***
Вот уж действительно, быстрее самого быстрого ястреба летали только слухи и сплетни! В очень даже немаленькой деревне, находившейся всего в дне пути от родового замка хозяев этой земли, никто не принял её в дом — люди просто отказались впускать «ведьму проклятую» на порог своего жилища, боясь навлечь на себя гнев даже не божий — церковный. Очень уж сильно отличалась она от местного населения — и внешностью своей, и манерой речи, говорящей об образованности, и невозмутимостью своей, даже одеждой. Изменять своим вкусам Мирослава не спешила — она ходила всё так же в белом, расшитом алыми узорами на рукавах, подоле и шее, сарафане, позволив себе только разве что походный ремень, на который прицепила необходимые мелочи, да сапожки — дорогие, но честно заработанные. За свои предсказания Мирослава брала дорого, по её скромному мнению — ровно столько, сколько люди были готовы заплатить за маленькое, их личное пророчество. Не больше и не меньше. За долгие месяцы её пребывания на территории Европы и сбора информации буквально по крупинкам, ведь из-за громадного количества проживающих тут людей, драконы не спешили тут селиться, за исключением вездесущих Жутких Жутей, конечно. Людей расспрашивать про Великую Библиотеку было совершенно бесполезно — Хранители Знаний ревностно сторожили свои сокровища от недостойных, а под эту категорию подходили практически все люди. Жути же не спешили делиться своими познаниями в этом вопросе — как ни крути, а даже эти малыши были Чистокровными в своём виде, и, как и все иные, не несущие в себе кровь разных видов, относились к Полукровкам с брезгливостью и презрением. И даже осознание того, что перед ними находилась смесь двух опаснейших в своей «весовой категории» видов, унаследовавшая многие их полезные черты, не помогало глупым драконам идти на контакт с юными Странниками. Только оговорки и намёки, которые приходилось собирать в кучу, надеясь, что рано или поздно картина сложится. За это время девочка побывала в домах некоторых благородных господ, прознавших про её таланты и щедро заплативших за её помощь. Ведь ей было не трудно рассказать, сын родится или дочь, или нечто подобное — для дворян то — потеха и блажь, а для неё — доход и практика её способностей. Но сейчас никого из господ не наблюдалось на горизонте. Лишь бушующая толпа. Однако Мирослава оказалась в селении очень уж вовремя — на главной площади разворачивались как раз печальные и дикие, по меркам девочки, события. Люди кидали камни и палки в привязанную к столбу рыжую девушку — совсем молоденькую ещё, едва ли намного старше самой Мирославы. Они называли её ведьмой, выкрикивали в её адрес ругательства и проклятья, зло и радостно крича, что скоро она получит по заслугам, пособница дьявола. Мирослава запомнила на всю жизнь вперед, как беспомощно стояла и смотрела на то, как девушка пыталась сжаться, уйти от удара, как она плакала, шептала о том, что невиновна, что она чиста перед их богом, что они все брали грех на душу своими действиями. Девочке было больно видеть, как потоки энергии окружили несчастную, как истончилась золотистая нить — её связь то ли с учителем, то ли с супругом, но первое было вероятнее. Даже звери себя так не вели. Этих… тварей, отродий бездны нельзя было назвать даже грязными животными, ведь те никогда так не делали… Священник произнёс какую-то непонятную речь, призывая грешницу раскаяться и признаться в своих преступлениях против их веры. Толпа бесновалась, видя, что девушка продолжала плакать и твердить о собственной невиновности. «Вот и посмотрим!» — кричали люди. — «Коли невиновная ты, то помилует тебя Господь, не позволит быть наказанной почём зря!» В костёр у подножья столба, к которому была привязана девушка, кинули зажженный факел. Её крик, казалось, прорезал всё небо, обрушил его на землю, что солнце вмиг погасло, став из громадного огненного шара крохотным, едва поблёскивающим камешком. Или это просто у Мирославы в глазах потемнело? До этого дня девочка никогда не видела своими глазами ничью смерть. По крайней мере — в реальности, как это ни удивительно. Только во снах. И для неё это было ошеломляюще. Агония «ведьмы», а на деле — такой же Видящей, или Стража, или просто носительницы Дара, была очень долгой — Мирослава видела, как обрывались связи с реальностью у девушки, как с только ей слышимым треском лопались Щиты, как красивое лицо превращалось в обугленное месиво из мяса кожи и крови. Сразу вспомнились сны, когда она видела сгоравших заживо детей. Да, эта картина не была для неё откровением — она и раньше имела сомнительную честь видеть сожжение, но то сон, видение, лишённое главного — энергии, ощущения бьющейся жизни. В её снах были не только картинка, но и звуки, и запахи, и даже ощущения кожи, но энергии, пронизывавшей всё вокруг — не было. И это было единственное отличие их от реальности. Наверное, в её глазах отражалось взметнувшееся до небес пламя. Ещё ни разу в таком суде обвиняемого не оправдали…***
У Вождя слово с делом не расходилось — с наступлением весны был отдан приказ готовить армаду к длительному походу. Берсерки просто не могли без крови и битвы, без расползающегося по венам азарта — этот огонь, эта безумная энергия сражения была их жизнью, их хлебом, их сутью. Так было раньше… Теперь, после пришествия к власти нового Вождя (Радмир старался даже мысленно не называть его по имени — иррациональная опаска не позволяла ему это сделать), старые традиции, увядшие при правлении Освальда Разлюбезного, вновь расцвели буйными красками (в основном чёрным и алым, конечно же — пепел и кровь!), нагоняя ужас на остальных жителей архипелага. Кто бы что ни говорил, но ослабление Берсерков сыграло на руку многим племенам — кто-то особо наглый даже сумел отвоевать себе пару мелких островов, воспользовавшись тем, что армада была распущена, а воины занимались исключительно укреплением и защитой собственного острова, оставив свои новообразованные колонии на волю злого рока. Дагур, не давая противникам опомниться, решительно отбил земли, захваченные когда-то его предками, назад — всё население, кроме детей, вырезали без жалости и сострадания, а маленьких пленников было велено вырастить как верных идеалам их племени воинов Берсерков. Следующим шагом молодого Вождя стало возвращение под покровительство его племени отделившихся когда-то от него колоний — несколько семей, на свой страх и риск пытались основать селения на открытых ранее островах, ища лучшей, чем на родине, жизни. Почувствовавшие вкус свободы люди сопротивлялись, не до конца понимая, что столкнулись не с импульсивным мальчишкой, а с жестоким и расчётливым воином, который поставил их перед фактом: либо принятие вассалитета, либо полное уничтожение. После такого спорить с Вождём никто не решился. Но армия и армада требовали содержания, оснащения, да и людям, почему-то, кушать хотелось. И потому Вождь решился на то, о чём ранее и не думал, — разбой. В понимании Берсерка, он вполне мог по праву сильного отобрать что-то у более слабых, отказавшихся идти под его покровительство, — ради возвеличивания собственного племени было вполне нормально разорять чужие. Однако ни в коем случае не стоило с подобными намерениями обращать свой взор на нейтральные или, тем более, союзные народы — тем самым можно обрести серьёзного врага. Радмир прекрасно понимал, что разорённые и обозлённые, такие племена однажды соберутся в одну единую силу и целью их станут Берсерки. А потому нападать решено было лишь на откровенно враждебные племена и на народы, к Варварскому Архипелагу отношения не имеющие, — на южан. На самой окраине Большой Земли, на территории, когда-то принадлежавшей одному из этих южных народов, обосновались теперь несколько колоний викингов, и среди них есть поселение Берсерков. Именно это селение стало опорной точкой для его отрядов, посланных с незамысловатой целью — грабить деревни местных. И, опять-таки, было поставлено одно-единственное условие — не убивать детей и беременных женщин, ведь, как известно, Боги им такого точно не простили бы. Богатства чужих народов текли ручьём в сокровищницы Берсерков, Вождь мог кормить свою армаду, платя наёмным солдатам и за это требуя с них железной дисциплины. И вот всё это великолепие пришло к своей вершине — новый поход. Месть. Месть тем, кто лишил сестру вождя пусть и приёмной, но семьи, которая искренне любила девочку и оберегала её в меру своих скромных сил. Радмир почувствовал себя настоящим Берсерком — Лейв прекрасно видел, как его друг упивался битвой, как его пьянила пролитая кровь проклятых Изгоев, посмевших напасть на их прекрасную Хедер. И что с того, что они об этом не знали? Незнание не освобождает от ответственности! Изгои вообще были племенем… неприятным. Сборище изгнанных с родных островов отморозков, объединившихся под знамёнами Элвина Вероломного — бывшего друга Стоика Обширного, почти легенды Варварского Архипелага, предавшего родное племя. Предателям прощения не было, а потому и не шли с ними на союз никакое из племён — никто не хотел испачкаться в грязи, даже если это означало, что они могли предоставить Изгоям выполнение их грязных дел. К Изгоям никто не приходил на помощь. Они жили разбоем, не зная чести и совести. Убивать людей со столь чёрной душой было совершенно нестрашно. Песня стали, звенящей при ударе о другую сталь, завораживала и вводила в состояние восторженной злости — азартной и весёлой. Было смешно понимать, что эти якобы умелые воины были сражены им, мальчишкой по сути ещё… Юноша понимал, что за год, что он провёл среди Берсерков, он изменился невероятно, но он знал, что это было совершенно неизбежно, а потому решил не заморачиваться по этому поводу. На то, чтобы зачистить все поселения Изгоев ушло полгода — их приходилось отыскивать и вылавливать в морях. Надо отдать им должное — несмотря на свою непробиваемую тупость, они были очень умелыми моряками, а потому синяя бездна хранила их, давая укрытие и спасение. А потом просто и незатейливо забрала и их жизни — последние несколько кораблей, уцелевших после карательных походов Берсерков, разбились в шторме. Справедливость восторжествовала.***
Красная Смерть давно стала подозревать, что что-то неладное начало твориться на Архипелаге в общем и в её Гнезде в частности. Конечно, стая исправно приносила ей пищу, иногда она в качестве наказания показательно съедала провинившихся. Страх её драконов пьянил и завораживал, а всё растущий голод мешал связно думать. Ещё в детстве Королева поняла, что если хочешь жить — надо уметь побеждать. Или она будет держать в страхе, или будет дрожать от страха сама. Главное успеть первой. А учитывая, что мать Красной Смерти с удовольствием съедала самых слабых своих детёнышей, а своего отца она никогда не видела, Королева стала бороться за своё выживание с самых ранних лет, зачастую убивая мешающих ей драконов, — или она, или они, а жить она хотела отчаянно. Став взрослой, дракониха убила свою мать, положив конец убийству её младших братьев и сестёр, но изгнала их из гнезда и стала править единолично. Она прекрасно знала, что, решившись завести детёнышей, она повторит судьбу своей матери. И только спустя полвека своего правления, Красная Смерть поняла, что альтернатива пожиранию своих детёнышей была приемлемой, но не менее ужасающей. Голод. Великий Голод окутал её, помутняя разум, заставляя стаю совершать безумства ради добывания пищи для неё. Она понимала, что безумна, но не могла с собой ничего поделать — да, она была монстром, но всё ещё отчаянно хотела жить. Однако появление на Архипелаге нового гнезда, а по рассказам странствующих драконов — сильного и, несмотря на его молодость, опасного, заставило её забеспокоиться. На протяжении всего её правления никто из чужаков не осмелился бросить ей вызов, и ни разу при ней не было создано Гнездо, которое она не успела уничтожить, — конкурентов, с которыми пришлось бы бороться за территории, она терпеть не могла и вытравливала самыми быстрыми и безжалостными способами. А в этот раз она опоздала — гнездо укрепилось и стало активно подчинять себе соседние территории и жившие на них маленькие стаи. Благо, хоть не лезли на большие Гнёзда. Когда-то ей только чудом удалось договориться с Великим Смутьяном — она не лезла на его земли, не разоряла их, а он не вмешивался в дела её гнезда, и потому она могла творить всё, что пожелает, но только на собственной территории, и никак не за её пределами. Когда верно служившая ей полтора десятка лет Фурия внезапно исчезла — никто из её слуг не знал, что случилось с этим проклятым отродьем бездны, Красная Смерть забеспокоилась ещё сильнее. Надвигалась буря, спасения от которой не было ни для кого — это она понимала слишком хорошо. Когда она узнала, что Фурия подружилась с человеческим мальчишкой, то очень долго не могла оправиться от шока. Впрочем, когда дракона убили, она почти не расстроилась — зачем ей слишком милосердный Палач? И сильно обрадовалась, когда к её стае прибилась другая Фурия. А она-то думала, что все эти драконы повывелись. А вот нет — есть ещё. Новая Фурия оказалась намного менее мягкосердечной, не жалела людей — самые приближенные драконы с удовольствием рассказывали ей как дракон просто так жестоко расправлялся с людишками, развлекаясь. Может, всё ещё наладится, думала Красная Смерть. Однако предчувствия говорили драконихе об обратном.***
Дагур с какой-то странной эмоцией осматривал с детства знакомые скалы дружественного острова. Всё те же острые очертания, всё те же разные оттенки серого, коричневого с лёгкой примесью зелёного — суровая северная красота была понятна далеко не каждому человеку, но, вернув сестру, став наконец целым, Дагур научился заново замечать прелесть окружающего мира. Видеть закат, а не отмечать ухудшение видимости и похолодание. И это невероятно радовало — он почти добился своей цели. Странно здесь оказаться спустя столько лет и событий. Мужчина на мгновение вновь почувствовал себя мальчишкой, стоящим возле добродушного, но по-своему грозного отца и вымещающим свою жажду крови на беспомощных окружающих. Пришло время спускаться на берег, и один из воинов его свиты огласил его выход: — Встречайте верховного вождя племени Берсерков! Крушителя черепов! Грозу всего живого! Великого и ужасного Дагура Остервенелого! Мужчина внутренне поморщился — столько пафоса, но, видят боги, его эти лестные речи лишь раздражали, хотя лет пять назад он бы во все уши слушал бы их, довольный подобной оценкой от своих солдат. Сейчас он знал, что это не более чем попытка подмазаться, и в следующем походе, или даже на ритуальной охоте несчастного идиота загрызут драконы. Естественно, совершенно случайно. Молодой вождь сошел на берег, двигаясь привычно плавно, как и подобало воину. Его встречал сам вождь с его молодой женой, держащей маленького ребенка на руках. За женщиной стояли, чуть в стороне от остальных, но очень близко друг к другу мальчик и девочка лет пяти от роду. У них были одинаковые волосы цвета каштанов с явным медным отливом, практически одинаковые лица, усыпанные, странно признаться, даже милыми веснушками, и практически одинаковые глаза — у девочки они были словно море в штиль, а у мальчика — хвоя на солнечном свете. Вот только выражение глаз было совсем не детским. Девочка смотрела с любопытством, за которым скрывался немалый ум. Она уже явно оценила его на степень опасности, интеллекта, интереса, а потому уже давно переключилась на его спутников. А вот мальчик… — Дагур… слышал, слухи о гибели твоего отца оказались правдивыми? — отвлёк его от размышлений голос Стоика. — Да… — сделал по привычке наигранно скорбное лицо Дагур. — И посему договор тебе, Стоик, придётся подписывать уже со мной. Впрочем, думаю это не проблема? Вождь Лохматых Хулиганов сильно постарел с момента их последней встречи. В его волосах появилось множество седых прядей, глубокие скорбные морщины пролегли через лицо. И глаза… Глаза Стоика были скорбными и пусть они были столь же зелёными, что и у обоих его сыновей, но выражение, эмоции, в них скрытые — совершенно разные. Родитель и оба сына — мёртвый старший и живой младший — были совершенно не похожи внутренне, ибо смотрели они совсем по-разному. — Нет, не проблема. — Что же… Это хорошо, — кивнул скорее себе, чем собеседнику Дагур. — А не познакомишь со своей очаровательной женой? И детьми? Жена вождя действительно была красива. Конечно, ей было далеко до его неотразимой сестры, но, если бы не вечные проблемы и непрекращающиеся войны, он бы сам попытался бы за ней ухаживать. Да вот только не успел. Какая печаль. Девушка тоже рассматривала его, но в отличие от своей дочери холодно и скорее из вежливости. В её глазах затаилась великая тоска и разглядеть её он сумел только благодаря данной ему от природы и не задавленной долгим безумием наблюдательности. — Да, Дагур, спасибо, что напомнил. Это мой наследник Магни и его сестра Мия. А так же моя жена Инга и младший сын Викар. Младшего отпрыска вождя Дагур только окинул взглядом и сразу же обратил свой взор к старшему, чтобы уже наконец хорошенько рассмотреть его. И чуть не вскрикнул. На него смотрела своими серьёзными осуждающими глазёнками маленькая копия Иккинга. Выражение лица, сдержанная доброжелательность и некая отстранённость, которую многие принимали за витание в облаках и легкомысленность, за которой пряталась какая-то печаль, великая усталость от людской глупости и невероятный ум. И лицо — вплоть до родинок и веснушек, разве что без маленького шрама под губой. И растрёпанные густые волосы, и по-девичьи тонкая шея, и общая готовность к негативу со стороны окружающих. Новой чертой было только какое-то невероятное доверие к сестре, граничащее с каким-то даже покровительственным отношением — было ясно, что, несмотря на явную привычку девочки сначала бить, о потом выяснять что-то на словах, обидчик сначала получал от её брата. Это было так странно, так трогательно, так… правильно. Именно так и должно быть — брат за сестру, сестра за брата. Именно так он хотел стоять рядом с Хедер. И взгляда от неё хотел такого же. — Хорошенькая, — пробормотал Дагур, дабы не затягивать паузу и не выдавать своего шока. — Иккинг бы одобрил такую мачеху. При упоминании сына-предателя Стоик нахмурился, но ни сказал по этому поводу ни слова, а Дагур, сам себе подивившись, прикусил язык. По договору обязательно должна была быть экскурсия по острову, и именно с неё и было решено начать. Хотя, чего тут он не видел?***
Ночью к острову подошли корабли со смутно знакомыми, но такими странными символами на парусах. Их было около двух десятков, но каждый из них был намного больше обычного драккара, а потому было несколько страшно. От кораблей к берегу подошли несколько лодок, люди из которых отправились сразу к вождю. Простым селянам ничего не говорили, а потому Сатин мучилась от неведения, строя всевозможные догадки. Конечно, можно было бы пойти к Буре, она наверняка могла что-то знать про этих странных людей, но нельзя было сейчас привлекать внимания чужаков — пока не было известно, являлись ли незнакомцы её союзниками, они по умолчанию записывались в категорию врагов — а потому стоило быть осторожной. Сатин не хотела, чтобы её племя узнало истинную причину её столь частого пребывания в лесу, — тогда Буре точно несдобровать, да и она будет изгнана с острова навсегда. По тропе от Зала шли несколько чужаков. Они выглядели грозно — рослые, мощные, скрывающие лица шлемами и одетые в жилеты из драконьей кожи. Кажется, пристеголовьей. Так, всё ясно. Эти люди к лично её друзьям отнесены быть не могут, а значит, она правильно делала, что их избегала. Вдруг Сатин схватили за плечо, так несколько грубо вырывая из её размышлений. Девушка рефлекторно потянулась за кинжалом, но расслабилась, увидев, что это всего лишь её приятельница — Тира. — Ты слышала? — смеясь, сказала девушка, не обратив на нервность подруги никакого внимания. — Охотники на Драконов хотят заключить союз с нашим островом, чтобы промышлять в наших водах. Нам надо будет только позволять иногда пополнять у нас запасы, а они взамен просто уничтожат драконов в округе! — Вот оно что… — неловко улыбнулась в ответ Сатин и, еще что-то сказав, лишь бы приятельница отвязалась от неё и помчалась разносить благую весть дальше, сама бросилась бежать. В лес, в лес! К Буре, к её подруге, к её мудрой старшей сестре, к… Сатин даже не могла найти таких слов, чтобы описать то, кем стала для неё за эти несколько месяцев дракониха. Надо было срочно на что-то решиться, и девушка ощущала как никогда ясно, что она уже давно прошла свою точку невозврата — когда шагнула навстречу молящему о помощи раненому дракону. И к подобному она должна была быть готова давно, да она и была готова, в принципе. Самое нужное для путешествия давно уже было спрятано в тайниках, ожидая своего часа. Вот только, как оказалось, к своему племени она оказалась привязана намного больше, чем она считала раньше. И эта проклятая привязанность к домашнему уюту, к немногочисленным друзьям, к родителям и привычной жизни были словно цепь. Цепь, за которую она была подвешена над пропастью, которой для неё была неизвестность. И, конечно, лопни эта цепь, Буря подхватит, не позволит упасть, но было всё равно страшно. Только такую аналогию для себя могла провести Сатин. Умом девушка понимала, что надо бежать, что так будет лучше и для племени, и для неё самой, а главное — для Бури. Но вот сердцем… Впрочем, иногда надо отсекать все эмоции, слушая лишь глас разума, — иначе смерть. Буря, выбравшая себе в качестве временного жилища небольшую пещерку в горах на северном побережье острова, была у себя. Она с беспокойством оглядела примчавшуюся к ней девушку, пытавшуюся отдышаться. — Сатин, что произошло? — спросила дракониха. — Охотники… Они заключили союз с нашим островом! Буря, услышав это, замерла, обдумывая сказанное. Беспокойство и даже страх драконихи, пришедшие девушке по их Связи, были ей вполне понятны, да и сама она их вполне разделяла — иначе не примчалась бы с такой скоростью. — Плохо… Я видела на горизонте их корабли, но всё надеялась, что обойдется. — Надо уходить, да? — с ясно читаемой тоской спросила Сатин, прекрасна зная ответ и всё же надеясь какой-то дальней частичкой своей души, что обойдется, что можно будет отчаянный миг оттянуть ещё хоть на сколько-то… — Да, — жестко оборвала все её и так несбыточные надежды Буря. — Желательно сейчас, пока они ещё не закрепились в окрестных водах, и есть шанс безопасно проскользнуть мимо них. Действительно, наиболее логично было уходить прямо сейчас… Пусть её будут искать, может, её пропажу даже свяжут с чужаками, что может хоть ненадолго остановить неизбежное истребление не успевших сбежать драконов. — Значит, летим? — Летим. Эх… Не хотелось бы по пути пересекать границы Гнезда Драконьего Края, иначе придется предстать перед их вожаком и убедить в собственных добрых намерениях, что мы — только путники. И столько беспокойства в голосе Бури было при упоминании Короля Драконьего края, что Сатин заинтересовалась несостыковкой — до этого дракониха рассказывала о мирных нравах, царивших в том гнезде. И о милосердии его вожака. Вообще о человеке, которого Ночная Фурия назвала своим братом, было страшно даже думать — это должен был быть очень сильный и талантливый Страж. А уж с учётом того, что за два с лишним года он собрал стаю в разы большую, чем те, что удается создать лет за десять-пятнадцать. — Ты же говорила, что Брат Фурии знаком с вашим Вожаком, — заметила с надеждой девушка, припоминая предыдущую их встречу. — Говорят, они недавно встретились по вине Всадницы, и им пришлось обсудить границы Гнезд, — поправила её Буря, выделив интонацией разницу между желаемым и действительным. — Оу… — А долететь до дома, не пересекая границ невозможно. Значит надо быть насколько это возможно доброжелательными — с Драконьим Краем ссориться нельзя.***
Они встретились в лесу, куда молодой вождь Берсерков пошел после пира в честь очередного подписания договора. Смотреть на пьяную ораву викингов, на которую налюбоваться он может и у себя на острове, у него не было никакого желания, а потому он, отсидев всю официальную часть мероприятия, под предлогом подышать свежим воздухом незаметно ушёл. В олуховском лесу Дагур более-менее ориентировался — Иккинг любил от него сбегать сюда, когда они были детьми, и он, развлекаясь, выискивал мальчишку, что, кстати, удавалось ему далеко не всегда, ибо под сенью вековых деревьев тот чувствовал себя намного увереннее и мог не пойманным часами водить своего преследователя кругами. Благодаря подобным играм Дагур запомнил несколько безопасных троп в этом лесу и именно поэтому решил сейчас по ним прогуляться — подальше от шума и пьяных драк, ведь он так хотел тишины, покоя и возможности разложить всё в своём уме по полочкам, а окружающая обстановка как ничто другое подходила для этого. А ведь в своей юности Дагур грезил подобными пирами, где вина и эль текут рекой. Почему-то только теперь он понял неприязнь к подомным мероприятиям, которую он столько пытался вытравить из Хедер… Тишина ночного леса была столь умиротворяющей, что если бы не его паранойя, развившаяся за годы бытия наследника вождя, а потом и вождём, то он даже не заметил бы слежки. Но настойчивое ощущение взгляда то пропадало, то снова заставляло паранойю истерично кричать, и Дагур старался не подавать вида, что он заметил преследование. Впрочем, когда ему начало казаться, что этим тяжёлым взглядом ему скоро прожгут спину, он всё-таки не выдержал и оглянулся, но ничего подозрительного не заметил — кусты, деревья, вытоптанная тропа, по которой он, собственно, и шёл сейчас. А когда он решил продолжить свою прогулку и повернулся обратно, то чуть не вскрикнул второй раз за день. Метрах в двадцати от него на валуне, который огибала его тропинка, сидел и смотрел ему в глаза, не мигая, Иккинг. Мальчишка был таким, каким он него запомнил лучше всего — лет пяти. Именно столько было Иккингу, когда Дагур вместе с отцом часто приплывал на Олух, оставляя мать и сестру на родном острове (после смерти жены Освальд перестал столь часто покидать собственный остров, а, соответственно, и он, Дагур, почти нигде не бывал). Мальчик был в своей неизменной зелёной тунике с длинными рукавами и растрёпанными волосами. Он сидел, чуть склонив на бок голову, не шевелясь, рассматривая его. Иллюзия была такой сюрреалистичной и пугающей, что мужчина протёр глаза. К его немалому удивлению и мальчик, прекрасно различимый в лунном свете, какой-то таинственный и не настоящий, и тот валун, и всё остальное остались. Встреча с призраками никогда не была добрым предзнаменованием. Тем более в полнолуние. Особенно, если ты чувствуешь некую вину перед этим мертвецом. И уж точно, когда он тебе является в облике мальчишки того самого возраста, когда ты его больше всего обижал. Дагур вспомнил, как мать рассказывала ему о Йенгангерах — погибших людях, которые вернулись зачем-то в мир живых. Они зачастую появлялись возле места собственной смерти, но они могли заходить и в дома. И что они приходили зачастую, чтобы завершить незаконченное при жизни, — отомстить врагу, вернуть долги и очень, очень редко для того, чтобы дать совет живым. Мать предупреждала Дагура, что лучший способ понять, что хочет такой мертвец, — спросить у него напрямую. Были, по словам его давно покойной матери, и другие виды призраков — Скрёмты. Проклятые, убитые в пути, самоубийцы — все те, над кем не провели погребальный обряд. Они не любили людей и к ним лучше не стоило бы приближаться. Но Берта говорила, что эти призраки были невидимы для живых людей, и что видеть их могли только звери или шаманы, взявшие у них глаза. Где-то вдалеке протяжно и печально, с каким-то надрывом завыл волк. В кустах послышалось какое-то тихое шуршание, и вдруг всё стихло. Лицо призрака было спокойным, умиротворённым и серьёзным. На волка он не обратил совершенно никакого внимания. В его глазах, горевших зелёным пламенем, как у кота или дракона, не было испуга от неожиданной встречи. И это в свою очередь пугало больше всего. Иккинг не делал попыток подойти к Дагуру, замершему и словно окаменевшему, или что-то сказать, подать какой-то сигнал или хоть что-то, что сказало бы, что это не плод воспаленного сознания. Вроде бы он столько не пил, чтобы ему грезились погибшие давно мальчишки… — Что тебе нужно, — хрипло спросил Дагур — Я хочу понять тебя, — медленно ответил мальчик, не отводя глаз. Дагур попытался взять себя в руки и перестать содрогаться от крупной дрожи — в конце-то концов вождь он или кто?! Что он так трясся-то, словно пятилетний мальчишка способен причинить ему вред?! Но холодок от прикосновения к потустороннему всё равно прошёлся по спине. И только когда мужчина заметил на шее ребёнка амулет, он с облегчением выдохнул — у Иккинга никогда не было это зелёного камешка, зато он заметил его у Магни. В тот миг мужчина даже и не подумал о том, кто же отпустил ребёнка ночью в лес — слишком он был растерян. А в этой зелёной тунике, словно доставшейся с плеча старшего брата (а может, и не «словно»), с этими растрёпанными волосами и усыпавшими лицо веснушками, склонив голову на бок, как часто делал Иккинг, мальчик был слишком похож. Казалось, он специально старался как можно больше походить на Иккинга, но это же было полнейшей бессмыслицей! Зачем наследнику вождя стараться походить на брата-предателя? Или он специально хотел напугать Дагура? Или… он не обращал внимания на такие мелочи? Принимал брата таким, каким тот был, пусть и до его рождения? Белая зависть уколола сердце молодого вождя, и он с неожиданным удивлением понял, что именно такого отношения Хедер к нему хотел. Что же, он хотя бы определился с тем, что хотел, это уже большой шаг на пути к достижению поставленной цели. — Что, не боишься меня, мальчишка? — чуть резко спросил Дагур, чтобы не выдавать собственный испуг и для того, чтобы не позволять повисшей паузе затягиваться слишком уж надолго. — Нет, а должен? — чуть обозначил улыбку на своём лице мальчик. А глаз не отвёл. Дагуру стало неуютно под этим выжидательным и чуть любопытным взглядом — слишком он привык, что все его боятся, и таким сюрреалистичным ему казалось то, что этот ребёнок не понимал этого. И хоть умом Дагур понимал, что сидит перед ним Магни, он всё равно продолжал упорно видеть только Иккинга. — Должен! — слишком серьёзно кивнул мужчина. — Конечно, должен, я же безумный Берсерк. — Это не так, — огорошил его Магни. — Ты совсем не страшный. Ты несчастный. И одинокий. С первыми словами он легко и бесшумно спрыгнул и всё так же смотря Дагуру в глаза, подошел к нему, каждым своим словом отмеряя шаг. Такие странные слова мальчика его ошарашили и задели намного сильнее, чем Берсерк сам от себя ожидал, — они попали в цель и оказались слишком точными. Пятилетний мальчик сумел увидеть то, что не смог в себе признать он, взрослый мужчина. И это пугало. — Мда… Такого мне ещё никто не говорил, — выдавил из себя Дагур, смотря на медленно приближающегося к нему мальчика. В глазах мальчика появились озорные искорки и это зрелище — слабо улыбающийся, видимый практически только силуэтом в свете полной луны ребёнок на фоне протяжно волчьей молитвы, — завораживало и казалось слишком не реалистичным, словно всё это — сон. — А ещё ты настоящий, — раздалось за спиной. Дагур всё-таки вскрикнул и едва подавил желание схватиться за сердце. Потому что за его спиной оказался ещё один Иккинг. Или Магни. Ибо в ночном свете было невозможно различить, кто есть кто. — Что? — слабо спросил Дагур, поглядывая то на одного ребёнка, то на другого. — Ты не пытаешься казаться хорошим, ты действительно пытаешься быть хорошим, — пояснил второй. — По-своему, но стараешься. — И ты не врешь, — добавил Магни. — С чего ты это взял? — спросил мужчина, оценивая своё положение — он был окружен этими существами — не то детьми, не то призраками, не то порождениями его больной фантазии. — Я чувствую, когда люди врут. Ты не врал ни разу, хотя в большинстве ситуаций мог, и не был бы осуждаем за это. Дагур даже не понял, кто именно это сказал, он только поклялся себе больше никогда не пить, вести праведный образ жизни, не позволять своим воинам обижать слабых и обездоленных, привести свой образ к процветанию и все то, что можно было бы счесть добрыми делами. Лишь бы странное видение оставило его, перестало мучить. — Странно логичные и умные слова для ребёнка, — ответил он, лишь бы не молчать. — Какой есть, — вновь чуть улыбнулся Магни. — И не боишься ходить один по лесу? — нашёлся Дагур, просчитывая пути к отступлению. Мужчине почему-то казалось, что ни секира, ни кинжалы тут совсем не помогут — что они могут сделать этим созданиям?! Или всё-таки это люди? Просто решили его разыграть? Да нет, детей не пустили бы в лес ночью, не такая рассеянная у них мать. — Нет, — ответил второй. — Драконов я не боюсь, а чужаков — эти самые драконы и сожрут. — Заблудиться я не могу — тут всюду метки брата, которыми он тропы обозначал, — подхватил Магни. Ну конечно, зачем им, странным маленьким чудовищам притворявшимся детьми (или всё-таки одним ребёнком?), бояться драконов — небось те сами боялись их, обходя стороной и облетая по широкой дуге. И вдруг до Дагура дошло — в разговоре впервые был упомянут Иккинг, может, это его призрак притворялся своим младшим братом и так пытался ему что-то сказать? Или это вообще какой-то бред? — И ты их различаешь, метки эти? — ухватился он за, казалось, спасительную ниточку их разговора. — Конечно, — ответил второй. — Знаешь, при всех отрицательных качествах твоего брата, надо признать — когда надо, он умел быть тихой тенью, бесшумным и незаметным, — сказал на всякий случай Дагур и прикрыл глаза. — А ещё он был очень храбрым. Трус не стал бы осуждающе смотреть в глаза вышедшему из себя сумасшедшему подростку. В конце концов, он не соврал ни в едином слове — он действительно так считал. Когда он открыл глаза, услышал двоящийся задорный детский смех, казавшийся в ночном лесу совершенно неуместным, а потому пугающим. А потом навалилась оглушающая тишина. И не было ни одного свидетельства того, что он встретился сейчас с этими детьми (или всё-таки одним ребёнком и призраком?). Лес молчал — только тихий шелест листьев, шепот ветра и далёкий, печальный волчий вой.