Расскажи мне

Почти для всех в обществе мафиози, Дазай Осаму — эталон незыблемой прочности. Он хоронил товарищей, до смерти пытал, убивал невинных и, что самое страшное, не любил собак. Дьявол во плоти, не меньше. На самом деле, исполнитель портовой мафии, как ему и полагается, всего лишь выполнял приказы. Ровно то же самое мог сотворить обычный вояка, коего ждут дома как почетного героя и доблестного защитника. Разница лишь в том, на чьей ты стороне. — Ох уж эта тонкая грань между божествами и чудовищами, — вздыхал Дазай, заканчивая очередное душеизлияние бумаге. Кто бы мог подумать, что в те недолгие мгновения, когда волей случая бурное течение большого города затихает, Дазай пишет стихи. И уж точно самому властителю подземной бездны не пришло бы в голову, сколь пламенные речи может излагать на бумагу покрытый бинтами парень. Его стихи — последнее, о чем бы хотел он поведать миру, ибо в рифмованные строки Осаму вложил неприлично большую часть себя. Этакое складное чистосердечное, сверхценный компромат, доказывающий, что даже у него есть душа. Писал юноша о многом: то окунался в прошлое, то заглядывал в будущее, порой воспевал родину, а иногда с неприязнью затрагивал тему родных краев. В его стихах находилось место войне, властям, полным рутиной будням и чаще всего, безусловно, суициду, о котором он грезил денно и нощно. Но никогда — любви. Дазай не написал ни строчки о чувстве, обожествляемом многими. Отнюдь не потому, что никогда его не ощущал, а потому, что чувствовал слишком сильно. А причиной его бурных терзаний являлся не много не мало — Чуя Накахара, добрый друг и верный товарищ... Сказал бы никто на всем земном шаре. Каждый знал, что лишь часть из этого правда. Парни действительно всецело доверяли друг другу, ведь иначе на поле боя нельзя — убьют, однако милыми голубками их точно не назовешь. Каждый так и норовил обидно уколоть другого колким высказыванием в подходящий момент. Иногда их перепалки сравнимы с немилой беседой быдла с окраины, но в иных случаях это целое искусство. У каждого достаточно хорошо подвешен язык и кровь кипит так, что возможность устоять от соблазна сделать нелестное замечание даже не рассматривалась. Но несмотря на все это, Дазай хотел внезапно скинуть маску, проглотить вертевшееся на языке колкости и сделать Чую своим. И было бы не так обидно, будь его чувство безосновательным. Напротив, порой, после изнурительного задания, когда у Чуи не хватало сил на слова типа "ублюдок" и "пошел ты", истощенный, он падал прямо на Дазая, зная что тот поймает, а потом, когда усталость немного отступит, в шутку говорил: "Ну же, мамочка, теперь неси меня домой." В ответ на это был послан уже сам Чуя. Они проводили слишком много времени вместе, что хорошо сказывалось на поведении в бою, и плохо — на Дазае. Его суицидальные мысли пробирались еще глубже в подсознание, разрушая все возможные границы. Проще говоря: хотелось лезть в петлю. И тогда он начал писать обо всем, обходя стороной самое главное. Он увиливал от самого сердца своих стихов, глубоко прятал то, что надо было выставить наружу. Дазай так самозабвенно предавался саморазрушению, что порой даже щемящая боль на сердце отходила на второй план. — Как глупо, — с усмешкой твердил про себя Осаму, — влюбился, как школьник. Это был один из тех дней, когда Чуя и Дазай собрались, чтобы наклюкаться вусмерть перед предстоящим делом. Сражение будет завтра, а горьковатая жидкость, приятно дурманящая разум, стоит перед тобой здесь и сейчас. Не поддаться соблазну просто нельзя. Двойной черный — так называют их боевой дуэт. Даже при простом упоминании о них у врагов портовой мафии если не кровь в жилах стынет, то сердечко неприятно покалывает. Как бы сильно не были готовы порой парни расцарапать друг другу глотки, на поле боя они казались единым целым. И дело было не только в дополняющих друг друга способностях, но и в потрясающей синергии и, как упоминалось ранее, безграничном доверии. Но Дазай полагался на своего напарника не только в драках, но еще и в алкоголе. Чуя до жути любит все красивое и дорогое. Он разбирается в архитектуре и музыке, щепетильно относился к своему внешнему виду (в особенности, конечно, к шляпе) и чертовски хорош в выборе вина. И, по иронии судьбы, он не менее хорош том, что бы нажраться за пару бокалов. Именно после них и без того импульсивный Чуя был готов пуститься в пляс на барной стойке, собирая бурные овации зала. С их прихода сюда прошло ровно три бокала. В глазах Чуи засверкали искорки. А потом, после опустошения третьего, рыжий убийца помрачнел. Он словно медленно плыл по течению мыслей, но затем его вдруг бросили в хищный водоворот, с которым Чуя не смог совладать. С ним случалось такое часто: даже будучи в состоянии идеальной трезвости, Накахара оставался комочком чувств, готовых вспыхнуть в любой момент. С ним было как на американских горках, а Дазай всегда любил экстрим. — Дазай, ты черствый батон, -- внезапно произнес эспер. — Ненавижу тебя, собака ты бинтованная. — Во-первых, я скорее мумия, — Дазай указал на себя в то место, где проглядывали бинты, — бонусом к этому, мертвая внутри, а во-вторых, импульсивных слизняков не спрашивают. — Ты используешь сарказм, чтоб отдалять от себя людей. Дазай наконец взглянул на Чую, встретившись с ним взглядом. — И все же, ты до сих пор тут. Ровно в этот момент лицо рыжего изменилось. Он словно прозрел после долгих лет непроглядной тьмы, разъедающей его изнутри. Или так и было? Он поднял рукав рубашки чуть ниже локтя. На бледной гладкой коже красовались полоски свежих шрамов. — Мне было любопытно. Просто хотел узнать, почему тебя так к этому тянет. -- голос Чуи внезапно задрожал. — Хотел наконец понять, почему на твоем теле все больше бинтов, откуда взялись следы от веревки на шее, почему... Всхлип. Голубые глаза, как заблудшие в тумане фонарики, не вынося больше зрительного контакта, сосредоточились на стоящем впереди стакане. Дазай молчал. — Я просто, блять, хотел понять, почему тебя так к этому тянет. Потому что... потому что... — голос предательски дрожал, к горлу подступил комок. Еще немного, и все полетит к чертям. И Дазай сдался первым. Схватив Чую за голое запястье, он потащил его прочь из этого бара. Внезапно все ему в нем казалось отвратительным: и лакированная стойка, и поющая в центре зала девушка, и приглушенный свет, и даже напиток, выбранный напарником. Хотелось, убежать, скрыться, унести Чую с собой в темное место, где их никто не увидит, спрятать внутри себя, в самом сердце. Справа от выхода из бара был небольшой закоулок, в который бинтованный и затащил Накахару и припер к кирпичной стене. — Почему ты мне не сказал об этом? — прорычал он. Чуя не привык видеть Дазая таким: с огоньком неузнаваемого бешенства, перемешанного со страхом и чем-то, что Чуя никогда в них не видел. Или видеть не хотел(да кому он врет), но скорее попросту боялся. Любовь? — Не хотел, — бросил Чуя, отводя взгляд. — Это не твое паршивое дело. Его трясло. Сейчас он ненавидел Дазая сильнее, чем когда-либо до этого. Бесили его дурацкие бинты, скрывающие шрамы, о которых он никогда не расскажет, бесили карие глаза, так проницательно смотрящие на него каждый раз, но не видящие сути, а еще губы. Хотелось отрезать ему их, чтобы он никогда не заговорил, чтобы не сказал то, что Накахара пусть и хотел услышать, но понимал, насколько это изменит его жизнь. Он будет зависим от любви Дазая. Достать бы нож и прямо сейчас резануть по горлу, чтобы суицидник раз и навсегда ушел, чтобы не делить его ни с кем, чтобы не бояться, что он умрет от чьей-то чужой руки, прямо посреди боя, оставив Чую одного. Невыносимо. Невыносимо. Невыносимо. А потом он чувствует тепло на губах. И стены, так долго и кропотливо строенные эспером рушатся в мгновение ока. Все летит к чертям, в груди предательски щемит, но это уже не сжигающий яд. Это приятное тепло, от которого сносит крышу. Точка невозврата достигнута. Граница пересечена. Дазай ненадолго отрывается, ожидая получить удар под дых от Чуи, но тот в ответ прижимается к нему и громко всхлипывает. С плеч словно падает гора. Становится легко и свободно. Человек, которого так долго хотелось прижать к себе крепко-крепко сейчас сам прильнул к нему, доверчиво уткнувшись в плечо. И захотелось жить, захотелось смеяться, выкинуть таблетки, разорвать веревки, попрощаться с лезвиями. Хотелось снова писать. Но теперь о нем. О Чуе Накахаре, его Чуе.