то усиливая, то уменьшая напор, стараясь доказать и наказать. Не забывал он и о ласках рукой, скользя пальцами по напряженному стволу, имитируя погруженное трение. Слишком умелые действия одурманивали и подчиняли только одному стремлению. Торжество плоти не замедлило последовать, бурное, жаркое, пронзительное. Сотрясая и удовлетворяя. Наслаждение пришло обычным путем, но то, что в то же время чувствительных проход еще был терзаем плавными толчками, подарило дополнительные ноты блаженства. Пульсирующее сжатие мышц наталкивалось на заполненность и усиливало остроту ощущений новыми красками. Удовлетворенный выдох. Движение стало замедляться, пока совсем не прекратилось». Читающий же продолжал гореть волнением и возбуждением. Дыхание перехватывало. Кровь стучала в висках. Возмущение и негодование смешивались с затаенным удовлетворением. Историк отбросил внушающий отвращение текст. Написанное для него было подобного богохульству. Неслыханно и омерзительно. Тяжело дыша, Антон Юрьевич встал из-за стола и принялся быстро расхаживать по комнате, стараясь усмирить разгоревшееся в душе страстное волнение. Довольно много времени ушло на то, чтобы успокоиться. Так как он смог дочитать описание в принципе невероятного акта до логического завершения, позволило ощутить некую разрядку, словно… он сам был участником. Однако непрочитанным оставался последний лист. Гневно походив из стороны в сторону, историк решился на завершающий бросок. Первые абзацы предпоследней страницы гласили: «— Если дело обстоит именно так, как вы мне представили, — кардинал хотел вернуться в кресло, но даже от нескольких шагов тело неприятно заныло, и он решил пока остаться на ногах, — что же заставит меня, уже получившего «подношение», действовать в ключе ваших интересов? — Вероятно, желание все повторить, — улыбнулся фаворит английского короля и слегка поклонился». Опасаясь наткнуться на описание еще одного акта страсти, Антон Юрьевич перевернул лист. «— Завтра я уезжаю, — объявил английский посланник и впился в кардинала глазами, стараясь разгадать, что тот думает и чувствует. — Мной дано распоряжение о предоставлении вам почетного сопровождения. Гвардейцы… — Это все, что вы готовы мне сказать? — нетерпеливо перебил его Бекингем. — Что же еще? Посланник английского короля отвернулся к окну, чтобы скрыть овладевшую им горечь. — Если вы о союзе, то тут мое мнение остается неизменным. Франция не ввяжется в войну, — проговорил кардинал и постарался еще холоднее добавить. — Ваши старания были напрасны. Все ваши старания. — А я уверен, что нет, — тряхнув завитыми кудрями, повернулся к нему Бекингем. — Но вы не понимаете этого сейчас. Когда же поймете, может быть уже слишком поздно. «Понимаю, — мрачно подумал Ришелье. – Слишком хорошо понимаю, но… интересы Франции прежде всего». И кардинал молчал, делая вид, что любые слова больше не имеют никакого значения. — Вы продолжаете упорствовать, несмотря ни на что, — грустно усмехнулся фаворит английского монарха. – Пусть так. Для достижения цели мне придется избрать другой путь. Когда дело нельзя уладить с мужчинами, я обращаю взгляд в сторону женщин, — он пригладил роскошное белое перо на своей шляпе. – Одна высокородная дама готова, в отличие от вас, проявить ко мне благосклонность. Доверю ее устам беседу с королем. — Вы этого не сделаете, — проговорил кардинал, не желающий такого поворота дела всем сердцем. — Вы же понимаете, что никто кроме меня… Это бессмысленно. Не смейте. На красиво очерченных губах английского посланника расцвела победная улыбка. — Все еще в ваших руках, ваше высокопреосвященство. Одно ваше слово, и я даже не взгляну в ее сторону. — Нет. Франция не вступит в союз, — упрямо ответил прелат. — Значит, я ухожу, и вы вверяете ее моей воле, — Бекингем быстро направился прочь из комнаты, однако, у самой двери остановился и обернулся. – Но знайте, я вернусь. Вернусь, чтобы снова получить то, что мне причитается. Вернусь как посол монарха победителя, чтобы диктовать вам свои условия. Тогда вы не сможете мне отказать, — и, отвесив раздраженный, но все равно грациозный поклон, он ушел. Черно-белая кошка попыталась последовать за ним, но Ришелье взял ее на руки. — Он не вернется, моя дорогая, — печально произнес кардинал, гладя шелковистую шерстку. — Я должен сделать все возможное, чтобы он больше не ступил на землю Франции. Даже если я сам желал бы его возвращения». — Невероятная чушь! — вынес окончательный вердикт историк, смял безымянную работу и выбросил в мусор. Тайна же появления данного отвратительного текста так и оставалась нераскрытой. Антон Юрьевич не сомневался, что кто-то из студентов таким образом решил насмехаться над его преклонением перед гением великого кардинала. Подобная возмутительная выходка должна повлечь за собой суровое наказание. Первым делом необходимо было установить фамилию «шутника». На следующий день историк распечатал список студентов группы З-144, отметил в нем тех, кто подал работы, честно подписавшись. Неучаствовавших в сдаче оказалось шестеро. Прямо требовать у группы признания Антон Юрьевич посчитал неудобным. Слишком задел его странный текст, да и, вообще, ситуация представлялась личной и довольно скандальной. Не хотелось посвящать в нее тех, кто ничего не знает. Смятые листы так и не покинули его квартиры, извлеченные из мусорного ведра, они опять заняли место на столе. На следующей лекции, состоявшейся у группы З-144 через два дня, историк испытывающе обвел собравшихся взглядом. Никаких хитрых улыбочек, шепотков, перемигиваний и иных признаков насмешки со стороны аудитории, которые служили бы знаком общей осведомленности о пакостной шалости. Значит, дело только между ним и неизвестным злоумышленником. А если что-то личное? Намек? Завуалированное таким образом обвинение? Нет… Невозможно! Никто и никогда не заподозрил бы Красного герцога, признанного любителя женщин, в гомосексуальных устремлениях. Так же и его самого никто и никогда не смог бы… пусть даже он до сих пор не женат, живет один и даже не имеет дамы сердца… Ему все заменяет работа, а отвратительный текст – всего навсего дурацкая шутка нерадивого студента. «Что ж, как говорил великий кардинал: «Кто уклоняется от игры, тот ее проигрывает». Сыграем же!» — решил затаивший обиду. Намереваясь вычислить злоумышленника по почерку, преподаватель провел перекличку, проверив по списку присутствующих, и выявил трех из не сдавших работы в прошлый раз. Усадив их на первый ряд, выдал персональное задание: написать, как они понимают высказывание Ришелье: «В хорошо устроенном государстве должно быть больше искусных ремесленников, чем мэтров свободных искусств». Читая остальным слушателям лекцию, Антон Юрьевич периодически проходил мимо трех подозреваемых и поглядывал, как продвигаются дела. На первый взгляд похожий почерк не выявился, и более детальное сравнение было оставлено на потом. В конце занятия преподаватель собрал работы, особо проверив, все ли подписаны. Дома, вооружившись лупой, историк, словно криминалист, принялся подробно изучать почерки в новых работах и сравнивать с безымянным текстом. Предполагая, что злоумышленник мог намеренно писать измененным образом, исследователь особое внимание уделил последним абзацам, на которых вернее должны проявляться истинные особенности письма. В ходе разбора, предполагавшего тщательную работу с текстом, Антон Юревич сам не заметил, как зачитался. История снова увлекла его в свои сети, рассказывая о невероятном происшествии и дразня историческими подробностями. Самым удивительным оказалось то, что наибольшее внимание вынужденного читателя привлекла возмутительная часть с описанием полового акта. Тот был настолько невероятен, что неминуемо вызывал возмущенное волнение. Историка бросало то в жар, то в холод; он краснел, как если бы подглядывал за подобной непристойностью в замочную скважину. И совсем уж диким стало напряжение, неуместно выгнувшее ширинку его брюк. Несмотря на все старания и мучения, результатов даже самое кропотливое сравнение не принесло. Сходство не проявилось. Список подозреваемых уменьшился. Так под вопросом остались трое непоявившихся на лекциях. Пока Антон Юрьевич придумывал, как заполучить образцы недостающих почерков, приходилось пытаться вытянуть больше информации о безымянном создателе из самой отвратительной работы. Историк не был почерковедом, но почему-то имел уверенность, что текст написан не женской рукой. К тому же, по его мнению, девушка не стала бы писать о половом акте между мужчинами и тем более сдавать такую работу. Со студентами группы З-144 он был мало знаком, но входившие в нее девушки не казались способными на столь дерзкую выходку. В силу этого соображения подозреваемых оставалось двое. О чем же еще рассказал преподавателю анализ почерка безымянной работы? Острые, среднего размера буквы предупредили, что писавший, вероятнее всего, эгоист. Волнообразность строк, в которых, однако, последнее слово оказывалось точно на уровне первого, выдавали в человеке склонность к авантюрам и хладнокровие. Увеличенный нажим при письме и больший чем обычно наклон букв вправо говорили о сильной, энергичной личности, которая склонна страстно влюбляться. В принципе именно такой человек и был способен на столь неординарную выходку. Два вопроса продолжали терзать историка: «Кто?» и «Зачем?» Текст представлялся вполне сносным, а местами и интересным. Сочинять подобное только ради злобной выходки казалось неоправданно трудоемким занятием. С другой стороны, неизвестный злоумышленник мог просто скопировать чужой текст для неблаговидной затеи. Чем больше историк обо все этом думал, тем внимательнее вчитывался в безымянную работу. Она же продолжала притягивать его самым странным образом, манила, обволакивала, заставляла пробегать глазами опять и опять. И все чаще Антон Юрьевич перечитывал самую жаркую часть повествования. Тело отзывалось на порождаемые разумом картины. Это было ужасно! Возбуждение проходило все стадии: от щекотливого зарождения до полной разрядки. Разумеется, приходилось помогать рукой, но разум так был опьянен мысленными картинами, что с легкостью обманывался. Историк все больше втягивался, все яснее ощущал себя непосредственным участником. Это он раз за разом вел беседы с очаровательным фаворитом Якова I и Карла I, он сопротивлялся, стараясь не поддаться почти колдовскому обаянию, и это именно он проигрывал, чтобы сполна насладиться своим поражением. Конечно, Антон Юрьевич и раньше часто представлял себя на месте великого кардинала, в его мантии вел заседания королевского совета, участвовал в военных действиях, распутывал интриги и обольщал придворных красавиц, но ни разу он не оказывался участником настолько откровенных сцен, никогда не раскрывался до такой интимности. Неожиданно для самого себя он получил невыразимое удовольствие. Это испугало, ведь он никогда не подозревал у себя нетрадиционных наклонностей и вдруг… Успокаивало только самоубеждение, что дело всего лишь в эффекте запретного плода, да и мало ли кто что представляет, занимаясь мастурбацией. Смятые листы были зачитаны до дыр, он уже мог их цитировать, а жажда не проходила. На полях появились красные пометки и длинные уточнения. Перечитывая безымянное сочинение, Антон Юрьевич представлял гораздо больше написанного: прекрасные интерьеры кардинальских покоев, виды Парижа за окнами, притягательнейшего английского посланника… Историк даже украсил одну из стен квартиры репродукцией его портрета кисти Рубенса. Не останавливалась фантазия и на описанном эпизоде. История обретала начало, приведшее к интимной встрече двух политиков, и получила различные варианты концовки. Тайное свидание, как ни странно, хорошо вписывалось в исторические факты, объясняя резкую неуступчивость еще только начинающего министра Ришелье и странное рвение Бекингема в деле покорения французской королевы. Очень уж театрально все выглядело. До неправдоподобности. Опытный соблазнитель не стал бы атаковать чуткое женское сердце столь грубо, он явно метил куда-то еще. Историк вчитывался и наслаждался, подмечая все новые и новые нюансы. Сплетаясь, правда и вымысел создавали прекрасный мир, в котором он находил то, чего ему не доставало в жизни реальной: многочисленные свершения ради великой цели, напряженная игра ума над распутыванием вражеских козней и глоток счастья, подаренный, несомненно греховной, связью. Попыток обнаружить злоумышленника, подсунувшего ему столь сладостную отраву, преподаватель не прекратил. Сессия у групп заочников закончилась, а встретить на лекциях двух оставшихся подозреваемых так и не удалось. Антон Юрьевич бился над способом заполучения недостающих образцов почерка несколько недель, пока не набрел на простейшее решение: запросил личные дела двух последних персон. Среди характеристик, резюме и копий документов легко нашлись заявления о приеме в университет, написанные абитуриентами. Историк возликовал! Однако напрасно. Почерки с безымянной работой так и не совпали. — Что же это такое? — бормотал раздосадованный искатель. — Он же не может не учиться у нас. Или… он из другой группы? Или… работа написана не его рукой? Тогда это точно издевательство! Издевательство и провокация! Обретение истины пришлось оставить до летней сессии. Еще ни одного экзаменационного испытания Антон Юрьевич не ожидал с таким волнением и нетерпением. Хранящиеся теперь каждый в отдельном файле драгоценные листы безымянной работы за все месяцы ожидания не перестали быть его сладостным мучением. Эта привязанность сильнее разжигала желание выяснить правду и познакомиться с таинственным творцом. Антон Юрьевич вошел в аудиторию к ожидавшей его группе З-144, изо всех сил скрывая сильнейшее волнение. Все должно было проясниться сегодня. Он даже взял обличительный текст с собой, чтобы провести сравнение, не откладывая, ибо надеялся тут же высказать коварному злоумышленнику все свое негодование. Раздав вопросы, он предупредил, что работы будет принимать лично в руки, вложенными в зачетные книжки, так как намеревается сразу проверить и выставить оценки. Усидеть на месте в столь волнительное время преподаватель не смог и, пока шел экзамен, ходил между рядами, поглядывая в работы студентов. Даже неосознанно он сравнивал почерки с искомым, но так же не добился результатов. Оставалось надеяться, что тайна раскроется при сдаче. Вот время подошло к концу, и студенты потянулись к его столу для сдачи получившегося. Руки Антона Юрьевича едва ли не дрожали от напряженного предчувствия развязки. Принимая очередную работу, пробегал по ней глазами, сравнивал фамилию на листе и в зачетке, потом кивал и складывал в общую стопку, затем принимал следующую. Он не надеялся сразу найти нужное, не имея перед глазами образец искомого почерка, однако это произошло само собой. Его бросило в жар раньше, чем он понял, что смотрит на до боли знакомые волнистые строчки, составленные из острых среднего размера букв. Антон Юрьевич поднял глаза (более поспешно, чем требовала скрытность расследования). Неужели перед ним стоял он?! Сам неизвестный мастер мучительно-сладостного творения, терзающего историка уже несколько месяцев?! Удивительно, но тот не выглядел шалопаем, способным на столь каверзный поступок. Молодой человек старше большинства студентов… но на то оно и заочное отделение, что туда поступают, когда уже имеют полную занятость и осознание недостаточности образования. Приятный синеглазый шатен с тонкой улыбкой. Довольно высокий. Хорошо сложенный. Таков был закулисный творец, скрытно выступавший через свое создание в роли соблазнителя. Преподаватель быстро спрятал глаза в зачетку, опасаясь, что они выдадут его раньше времени. — Так… — от сумасшедшего волнения голос едва ли не подводил историка. Это надо же, он ведь сейчас лицом к лицу со своим «Бекингемом»! — Сарматский Ярослав Николаевич, — прочитал преподаватель вслух. Фамилия оказалась незнакомой. Во всяком случае, среди шести подозреваемых, оставшихся после первого отбора, ее точно не было. Антон Юрьевич достал из портфеля список студентов с поисковыми пометками. Такая фамилия там не значилась. — А вы уверены, что числитесь именно в этой группе? — поинтересовался историк. — Конечно, — подозреваемый показал в своей зачетке номер: «З-144». — Интересно… но в списке вас нет… — Должен быть, — удивился студент и тоже заглянул в испещренный значками лист с перечнем фамилий. — Всегда был. — Разберемся, — заверил преподаватель, сам горящий желанием выяснить правду. — Подождите. Он отложил зачетную книжку подозреваемого и допринял работы остальных студентов. Фамилии на сдаваемых листах больше не проверял, ибо уже нашел, что искал. Разбираться отправились в деканат. Секретарь открыла в компьютере список учащихся группы З-144. Сарматский занимал в нем место согласно алфавиту. — Ничего не понимаю, — сконфуженно пробормотал историк, теребя свой листок. – Я же отсюда и распечатывал… — Смотрите, на первом листе я в конце списка, — догадался о причине произошедшего несовпадения Ярослав, — а на распечатке меня нет, только верхушки букв. Видимо, вышел за границы печати, вот и не попал. Банальный технический казус, а сколько волнений он принес измученному преподавателю. — Значит, должен перед вами извиниться, — проговорил историк, пытаясь быстро обрести почву под ногами. — В любом случае, мне с вами нужно серьезно поговорить, прежде чем выставлять оценку. Вернемся в аудиторию. Лекторий к их возвращению совсем опустел, что оказалось очень кстати. Оставшись со злоумышленником наедине, преподаватель некоторое время вышагивал из стороны в сторону, держа его зачетку в правой руке и похлопывая по ладони левой. — Думаю, вы знаете, о чем пойдет речь, — придавая голосу подобающую строгость, наконец, произнес Антон Юрьевич. — Догадываюсь, — Ярослав смотрел на него выжидательно, без затаенной насмешки, бравады, вызова и других раздражающих ужимок. Преподаватель за недели мучений приготовил множество обвинительных слов в адрес шутника, но почему-то они никак не хотели подходить к сложившейся сейчас ситуации. Не соответствовал разоблаченный образам лоботряса безобразника или подлого хулителя. — Я хочу знать, зачем вы это сделали? — сурово спросил историк. — Какие цели преследовали? Сданный на зимней сессии… текст никаких положительных для вас результатов не принес. Я бы даже сказал, наоборот. Зачесть подобную… фантазию я не могу, так что у вас уже идет минус один балл за экзамен. Признайтесь же, зачем? — Подумал, что вам, как почитателю великого кардинала, интереснее будет прочесть новую версию о причинах именно такого расклада сил в первые годы нахождения Ришелье на посту министра, чем мои измышления на заданную на осенней сессии тему, — с несколько извиняющейся улыбкой объяснил молодой человек. «Сильная, эгоистичная личность, хладнокровный авантюрист, — вспомнил историк получившуюся из анализа почерка характеристику. — Ну, конечно!» — Новую версию? Изложенные там… сомнительного качества фантазии с… порнографическим уклоном никак нельзя признать версией. — Возможно, мне не хватило художественной выразительности, чтобы передать мысль, но я честно старался. Антон Юрьевич пытался сердиться, но не мог. С каждой секундой злоумышленник вызывал у него все больше симпатии, даже несмотря на не слишком благовидный поступок и характеристики по почерку. — А почему не подписали работу? — еще изображая строгость спросил, преподаватель. — Не подписал? – искренне удивился разоблаченный. — Правда? Даже не заметил… Наверное, слишком волновался о том, как воспримете, вот и забыл. — Правильно волновались. Отрицательно воспринял. Историк посмотрел на него долгим задумчивым взглядом. Ярослав выдержал испытание с честью, то есть с приятной полуулыбкой человека, не чувствующего за собой вины. — Давайте так: вы попытаетесь доказать мне обоснованность вашей версии. Если аргументы меня убедят, зачту вам сдачу работы на зимней сессии, и вы получите плюс один балл к экзаменационной оценке, — предложил Антон Юрьевич. — Если убедить не удастся, так и останется минус один. — Спасибо, что даете шанс, — теперь уже точно улыбнулся Ярослав, но совсем не простодушно, как можно было ожидать. Что-то затаенное мелькнуло в его взгляде, заставляя историка вспомнить о коварстве королевского фаворита. — Могу начать? — Не сейчас, — мотнул головой Антон Юрьевич, стремясь разогнать неуместное очарование. — Мне пора на следующий экзамен. Подходите сюда к восьми вечера, — он вернул студенту зачетку. Встреча с автором возмутительного текста историка успокоила, так как выяснилось, что никакого злого умысла у того не было. Преподаватель смог сосредоточиться на текущих делах. Шла горячая пора завершающих учебный год летних сессий. Череда экзаменов, длительные сдачи, большой объем работ, которые необходимо быстро проверить, вместе с пережитым с утра сильнейшим волнением к концу дня совершенно истощили Антона Юрьевича. Даже явившийся на защиту своей версии Ярослав это заметил. — Может, отложим до завтра? — сочувственно спросил он. Преподаватель посмотрел в окно. Здание университета располагалось на холме, и поэтому отсюда открывался прекрасный вид на город и окрестности. Зеленые аллеи от парадного входа тянулись к подножью красивыми прямыми линиями. Где-то там, далеко внизу, за завесой еще свежей листвы деревьев медленно текла величественная река. Солнце клонилось к закату. Воздух, должно быть, наполнялся прохладой, а духота закрытых помещений уже раздражала. Нестерпимо потянуло прочь, на волю. Неожиданно историку вспомнился мучительно-сладостный трактат, ведь самое главное там произошло у окна... и они сейчас в аудитории одни. По телу жаркой волной пронеслись то ли воспоминания о прочитанном, то ли фантазии о новом, или даже переплелись те и другие. Желание запретного попыталось овладеть всем существом, но усилием воли преподаватель подавил неуместно разгоревшееся. Стремление как можно быстрее покинуть лекторий усилилось. — Откладывать не будем, но давайте пройдемся, — поспешно предложил Антон Юрьевич, кивнув в сторону окна. Покинув университет, они некоторое время молча шли по одной из аллей вниз. Ярослав ждал, когда ему позволят начать, а историк неожиданно понял, что затея с объяснениями не имеет значения, он и так был готов не снимать находчивому студенту балл за экзаменационную работу. — Так я начну? — наконец, не выдержал затянувшейся паузы Ярослав. — Да. Прошу вас, — все же согласился преподаватель; не хотелось, чтобы его заподозрили в предвзятости. «С этой историей пора заканчивать, — думал он при этом. — Вернусь домой и выброшу. Все листы порву и выброшу». — Первым аргументом может служить нетрадиционная ориентация Людовика XIII, — начал Ярослав. — Ничем не подтвержденная, — вставил историк. — Прямо нет, но косвенных признаков достаточно. Например, сильнейшая привязанность короля-подростка к почти сорокалетнему мужчине, ставшему в последствии герцогом де Люинем. Совсем не напрасно в своей работе я провел параллели с Яковом I и его первым фаворитом. Там современники были более откровенны, прямо говоря, что именно фаворит приобщил юного короля к плотским излишествам. Никакими особыми достоинствами возведенный в герцогское звание не обладал, кроме теснейшей связи с Людовиком. Тот факт, что молодой король потерпел фиаско в первую брачную ночь и четыре года после этого не посещал брачного ложа, тоже о многом говорит. Как и с кем все это время он удовлетворял потребности телесные? Хронисты молчат, ограничиваясь перечислением фаворитов. Фаворитов, а не фавориток. Баррада, Сен-Симон, Сен-Мар — и это не полный список. — Упомянутые вами были фаворитами в разное время, на протяжении всей жизни короля, — заметил Антон Юрьевич, идя рядом с собеседником и стараясь лишний раз на него не смотреть; неожиданно привлекательным тот казался ему в этот момент обсуждения любимого исторического периода. — За все время у Людовика известно всего две фаворитки, да и с теми интимных отношений он не имел. Приблизил бы такой король к себе человека совершенно не имеющего аналогичных склонностей? Сомневаюсь. Он не смог бы настолько ему доверять, не был бы так привязан и зависим. Он ненавидел кардинала, в чем признавался Сен-Мару, но не мог с ним расстаться, как кролику не избежать удава, как надоевшие друг другу супруги не могут просто разойтись. С детства нуждаясь в более старшем и опытном «друге», король держится за Красного герцога, хотя и не перестает увлекаться более молодыми красавцами. Кардинал же, зная слабости короля, умело их использует, в том числе подсовывая ему симпатичных мальчиков, того же Сен-Мара. — Допустим, с королем более или менее ясно, но заподозрить в склонностях к своему полу самого кардинала невозможно. — Не соглашусь. Достаточно вспомнить, как Ришелье стал епископом. Ему шел двадцать первый год, хотя для вступления в сан требовался возраст не менее двадцати шести лет. Будущий кардинал решился на подлог, прибавив себе недостающие года, в чем в последствии признался Папе. Однако никаких отрицательных последствий для обманщика не последовало. Почему? Зная нравы, которые царили при папском дворе, можно смело предполагать, что у молоденького епископа либо был сильный покровитель… Имени его история не сохранила, надо думать, по причине неблаговидности имевшей место связи. Либо сам Папа оказался заинтересован в привлекательном молодом человеке. — Домыслы. Одни домыслы, — покачал головой историк. — Скандальные подробности часто скрывают, так что об их сути остается догадываться только по косвенным признакам, — оправдывался Ярослав. За неспешной беседой они прошли всю университетскую аллею, спустились к автотрассе, перешли ее и направились дальше в сторону реки. Постепенно сгущались вечерние сумерки. Людей на улице становилось все меньше. Кое-где зажглись фонари. Собеседники ничего этого не замечали, ибо их мысленными взорами владел век семнадцатый. — Как бы ни скрывались различные неблаговидные, а порой и позорные нюансы жизни великих, мы о них знаем, — возражал Антон Юрьевич, назидательным стоном стараясь воздвигнуть барьер, которому полагается разделять преподавателя и студента. Усталость тем временем постепенно отступала, ведь историк вел спор по любимой теме с человеком, который, несомненно, теперь был ему приятен. — Полагаю, Франция слишком хочет им гордиться, а поэтому пикантные подробности скрывает особенно тщательно. — Не убедительно, — не сдавался Антон Юрьевич. — Есть у вас еще что сказать? — Да, взять хотя бы связь с Мари Делорм… — Что как раз говорит о том, что Ришелье предпочитал женщин, — заметил историк. — Нет, это говорит о его самоотверженности и преданности государству и королю. Знаменитая куртизанка после признавалась, что, во-первых, он не платил ей больше, чем полагалось за подобные услуги, а во-вторых, всесильный министр без кардинальского облачения оказался всего лишь неуверенным, робеющим мужчиной. То есть сказалось отсутствие опыта в общении с женским полом. Ввязался же он в эту странную связь только для того, чтобы отбить даму у слишком увлекшегося ею Сен-Мара. Король страдал от неверности фаворита, и кардиналу пришлось жертвовать собой. — Признаю, что-то по данной теме прочесть вам удалось, но в большинстве своем это многократно пересказанные исторические анекдоты и просто выдумки желтой прессы в погоне за сенсациями, — высказал свою оценку услышанному Антон Юрьевич. — Следовало сделать акцент на изучении деятельности Ришелье как политика, а не перечитывать сомнительные сплетни, старинные и современные. — А я считаю, что даже в самых несуразных сплетнях и слухах есть некая доля истины, которую надо уметь обнаружить, — произнес Ярослав таким странным тоном, что собеседник невольно повернулся и пристально посмотрел на него. «Неужели обо мне… ходят какие-то слухи? — с замирающим сердцем подумал преподаватель. — Не может быть! Им ведь не на чем основываться! Более того, это абсолютная неправда!» — Мой вам совет: не верьте слухам, — твердо заявил Антон Юрьевич больше в ответ на свои мысли, чем на реплику студента. — Никогда. — Я и не верю. Только выводам, сделанным из собственных наблюдений. Историка такое заявление неприятно поразило. Он даже остановился, но как бы ему не хотелось потребовать объяснений, посчитал более разумным не затрагивать касающуюся лично его тему. — Правильный подход, — нейтрально произнес он. — У вас все? — Есть последний момент. Довольно специфический. Я не хотел говорить, но если по другому вас не убедить… Известно, что в последние годы Ришелье страдал нарывами в заднем проходе. Это следствие такой «срамной» болезни, как гонорея. Понимаете? То есть, инфекция была получена именно… через задний проход. — О, Господи! Вот это аргумент, — простонал историк. — Удар ниже пояса. Не иначе. — Он энергично помотал головой. — Конечно, я не медик, но вряд ли таким образом можно выяснить место заражения. Больше никогда не опускайтесь до подобных «доказательств», — строго добавил Антон Юрьевич. Они уже дошли до набережной. Здесь прогуливались парочки и одиночки в поиске компании, из многочисленных кафе слышалась музыка. Ночь вступала в свои права и требовала забыть о дневных делах. Историк посмотрел на часы. — Задержались мы с вами, — пробормотал он. — И подводя итог всему мной услышанному, ответственно заявляю: не убедили. — Жаль. Я старался. — Однако время на изучение темы вы явно потратили. За эти старания и попытку увидеть что-то новое ваш экзаменационный балл снижать не буду, — сообщил преподаватель. — Только прошу больше подобных опусов не писать. Или, во всяком случае, не сдавать. И уж точно не мне, — при воспоминании о так измучившем его тексте по телу прокатилась приятная горячая волна. — Теперь давайте куда-нибудь присядем. Ознакомлюсь с вашей экзаменационной работой, поставлю в зачетку оценку и разойдемся. Найдя свободную скамью, они устроились под сенью деревьев, но и поближе к фонарям, в относительно уединенном уголке сквера. Антон Юрьевич погрузился в чтение, а студенту пришлось ожидать приговора. Преподаватель изучил примерно половину отчетного изложения, когда Ярослав нарушил молчание. — У меня тоже давно вызывал интерес Красный герцог, — признался он. — Именно как историческая личность, хотя познакомился я с ним через роман де Виньи. — Там он довольно достоверно описан, — приподнял голову Антон Юрьевич, на несколько мгновений отрываясь от чтения. — Вероломнее и коварнее, чем, например, в «Трех мушкетерах», — и снова углубился в изучение экзаменационной работы. — Мечтаю прочесть мемуары Ришелье, причем на французском, — тихо продолжал делиться Ярослав. — Хочется знать, как звучали его слова на родном языке. Ваше имя, например, очень красиво бы звучало. Антуан… — последнее было произнесено с неким трепетным придыханием, мелодично и ласково, так что историк не мог не обернуться. Ярослав за время разговора успел придвинуться и сейчас оказался ближе, чем допускало общение малознакомых людей. Слишком близко. Он был выше историка и теперь нависал над ним, вынуждая видеть только себя. Неожиданно Антон Юрьевич ощутил, как на него обрушилась вся лавина очарования коварного Бекингема и реальная притягательность автора ядовито-сладостного текста. Дыхание перехватило, а сердце встревоженно забилось в груди. Ярослав стал медленно склоняться к нему. «Ярко-синие глаза всему виной, — запульсировали в голове историка знакомые строчки. — В таких глазах чистота и ясность, но и погибель».