Вермахтовский штемпель

В форме вермахтовского капитана Перов предстал перед Овечкиным на пороге его мюнхенской квартиры. Отделавшись от первого испуга, узнав в незваном госте недавнего поручика русской армии, Петр взял его за плечи, скептически вгляделся в чисто выбритое лицо, в блестящие праздным весельем глаза. — Нет слов. Просто нет слов. Перова его обескураженность позабавила. — Нужны ли слова, Петр Сергеевич, когда Россия задыхается под красным гнетом? — Вы снова за реставрацию дома Романовых? — Я всегда за нее был. С самого первого дня после февральского переворота. Я борюсь и буду бороться за восстановление истинной власти. — Ах, Володенька, не пора ли вам начать борьбу за что-то новое? Старая власть себя изжила. — Только крысы бегут с тонущего корабля, другие борются за его спасение. Я никогда не стану предателем. — В форме гитлеровского офицера? — Лучше с чертом, но против красных сволочей. Овечкин потянул его за собой в квартиру. — Идемте, поручик. Поговорим без лишних ушей. Мы своей русской речью и так, наверное, уже весь дом переполошили. Не пришли бы с проверкой. — Я разберусь. На мне немецкая форма, — напомнил Перов. — Вам бы еще орденов к ней. — Вы не верите? Не верите мне? — Да угомонитесь, в конце концов, и проходите. Вам кофе или шнапс? — А русского ничего нет? — Водки не держим. — Психолог не позволяет? — Прошу Валерия Михайловича в нашем разговоре не вспоминать. К тому же надо понимать разницу между психологом и психотерапевтом. Он людей лечит. — Вас тоже? — Пожалуй, я налью вам кофе, чтобы вас совсем не развезло. Присаживайтесь. Перов огляделся, увидел столик с двумя стульями и остался стоять, боком оперевшись о сервизный шкаф. — Кофе можно, и с коньяком. Обмоем мой новый чин. — Сдается мне, радость ваша короткая. Не нужны вы им. Ни нацистам, ни союзникам западным, ни черту в ступе. И кинут они вас при первой возможности. Я вам как опытный человек говорю, потому что сам так и поступил бы с вами. Перов вперился в него злым прищуром. В дорогом, необношенном кителе вермахта, своим приталенным покроем идеально подчеркивающем его безукоризненную осанку офицера, он выглядел настроенным как никогда серьезно. — Все-то вы меня отговариваете. От всего, если припомнить. А сами себе на уме. Ищете работку почище-попроще? Под крылышком вашего дражайшего Валерия Михайловича, выродка той же немецкой швали? А я, да будет вам известно, не в денщики к нацистским сволочам нанялся, не их идеологию пропагандировать. А землю нашу родную, исконно царскую, от краснюков поганых, от быдла черного очищать нанялся. У Гитлера сейчас вся сила. С его помощью мы все вернемся домой, заживем прежней жизнью. — Рабы будут править рабами, Володенька. Нет нашего дома уже давно. И с немцами не будет. Красные — сволочи, да, но сволочи наши, доморощенные. Их не кнутом, а дипломатией брать надо. В обход да с тылу. — Говорит опытный разведчик, а сами вы после «Глории» на благо белого дела палец о палец не ударили. Сладка и комфортна семейная жизнь. Не так ли, господин штабс-капитан врангелевской армии? — Тише, Володя, весь дом уже на ушах. — Было время, вы мне даже по поводу рот не затыкали. — Ну что мне с тобой делать? Зачем пришел-то? Для ссоры? Поручик, а теперь вермахтовский капитан, стушевался. Получалось, что да, для ссоры и явился к бывшему однополчанину. Овечкин налил им в расписные фарфоровые чашки вскипевший кофе из турки, подлил немного виноградного шнапса и выжидающе сел напротив. Помолчав, Перов признался: — Я ничего не боюсь, Петр Сергеевич. Вот придут за мной завтра и скажут: передумали мы, отнимут форму, оружие, погоны, приговорят к расстрелу за шпионаж и все такое. А я не боюсь. — Человек — божья тварь, даже самый стреляный чего-нибудь да боится. — Вот и я думаю, чего я боюсь, если мне жизнь свою потерять не страшно? Смерти и пыток не боюсь. На Галлиполи и голод, и болезни, и унижения страшнейшие прошли, ни дня не боялся, что сломают они меня. На востоке с басмачами даже в плену у красных побывал, вешать меня хотели. Потом свои же чуть не зарезали. Тоже не страшно было. К активистам сам пошел. Кутепов еще всем нам расправой грозился. Первую бомбу свою на учении взорвал, едва сам не подорвался. И хоть бы хны. Живой, целый остался, за другой бомбой пошел. Овечкин не перебивал, слушал внимательно. Давал поручику высказаться. Не по опыту работы с людьми, а потому, что к месту вдруг вспомнил как-то сказанное Валерием из практических занятий, про отчаявшихся, на грани срыва, людей. И Володя Перов виделся штабс-капитану сейчас именно таким. Потерявшим настоятельскую указку в лице Кудасова, исполнительным, полным рвения мальчишкой. Таких отпускают с самыми ответственными поручениями, а после в меру хвалят и держат на коротком поводке, не во вред натуре, а для его же блага. Наученный и войной, и мирной жизнью, Овечкин прекрасно понимал природное деление людей на руководящих и тех, которым требуется руководство. Перов был одним из вторых. Вымуштрованный офицер по призванию, в расцвете сил, он неосознанно искал приюта в сильных и знающих руках старого друга и сослуживца. Попробовал на себе их чудотворное воздействие раз и тыкался в них по наитию снова, словно слепой щенок носом в сучье брюхо. Иначе не стоял бы праздно у него сейчас на кухне, а сидел бы в поезде на пути в Финляндию с чемоданами, полными взрывчатки. Только руки штабс-капитана были уже заняты. И места в них было лишь одному. Однако Петр Сергеевич поднялся и взял продолжающего перечислять опасные случаи из своей жизни поручика сперва за плечи, посмотрел на него со всем участием и дружеской теплотой, которую к нему искренне испытывал, затем обнял все же. Крепко, до хрустящего шелеста нового кителя. Ткнулся губами в холодное ухо, прошептал, заклиная: — Володенька. Не глупи. Он долго держал его, прижав к груди. Успокаивал, почти убаюкивал, вдавив спиной в сервизный шкаф. Перов послушно стих, смолк на полуслове, проникшись теплом чужого тела, лег в объятия ладно, будто других и не знал никогда и никогда не был ласков с другими. Потом извернул голову и поцеловал Овечкина в губы с нажимом, заставляя приоткрыть рот, закрыв при этом глаза и сопя от нахлынувшего возбуждения. — Володя, прекрати! — постарался одернуть его Овечкин, сам все еще удерживая его в своих руках. Поцелуй со вкусом выпитого кофе и шнапса, влажный и настойчивый, вскружил им головы. Неизвестно как они покинули кухню и оказались в рабочем кабинете на тахте — ближайшей комнате с мягкой мебелью. — Петенька…

***

Наутро Перов незаметно ушел. На рабочем столе Овечкин нашел записку: «Теперь я знаю, что всегда боялся потерять не жизнь, а Вас, Петр Сергеевич. Если Вы молились за меня хоть раз, то, я уверен, именно Ваши молитвы сберегли меня в самые опасные минуты. Другим без выгоды не было до меня дела. Только Вам бескорыстно интересна моя судьба. Теперь мне терять нечего. Вы счастливы с Валерием. Я слышал это в Вашем голосе, когда Вы говорили о нем. Ранее и вчера. До последнего не верилось. Господи, как же я завидую ему. Простите. Я должен Вас отпустить, иначе Вы не отпустите меня. А еще одной безответной любви я не выдержу. Вы были правы. Мы воюем во имя прошлого. Так было во Франции. Так будет в Германии. Называйте это глупостью и упрямством, но я хочу дойти до конца. Потому что в мирной жизни мне места нет. Отныне и Вы мое дорогое прошлое».