***
Весёлый смех прошедшей мимо «стайки» девушек заставил Мирославу, сидевшую на крыльце собственного дома, немного поморщиться. Радмир знал, понял по собственным наблюдениям — у неё уже несколько дней нестерпимо болела голова, то заставляя едва ли не подвывать от постоянного и непроходящего гула, то блаженно замирать на несколько мгновений долгожданного покоя. На коленях у девочки мирно мурчала кошка, и этот утробный звук явно был единственным, который не раздражал сейчас Мирославу, ещё сильнее осунувшуюся за последние несколько недель. Животное так сладко щурилось, с таким наслаждением подставляло бока и шею все ещё теплым лучам всё-таки холодного осеннего солнца, что это умиротворение не могло не передаться и Мирославе, а заодно и ему самому. Сестра отстранённо гладила Мавку по серому загривку, отчего кошка стала мурчать только громче. Девочка поёжилась от вдруг подувшего ветерка, ещё сильнее укутавшись в меховую жилетку под внимательным взглядом брата, только покачавшего головой. Юноша вздохнул и, подойдя к сестре, укрыл её тёплой накидкой и сам сел рядом, прижался к ней теплым боком, желая хоть так согреть. Хорошо Мавке! У неё была шерсть, да ещё какая! Длинная, густая, наверняка очень теплая… Лето уходило неумолимо, уступая свои позиции зиме — с каждой прошедшей неделей становилось всё холоднее. С полей давно убрали урожай, отпраздновав это знаменательное событие как всегда — с размахом. Трава пожухла и перестала радовать глаз любого, кто на неё смотрел. Даже коровы ели её с неохотой, если не сказать отвращением — им теперь больше по вкусу приходилось сено, благоразумно запасённое хозяевами бурёнок ещё летом. Да он и сам помогал на сенокосе — вместе с отцом. И потом, когда убирали с полей поспевшую рожь, даже отощавшая и ослабевшая Мирослава помогала — не хотела она быть нахлебницей. Девочка вообще откуда-то узнала о совершенно неизвестных доселе лекарственных травах и ягодах. Она вообще стала намного больше времени в лесу проводить и бродила там одна или с Марьей и Ладой до самой осени, пока все эти травы не высохли. Девочки тоже не понимали, откуда их подруга брала свои знания. Сегодня же Мирослава была всё так же бледна и немного печальна, вызывая этим беспокойство у Радмира — волшебная суть девочки, всегда отводившая от неё все болезни, сейчас, казалось, наоборот — была их причиной. И лишь поэтому юноша был бессилен — он мог только наблюдать, как чах и увядал его огонёк, его цветочек. Сестра, раньше всегда весёлая и жизнерадостная, румяная и загорелая, казалась блёклой тенью самой себя. И она словно повзрослела на несколько лет. Словно то, что она узнала из своих видений, заставило её так сильно измениться, начать смотреть по-другому. Девочка теперь ничего не рассказывала о своих снах, только губы кривила и смотрела так печально и так виновато… Сердце его разрывалось от этого взгляда, от желания помочь сестре, разделить с ней эту ношу, но та закрылась ото всех. Она была похожа на те берёзы… Те берёзы, что все лето радовали глаз своею стройной красой и зеленью кроны, а потом ещё и золотом осеннего листопада… Те белые красавицы стояли сейчас беззащитные, без единого листочка — и словно вместе с ними они растеряли и свой праздный вид. Сама природа была печальна, одаряя людей частыми дождями, холодом и сыростью. И так сильно не хватало тепла. Не только внешнего — печки грели исправно, на это жаловаться было глупо. Внутреннего тепла не хватало. В словах, во взгляде и мыслях. Все почему-то были холодными и словно чужими. А ведь сегодня был праздник. Сегодня люди славили Макошь, вознося на капище с вырезанным из осины идолом прялки, клубки шерсти и пряжу, водя вокруг него хороводы. Вот только не хотел Радмир веселиться. Ему бы только улыбку на лице сестры увидеть — и он будет счастлив. Увидев, как люди потянулись по тропинке в сторону капища, находившегося на пригорке в лесу, юноша ещё раз тяжело вздохнул, всё так же молча, встал и приглашающе взглянув на Мирославу, замер. Девочка всё так не вымолвила и слова. Только отрицательно покачала головой. Сердце юноши ухнуло куда-то вниз. Когда-то спорившие с небесами в своей синеве глаза Мирославы были теперь серыми… не как сталь. Как пепел. Как тяжёлые облака, лишь ненадолго позволявшие солнцу выглянуть и осветить мир. И в этот миг Радмир решился окончательно — с приходом весны они уйдут. Лучше странствовать в поисках неизведанного и несбыточного, чем мирно и безропотно ждать своей судьбы. Главное теперь было пережить зиму, обжигающую своим смертоносным дыханием уже сейчас — ночами становилось очень холодно. Главное — сохранить его Огонёчек, не дать ему погаснуть. И помочь синеве вновь разгореться в глазах его сестрёнки.***
За час до восхода Аран и Айва вновь отправились в путь. Дни сменялись один за другим. Удивительно похожие в своей неповторимости. Новые острова. Те, о которых Аран никогда и не слышал. Если верить местным драконам, то люди здесь никогда не бывали. Конечно, иногда на горизонте видны были паруса их кораблей, но именно что на горизонте. К берегу людские суда никогда не подходили… Новые виды драконов. Прекрасные в своей смертоносности создания поражали сознание расцветкой, всевозможными узорами, своими размерами и уникальными способностями. Об этих драконах никогда не упоминали торговцы, о них не ходили легенды среди простого народа, их не было в Книге Драконов. А потому всю новую информацию Аран записывал в свои блокноты, желая со временем написать собственную Книгу Драконов. Да и с Драконами общаться намного проще, когда примерно знаешь, чего ожидать от конкретного вида. Помимо заметок о драконах, которых юноша ещё и зарисовывал в большом количестве, в блокнотах стали появляться пейзажи посещённых ими островов. Скалы, лес, берег и море… Горы, залитые солнцем поляны и обширные равнины… Величественные виды природы помогали оправиться юноше от раны, которую его душе нанесли люди. И только теперь он поймал себя на странной мысли. Он перестал называть себя Иккингом даже мысленно. Да, Иккинг умер. Погиб, но не от удара мечом или секирой, не от стрелы. Он умер не в овраге рядом с Беззубиком, а позже, в той самой пещерке, когда залечил обрубленную связь с племенем. Когда улыбнулся тогда ещё незнакомому дракону. Когда уткнулся Айве в шею, ища утешения… Он умер не в мучениях. Он умер тихо, мирно. В тот самый миг, когда назвал своё новое имя. И не надо ворошить прошлое. Не надо вскрывать старые раны. Пусть они затянутся окончательно. Он больше не назовёт себя Иккингом, но сохранит память о нём в своём сердце. Как о единственном, что осталось у него от матери… Больше не было тупой боли в груди. Сердце не щемило. Осталось только светлая печаль и горькая улыбка. Как воспоминание о самых счастливых днях. И самом горьком.***
Она летела верхом на Крылатом Змее, завороженная собственным восторгом и невообразимо большой высотой. Почему-то Змей казался самым близким существом во всём мире, ему хотелось довериться, позволить ему нести её туда, куда он решит. Чудесное, доселе неизвестное ощущение полёта было невозможно описать словами. Она и не находила этих слов. Их просто не было. Из-под облаков не было видно земли, но она почему-то совсем не боялась — знала, что не упадёт. Воздух был морозным и колючим, он бил в лицо наотмашь, но холодно почему-то не было. Было хорошо. Как-то правильно. И бесконечная голубизна небес, и пушистая, холодная влага облаков — маленькое разочарование, ведь они, эти облака, оказались простым туманом, и бесконечный свист и вой ветра, и пьянящее чувство свободы были такими переполняющими, такими непостижимо-громадными, что хотелось кричать, показывая всему миру, как ей радостно, как ей восхитительно на этой высоте. Вдруг ощущение бесконечного счастья улетучилось, разбилось, осыпалось осколками расколотого зеркала. И так же, как и отражения в тех осколках — всё перепуталось, перемешалось, и серый и чёрный цвета окрасили все вокруг, разбавляясь иногда алыми и багровыми разводами. В нос ударил тяжелый, сладковато-солёный с металлическими нотками запах, перемешанный с удушающей гарью. Ставший таким родным её сердцу Змей неожиданно оказался лежащим перед ней, и запах крови исходил именно от него — ещё живой, он лежал уже неподвижно и судорожно ловил ртом воздух, дыша хрипло и тяжело. В его груди зияла большая рана, нанесённая явно клинком — колотая, узкая и практически незаметная на чёрной чешуе, она была явно глубокой, и исцелить её было никак нельзя. Эта рана была смертельной, но она не дарила быстрого избавленья, не дарила простой и мгновенный уход в вечность, а заставляла страдать, метаться в агонии и осознании приближения неизбежного. Послышался смех, такой снисходительный и практически не насмешливый — так родители смеются над своими детьми. Но смеялся человек, от которого веяло опасностью. Он был врагом. У человека было узкое лицо и абсолютно белые волосы. Он весь был каким-то бледным, бесцветным, как и его волосы — она так и не смогла понять, какого цвета были его глаза. От изящной походки, от плавности и отточенности движений, выдающих умелого, искусного воина, становилось не по себе. Было откровенно страшно. Человек что-то говорил, все тем же снисходительным тоном, но звуки долетали до неё словно через толщу воды, глухо и как-то неполно, и она не могла разобрать слов, и видела только шевеление узких, как у коварных женщин, губ. Почему-то она знала, что рана в груди её Крылатого Змея — дело рук этого человека. И что следующей его жертвой будет она. Змей смотрел на неё с такой необъяснимой и невыносимой виной, с таким отчаянием, с такой болью, что ей становилось страшно. Зверь взглядом, одним только взглядом, молил её бежать, пытаться спастись, но её тело словно сковали невидимые путы — она не могла пошевелиться, и все смотрела, смотрела в глаза своему Змею. Человек скупо, холодно улыбнулся, что-то спросил, но она не ответила. Он сделал шаг в её сторону, замахнулся (она даже не попыталась защититься, хоть как-то избежать атаки) и одним единственным коротким движением нанёс удар. Нестерпимая боль обожгла, оглушила, лишила ориентации в пространстве. В глазах всё поплыло, рану словно жгло раскалённым железом, что-то тёплое и мокрое (кровь?) стало пропитывать надетую на неё рубаху, и та противно прилипла к телу, вмиг стало трудно дышать — рот при попытке вдохнуть наполнился кровью, но ни сплюнуть, ни сглотнуть её никаких сил не было. Но она так и не вскрикнула. В глазах Врага мелькнуло что-то похожее на уважение. Когда она всё-таки упала, он даже подхватил её. И всё что-то говорил, говорил… Снисходительно-утешающе. Невообразимый, пробирающий до самых костей, сковывающий все тело холод окутал её, окатил, как ледяная вода. Она сама — словно в прорубь нырнула. Ничего, кроме взгляда Змея, она не видела — все стало таким размытым, таким неважным… Она не слышала слов своего Врага, да и не слушала его, да и зачем? Когда ужасающий холод ледяной водой хлынул в лёгкие, сковал дыхание, и стало невозможно сделать даже один вдох, перед глазами не было уже совершенно ничего, кроме двух огоньков — глаз её Крылатого Змея. Последним, что она увидела, перед тем, как блаженная, дарящая забвение тьма окутала её, была ладонь её Врага, сухая, длинная и шероховатая, с изящными пальцами. Эта ладонь и закрыла ей глаза. Когда непроглядная чернота рассеялась, она поняла, что лежала в собственной постели, и на неё с беспокойством смотрел брат. Её трясло, словно в лихорадке. Он спросил, всё ли в порядке, и она ничего не смогла ответить — голос словно отнялся. Она всё ещё не могла отличить явь от сна. Брат просидел рядом с ней, держа за руку, до самого утра, так и не сомкнув глаз. Когда на следующий день она в группе остановившихся на отдых путешественников увидела человека, столь похожего на её Врага, только он был моложе, она едва не закричала. Когда она встретилась с ним взглядом — в его глазах не было ни капли узнавания, но смотрел он так знакомо, так снисходительно и чуть насмешливо, что она не выдержала. Перед тем как опять провалиться в блаженную темноту, она почувствовала, как её кто-то подхватил, и это точно был не брат, чей голос послышался издалека, но слов вновь было не разобрать. Последним, что она успела увидеть, были такие знакомые бледные глаза непонятного цвета.***
Таир нёсся быстрее ветра, лук в руках лежал так правильно, что становилось ясно — вот оно, её место: верхом на коне, галопом мчащемся по степи навстречу другому всаднику, и за спиной слышались ржание и топот коней других воинов её племени. Ни бьющий в глаза ветер, ни скорость несущегося Таира не мешали Айше прицелиться и выстрелить. Стрела полетела именно так, как она и рассчитала, и сшибла меховую шапку с мчащегося навстречу всадника, чей конь встал на дыбы и с громким ржанием остановился. Девушка тоже остановила Таира, он и подбитый ею всадник одновременно спешились и пошли навстречу друг другу. — Ты промахнулся. На лице мужчины было столько насмешки, за которой прятался ужас от промелькнувшей совсем близко смерти, и только волею случая, по его мнению, эта самая смерть, которую несла ему её стрела, прошла мимо, что Айша не сумела сдержать собственной усмешки. И она прекрасно знала, что издалека похожа на мужчину, а потому многие неправильно определяли, кто она есть. По мнению девушки это было даже забавно. — Я и не собиралась убивать тебя, — сказала сдержанно, но со спокойной гордостью Айша. — Женщина? — поражённо спросил всадник. За их спинами остановили своих коней и спешились остальные всадники обоих племён, готовые в любой миг броситься в атаку на предполагаемых противников. Видимо, в племени её собеседника было не принято позволять женщинам заниматься военным искусством, но Айша на подобные вещи смотрела насмешливо. Её народу было не до соблюдения глупых и замшелых традиций давно сгнивших в земле сумасбродов — они выживали. А Степь не прощает глупцов. И слабаков. Их же задача была намного сложнее простого кочевания ради жизни — они охраняли границы своей святыни, готовые умереть, но не позволить ни чужакам, ни глупцам из соседних племён осквернить её. И потому не было ни сил, ни желания ослаблять собственный народ — если ребенок мог держать оружие в руках и был способен удержаться в седле, то он становился воином, и не важно было, мальчик ли то был, или девочка. — Я — Айша, дочь Амира, — веско сказала девушка, — из Стражей Чёрных Гор. Узкие глаза, доселе наполненные удивлением, сверкнули пониманием — Кабур Не’та Тал? Она медленно кивнула, с превосходством смотря ему в глаза. Слова на Древнем языке приятно грели слух, а уж понимание того, что этот человек, её собеседник — был способен их хотя бы произнести, и вовсе вызывало желание улыбнуться, которое она, впрочем, подавила — не до милых улыбочек было, когда чужаки пришли на территорию к её народу, столь близко подойдя к границе начала Гор. — Моё имя Олад, сын Бьява. — представился мужчина. — Вождь племени Ритта. Об этом племени Айша слышала от своего отца. Ритта были очень суеверны и в некоторых вопросах неоправданно жестоки. А это вызывало в девушке лишь омерзение — в её представлении не было ничего более злого, чем зря пролитая кровь. Особенно — кровь невинного. Да, родственные её народу племена поклонялись как своему предку — Волку. А волки были воинами — честными и сильными. Жестокими, но справедливыми. И именно поэтому, если долг того требовал, Айша могла оборвать чужую жизнь без колебаний, но просто так, без веской причины она бы этого не сделала. Более того, она и другим бы этого не позволила. Ведь так завещали её народу их предки — нести честь и справедливость другим племенам. — Значит, как вождь, вы должны понимать, что не стоило вам появляться на нашей территории.***
Последний перелёт до Большой Земли подходил к концу. Путь в десятки островов оставил множество самых разных воспоминаний и впечатлений. А ведь это — далеко не конец их пути и даже не половина, ведь впереди была самая сложная и вместе с этим самая простая часть путешествия. С высоты полёта Арану был виден только предрассветный туман, а за ним — неясные, размытые серовато-голубые силуэты-полосы. Привычная уже для юноши картина. Подобный вид ему открывался при подлёте к каждому крупному острову. Вот только дальняя, едва заметная линия, обозначающая берег, становилась всё более и более изрезанной, поломанной, и вдруг юноша осознал, что-то странное нечто, которое он принял по глупости своей за отражение в море, было равниной. Отсюда, с невообразимой для человека высоты, из-под самых облаков открывался просто невероятный вид. Даже не на десятки — на сотни километров вокруг вслед за привычными прибрежными скалами расстилалась бескрайняя, изрезанная холмами равнина, почти полностью заросшая лесом, золотившимся осенней листвой, разбавленных там и тут багровыми пятнами. Лишь изредка мелькали проплешины полян — тоже золотистых. Трава, выгоревшая под наверняка знойным здесь солнцем, была, скорее всего, сухой и ломкой. Серебряной лентой вилась широкая, спокойная река. Он, со своим прекрасным зрением, видел парящих над ней птиц, наверняка оглашавших округу своим громким и немного неприятным криком. И вот! Небольшое стадо оленей, пришедшее на водопой! Все внизу кипело жизнью, кричало о том, что все его проблемы несущественны. Вот она — жизнь! Всюду! Вокруг! — Ты чего застыл? — усмехнулась дракониха, повернув голову в сторону юноши и скосив на него глаза. Восторг на лице детёныша, как Айва про себя называла этого человеческого юношу, был непередаваем. Столько чувств, которые невозможно описать словами. Они иссушат, уменьшат впечатление, сделают его более блёклым. Но по связи эти эмоции транслировались прекрасно. — Это невероятно! — только и сумел вымолвить Аран. — Мне нравится то, что мы побывали на стольких островах, а ты не утратил свою способность восхищаться. Айва искренне радовалась за человеческого детёныша. Она-то многое уже повидала, пусть и была ещё совсем молодой и опыта имела не так много, как хотелось бы, и отвлекаться на красоты мест, где она бывала, было даже опасно. Только птенцы могли смотреть на мир с таким восторгом, и то, что боль, причинённая этому малышу, почти ушла, радовало Змеевицу. Она теперь точно знала, что будет лететь по самым красивым местам, лишь бы видеть, что детёныш рад. Что он забыл о своей печали хоть на мгновение и просто и бесхитростно наслаждался миром. Что малыш, лишившийся своей стаи, оправился от своей потери. Она научит его выживать, как родное дитя. Поможет ему встать на крыло. А потом, когда придёт время, отпустит в свободный полёт. Пусть у них были только дни пути в её родное гнездо — потом ей придётся расстаться с этим странным и столь необычным детёнышем. Ей хватит этих дней! Она даст ему всё то, что нужно, чтобы залечить рану в душе. Было невыносимо печально, что Фурии наверняка заинтересуются тем, кого один из потерянных сыновей их Гнезда назвал своим братом. Они наверняка заберут у неё мальчика, даже если он не являлся одним из них. Даже если он был самым обычным человеком, без тех способностей, которые она могла в нём ошибочно разглядеть. Да вот только разве ж могла она ошибиться? Разве могли простые люди говорить с драконами? Нет… Он точно был Стражем, и не быть им рядом, вместе, как одной семье! Нет у них времени больше, чем те дни, что остались от их путешествия… От этих мыслей становилось ещё горше. И потому Айва старалась не думать об этом, не накручивать себя, не расстраиваться раньше времени. Она уже сумела показать ему этот невероятный мир драконов. Рассказать об их жизни, их ценностях и традициях. По крайней мере о тех, что она сама знала. Теперь дракониха понимала, почему Фурия так быстро сошелся с этим мальчиком. Он же просто дракон в человеческой оболочке! Неотличим ментально от Фурии или другого Змеевика. Он мыслил другими категориями, не как остальные люди, и это восхищало. И давало понимание, почему мальчика изгнала его стая. Люди, говорили ей многие мудрые драконы, не любили тех, кто отличился своими взглядами от большинства. Надо заметить, что в некоторых драконьих стаях тоже инакомыслие не особо поощрялось, а зачастую и вовсе пресекалось, но то были исключения из правил, наоборот, даже это правило подтверждавшее! То, с каким восторгом детёныш слушал её рассказы, как порою спорил с нею, доказывая свою точку зрения, приводя разумные аргументы, грело душу Айве. Мальчик был умён не по годам. И он тоже много рассказывал. О людях, об их укладе и быте. Об их вере, об их культуре. И о ценностях. Чем дальше он рассказывал, тем больше Айва ужасалась — как драконы и люди похожи! Ту же мысль высказал и Аран. И тем горше становилось оттого, что такие до безумия похожие внутренне и непохожие внешне создания не могут ужиться мирно рядом друг с другом. Но на фоне того, как драконы нападали на остров её маленького спутника, она стала понимать поведение людей. И причины их ненависти. Это же ненормально! Чтобы по сути своей миролюбивые и как никто иной ценившие чужие жизни создания просто так нападали на людей! Немыслимо! Безумно! Это очень хорошо объясняло ненависть людей к драконам. Видимо, королева гнездовья была безумна. Ибо стая раз за разом будет нападать на один и тот же остров только в том случае, если это приказ королевы. Но зачем ей красть еду у людей? Тем более, рискуя жизнями драконов, да и теряя их. Безумная. Она сама должна кормить свою стаю! Помогать ей выживать! А не убивать собственное гнездо. Надо было срочно что-то с этим делать. Если драконы из какого-то гнездовья безумной королевы разоряли целый архипелаг, то нужно было просто устранить злую королеву, а стаю возглавит более мудрый лидер! Ведь драконы есть по всему миру, но о них знали ужасающе много только на том архипелаге, ведь остальные гнёзда предпочитали прятаться от чужого внимания и не пересекаться лишний раз с людьми. Эти маленькие, слабые создания могут быть воистину страшными. Что они могут без своих железных когтей? Без надетых на тело звериных шкур? Без прирученного огня, на котором они сжигают мясо, пока в нем не останется крови? Люди были слабы сами по себе. У них не было ни чешуи, ни острых когтей и клыков. Но именно поэтому они сами делали их себе. Неполноценные по сути своей, они сами творили себе оружие. То, что так и не научились делать драконы. И это пугало до дрожи. Безоружный, голый человек был не опаснее овцы, которую между этим самым человеком и ей выберет дракон. Вот только люди ходили стаями и были чаще всего хорошо вооружены. Их железные когти способны были пробить даже драконью чешую, их деревянные шипы с железными наконечниками не менее опасны, чем драконьи. Не менее опасны, чем её собственные. Люди боялись драконов. Очень боялись и именно поэтому, повинуясь древнейшим животным инстинктам, нападали. Они мнили себя вершиной эволюции, но вели себя в точности как звери. И именно поэтому драконы тоже боялись людей. И именно поэтому Айве было очень приятно видеть то, с какой радостью и добротой принимали её друзья и просто хорошие знакомые её маленького спутника. Никто не возразил её решению. Никто не сказал, что она поступала глупо, необдуманно, раскрывая свои секреты человеку. Никто, впрочем, и не называл Арана человеком. Конечно, нужно сначала показать мальчика Старейшине и только потом решать Страж ли он или нет, но сама Айва верила, что не ошиблась в своих выводах. И если это так, если этот маленький человечек хранил, сам того не зная, внутри себя такую неведомую силу, то необходимо будет его доставить к Старейшине Чёрной Стаи. Как не горько ей было это признавать, но Ночные Фурии явно лучше знали, чему научить Стража. С другой стороны, даже если ей придётся на время расстаться с этим детёнышем, это не значит, что они перестанут быть друзьями. И нет смысла печалиться и злиться на злодейку-судьбу. Век дракона длинный, век Стража — намного длиннее человеческого, того глядишь, они ещё встретятся. Фур… нет! Аран дал ему имя! Беззубик назвал мальчика своим братом, другие Фурии просто не имеют права не принять это во внимание. А потом… В любом случае, Айва не даст в обиду этого малыша. Никому не позволит смотреть на него косо, шипеть в его сторону и уж тем более нападать на него. Она защитит его. Даже от собственной стаи, если то понадобится. Даже от Фурий.