Небо в огне

      Тсуне семь или восемь лет, когда она понимает, что что-то не так.       Мама смотрит мимо Джотто, никогда не ставит перед ним тарелку с едой, а когда она задает этот вопрос — он мучает ее, кажется, целую вечность — Кей смеется так громко, что даже мама — всегда добрая и улыбчивая мама — хмурится и просит его прекратить.       Мир перед глазами Тсуны расплывается, и она все силы прикладывает, чтобы слезы не сорвались с глаз: низко опускает голову и часто моргает. Тсуна не съедает ни крошки, а мама интересуется лишь почему ей не понравилось.       Тсуна знает, что что-то не так.       Но мама улыбается так нейтрально-вежливо, что Тсуна задыхается от охватившего ее отчаяния, а Кей смеется — и будет смеется еще очень долго — и это немного убивает ее.       Она встает и уходит, потому что это единственное, что она действительно может, а Джотто идет за ней следом. Тсуна впервые задумывается о том, что то, что она видит сквозь него некоторые предметы — неправильно. Он смотрит на нее виноватыми глазами, но ничего не говорит.       Тсуна искренне ненавидит его в этот момент.       — «Ты любишь всех, а любить всех — значит не любить никого. Тебе все одинаково безразличны», — говорит Тсуна, когда психолог — ухоженная женщина лет сорока с милым лицом и короткой стрижкой — просит: «опиши свои отношения с родителями одной фразой».       Женщина — Тсуна не помнит, как ее зовут — застывает в замешательстве. А Тсуна продолжает сидеть, подобрав под себя ноги и прячась за тяжелым альбомом.       Тсуна рисует огонь простым, повидавшим жизнь карандашом, но получается у нее какой-то резкий, рваный сгусток темного цвета. Тсуна сосредоточена на этом так сильно, что ей и самой немного страшно.       — Ты читала Уайльда?       Тсуна пожимает плечами, откладывает ластик, который держала до этого в зубах, и пытается рисовать снова.       — Все его читали.       Психолог тяжело вздыхает, и Тсуне немного стыдно, потому что, ну, знаете, это же просто ее работа. Но с другой стороны, если хорошо подумать, едва ли Тсуна — худшая из ее пациентов.       — Ты же понимаешь, что мы обе сидим здесь, чтобы помочь тебе?       Тсуна ненавидит диваны из кожи, потому что температура ее тела слишком высока для нормального человека, и она вечно к ним липнет, но кожаный диван — важная часть дизайна комнаты. Тсуна выпускает карандаш, когда ее пальцы начинают трястись от жары, хотя кондиционеры работают на полную, поддерживая комфортную температуру. На женщине напротив теплая вязаная кофта.       Карандаш катится по полу, меняет направление и останавливается в нескольких сантиметрах от занавесок. Тсуна смотрит на Джотто, на то, как он недовольно сводит брови. Она поджимает губы, вырывает из альбома лист и встает.       — У меня все в порядке.       Она уходит и чувствует, что Джотто — прямо за ее спиной.       Все трое знают, что она врет.       — Дыши, — приказывает Джотто, когда Тсуне впервые кажется, что ее легкие вот-вот обратятся в пепел. Ей пять или около того, и Тсуна в силу своего возраста просто не понимает, что может умереть, она смотрит на мужчину, взявшегося в ее комнате из ниоткуда, и на ее лице нет ничего, кроме паники.       Джотто пытается дотянуться до нее, пытается обнять или хотя бы просто прикоснуться, потому что кому как не ему знать, как это страшно — гореть в одиночестве.       Его ладонь проходит сквозь нее, и Джотто заскрипел бы зубами, если бы мог, от разочарования.       — Давай, девочка, дыши, — повторяет он как молитву. Джотто перестал верить в Бога почти четыре сотни лет назад. — Вдох — выдох. Давай, это просто.       Джотто знает, что ни черта это не просто. Что умереть много проще, чем дышать, когда твои сердце и легкие горят — и вовсе не в метафорическом смысле.       Но он говорит, потому что не может ничего кроме.       — Дыши, пожалуйста, дыши.       И Тсуна слушает, увлеченная его тихим, немного шелестящим голосом. По ее лицу градом катятся слезы, но она видит кое-что, что заставляет ее забыть об этом — внутри мужчины, там, где сердце, горит огонь, который ослепляет.       Тсуне подсознательно становится его жаль.       — Итак, ты снова здесь, — говорит Исабелла Палегрини, когда она приходит во второй раз. Исабелла рада ей как самой лучшей подруге и просит звать ее Беллой. Тсуна зовет ее синьорой Палегрини.       — Не то чтобы я в восторге от этого, — говорит Тсуна, глядя на Джотто. Он стоит прямо за синьорой Палегрини и многозначительно закатывает глаза. Люди не всегда понимают, что Тсуна не шутит и не издевается, но это на самом деле так, потому что ей очень сложно контролировать дыхание и слова одновременно. Джотто единственный, кто понимает это, но это нисколько не мешает ему осуждать ее за прямолинейность. — То есть, да, конечно.       Синьора Палегрини становится чуть менее радостной.       — Ты же понимаешь, что помочь тебе можно только в том случае, если ты захочешь, чтобы тебе помогли?       Тсуна кидает еще один взгляд на нахмуренного Джотто, но, возможно, со стороны кажется, будто она глядит в окно. Джотто слишком умен для нее, он встал туда специально.       — Ты знаешь, что твои родственники угрожали мне жестокой смертью, если я не смогу тебя вылечить? — с интересом спрашивает женщина, будто о погоде говорит.       Тсуна вздрагивает, но ее снова понимают неправильно. Дело в том, что люди, которые угрожают синьоре Палегрини — не ее родственники, и это больнее, чем может показаться на первый взгляд.       — Я не первый год тут работаю, — быстро добавляет синьора Палегрини. — И говорю это только для того, чтобы ты поняла, что есть люди, которые искренне волнуются за тебя.       Взгляд Тсуны выражает весь спектр ее самоиронии по данному вопросу.       — Ну, знаешь, она первая, кто решился заговорить об этом, — пытается исправить ситуацию Джотто, но Тсуна слышит, что он тоже не в восторге.       Джотто не в восторге уже три месяца.       Тсуна качает головой. Она улыбается, потому что ее смешит это. Джотто улыбается тоже, и между ними снова возникает то понимание, которое исчезло три месяца назад.       Тсуна остается только ради этого.       — Расскажи мне, почему ты тогда сказала о своих родителях именно так?       Мама для Тсуны была константой до того самого случая с ужином для Джотто. Нана никогда не кричала, всегда улыбалась, выполняла все просьбы Тсуны, насколько это позволяли возможности, а если не могла — то очень расстраивалась и извинялась так искренне, что Тсуне становилось стыдно.       Другое дело, Нана Тсуной никогда не интересовалась. Их разговоры не заходили дальше повседневных «как прошел день?», повзрослев, Тсуна поняла, что даже мультфильмы с мамой вместе никогда не смотрела.       Мама не замечала синяков и ссадин, которые неуклюжая Тсуна зарабатывала так часто, что это было даже невероятно. Не замечала, что у Тсуны не было друзей, что над ней смеялись в школе, — Тсуна была слишком маленькой, чтобы скрывать то, что она видит Джотто, она и сейчас не сильно это скрывала, — что она мало интересовалась школьными предметами, что иногда — с каждым годом все чаще — Тсуна хваталась за сердце, замирала посреди комнаты, не способная даже открыть рот, чтобы закричать. Что из маленькой милой девочки — если верить фотографиям — Тсуна превращалась в замкнутого молчаливого подростка с явными психическими отклонениями. Тсуна знала, что если бы мама когда-нибудь всерьез задумалась о ее состоянии, то ее никакое чудо не уберегло бы от больницы, скорее всего от психиатрической, но…       Нана была хорошей для всех. Она улыбалась всем, всем помогала, всех любила, всем стремилась уделить внимание, и потому, когда Тсуне в руки попался «Портрет Дориана Грея», она больше часа сидела на той странице, зажав рот руками, чтобы никто не слышал ее истерики.       Не то чтобы Кею было легче. С братом Тсуна всегда немного соперничала за внимание матери, но чем старше они оба становились, тем отчаяннее становилась эта борьба, потому что каждый из них подсознательно понимал — они воюют не друг с другом, а с самой Наной.       Тсуна уверена, что Нана не любила по-настоящему даже Емицу, потому что Емицу появлялся дома раз в год, и их разговоры и взаимное обожание так походили на плохой спектакль, что Тсуна и Кей чувствовали это еще маленькими и старались в это время меньше бывать дома. Кей — с друзьями, Тсуна — в парке.       — Все хорошо, Кей-кун? — улыбалась Нана Кею, пришедшему домой в синяках и ссадинах. Кей прижимал к груди левую руку и весь был напряжен, как струна.       Он вымученно улыбнулся.       — Да, конечно, мама, — сказал, и Тсуне захотелось заплакать вместо него, потому что она знала — ее брат себе такого не позволит.       Тсуна пришла к нему позже с аптечкой и молча обработала раны, а Кей молча ей поддался, что было очень странно. Он сжал зубы до скрипа, когда Тсуна потянулась, чтобы обработать царапину на щеке и с видимым усилием сказал:       — Уходи.       Тсуна кивнула и вышла так быстро, как смогла.       Ночью Тсуна плакала в подушку, душа всхлипы и задыхаясь от пламени, которое горело тем сильнее, чем хуже ей было, — замкнутый круг, — а Джотто гладил ее по волосам неосязаемой рукой.       Кей был один.       — И что, у тебя нет никаких воспоминаний о матери, кроме того, что она хорошо готовит? — удивленно спросила синьора Палегрини.       Тсуна посмотрела ей прямо в глаза, и женщина вздрогнула.       Джотто сидел на подлокотнике ее кресла и закрывал обзор. Периодически он зевал, но чаще просто болтал ногами, и Тсуне хотелось поменяться с ним местами, потому что ему хотя бы не приходилось слушать эту женщину и отвечать ей.       — Ладно, хорошо, — тут же отозвалась синьора Палегрини, — может быть, брат?       Тсуна положила локоть на колено и щеку на ладонь. Джотто иронически хмыкнул.       Кейташи был старше Тсунаеши на двенадцать минут и далек от нее как Полярная звезда, без шуток. Он легко сходился с людьми, много времени проводил в компании друзей, средне учился и занимался с друзьями то ли бегом, то ли еще чем. Обычный, в общем, мальчишка.       Его даже не очень сильно волновало то, что Тсуна говорит сама с собой (с Джотто), но они жили в разных комнатах, учились в разных классах, ходили в школу разными путями и их интересы находились на разных сторонах спектра. А еще Тсуна была настолько необщительной, что раздражающей, и, вероятно, отношения с братом — во многом ее собственная вина.       Их обоих всегда все устраивало.       Когда к Тсуне начали лезть мальчишки, что было весьма закономерно при ее вечно отсутствующем виде, молчаливости и частых взглядах на Джотто, везде следующего за ней по пятам, Кей устроил с ними драку и избил троих, заработав лично кучу синяков. С Тсуной тогда совсем перестали общаться, что ее расстраивало, но было не так плохо. А через неделю Тсуна испекла ему шоколадный торт, который Кей не глядя выкинул в мусорное ведро, и тема закрылась сама собой.       В их отношениях ничего не изменилось.       Синьора Палегрини, кажется, даже расстроилась.       — Что, совсем ничего?       Тсуна только покачала головой.       — Мы с ним… — она не знала, какое слово следует произнести. Было слишком мелочно сказать что-то конкретное. — Мало общались.       Синьора Палегрини потерла переносицу. В этом было много усталости.       Однажды Тсуна почувствовала себя странно. Она шла в школу, как и четыре дня до этого, но в этот день ей показалось, что она делает это неправильно.       — Черт, — мрачно выругался Джотто, и Тсуна обернулась, чтобы увидеть, что он держит руку возле сердца. Тсуна потянулась к нему, но, как и обычно, не смогла коснуться.       — Джотто? — обеспокоенно спросила она.       Джотто посмотрел на нее, и Тсуна на секунду подумала, что вот сейчас он скажет «все хорошо», или «ничего страшного», или «ерунда», и, возможно, он и хотел это сказать, но у Тсуны тряслись руки, и она снова вспоминала, что дышать бывает тяжело.       — У нас проблемы, — сказал Джотто. Он дернулся в ее сторону, словно хотел обнять, но остановился, шумно выдохнув сквозь зубы.       Тсуна почувствовала, как ее тянет в сторону.       — Пожалуйста, возвращайся домой, — сказал Джотто.       Тсуна возвращается и впервые радуется безразличию матери. Она хватает ртом воздух и забивается в угол, потому что ей страшно, потому что ее тянет на улицу, куда-то далеко, в небо, и иногда Тсуна готова сорваться и побежать, но она сидит, чувствуя, как тяжело дышать, как стены холодят спину, и как комната становится меньше, и потолок падает прямо на ее голову.       Джотто кричит, пытается достучаться до нее — это все, что он может сделать — но Тсуна вцепилась тонкими пальцами в волосы, едва не вырывая их, и слезы текут по ее лицу без остановки.       Последнее, о чем думает Тсуна, когда новая вспышка боли заставляет ее потерять сознание, о том, что небо в окне полыхает странным, оранжевым огнем.       Тсуна обхватывает колени руками, нарушая всевозможные правила этикета, но синьора Палегрини не против, и это тоже добавляет плюс в ее копилку.       Они говорят ни о чем уже добрых сорок минут и, может быть, это как-то помогает составить ее, Тсуны, психологический портрет, но еще это страшно выматывает. В последнее время Тсуна только и делает, что спит и посещает психолога.       Джотто с каждым днем все раздражительнее, но каждый день он говорит ей, что любит ее, и Тсуна чувствует себя немного менее обреченной.       — Этот мужчина, которого ты видишь, — говорит однажды синьора Палегрини. — Кого он больше всего тебе напоминает?       Тсуна утыкается носом в колени, прислушиваясь к шорохам, которые всегда слышит, когда Джотто ходит или двигается. У Тсуны глаза наполняются слезами.       — Нет, знаешь, ты можешь не отвечать, — тут же замечает синьора Палегринги, переворачивая какие-то бумаги.       Она не первая, кто спрашивает, но Тсуна отмалчивается и по более мелким вопросам. Тсуна вот уже три месяца думает только об этом и о том, как ей хочется оказаться в его объятиях, потому что она знает, если Джотто сможет ее коснуться, то он сможет защитить ее от всего мира. Он никогда не говорил ей этого, но Тсуна живет под его присмотром уже двенадцать лет.       У Тсуны уже привычно дрожат руки и губы.       — Папу, — на выдохе произносит она, и синьора Палегрини ненадолго замирает. Тсуне все равно, что она об этом подумает.       Джотто обходит диван и садится прямо перед ней, глядя в глаза. Тсуне кажется, что он счастлив, и одновременно, что он ужасно опечален.       — Я тоже тебя люблю, малышка.       — Какого черта ты вообще туда сунулась! — Кей кричит так громко, что его, наверное, слышно и в Токио.       Его новые друзья — Такеши и Гокудера, а еще Ламбо (непонятно откуда взявшийся ребенок) и Рехей — сидят на диване и опасливо на них поглядывают.       — Если бы я мог, я бы запер тебя в твоей чертовой комнате и никогда оттуда не выпускал, — вторит ему Джотто, злой как черт.       Тсуна смотрит в пол, и она чувствует себя виноватой, но не за то, что сделала, а за то, что они волнуются — она верит, что Кей волнуется тоже.       Странный малыш по имени Реборн, который тоже появился в их жизни совсем недавно, изучающе смотрит на нее. Тсуну он пугает, а Джотто говорит, что его пустышка — проклятие, но ей нет до этого дела. Тсуну пугает то, как он на нее смотрит, словно Реборн знает о ней все. Тсуна ненавидит, когда люди думают, что знают больше других, хотя ни разу не бывали на месте другого человека.       — Занзас чертов психопат! Я говорил тебе сидеть дома!       — А если бы с тобой что-то случилось? А если бы он попал и убил тебя?       Тсуна никому никогда не признается, как страшно ей стало в тот момент, когда Занзас выстрелил в нее в упор. На самом деле, мысли «было бы легче, если бы я умерла» посещали ее довольно часто. Тяжело жить с горящим сердцем, но… Тот обжигающий холод, который прошиб ее, когда она поняла, что вот сейчас ее действительно могут убить, заставил ее забыть даже о Кольце. Умирать было так страшно, что Тсуне было даже стыдно за это.       А потом Тсуна поняла, что это был не холод, а огонь. Что она умирает каждый день, потому что она задыхается точно так же, и огонь внутри такой же горячий, как огонь Занзаса, а иногда горячее.       Слезы, которые текли по щекам Тсуны, когда она уже сидела на земле, были не от страха, а от разочарования. Тсуна в самом деле хотела быть там и умереть.       И ей было жаль.       — Зачем ты лезешь во все это дерьмо, а? Тебе заняться нечем? — Кей взъерошенный, дикий и совсем чуть-чуть пугающий.       — Я знаю, это тяжело, но, пожалуйста, Тсуна… — Джотто замолкает на секунду. Тяжело вздыхает: — Пожалуйста.       Кей сбивает — по-другому не скажешь — вазу со стола с такой силой, что та разбивается вдребезги, и Тсуна вздрагивает, а потом он прижимает ее к себе так сильно, что ребра сводит от боли.       — Ненавижу тебя, — шепчет Кей куда-то ей в макушку, и Тсуна только и может, что сжать в кулаки его толстовку и осторожно кивнуть.       — Я ему даже завидую, — говорит Джотто, глядя в потолок.       — Он всегда тебя поддерживает?       — Чаще всего да, но иногда он злится на мою глупость или ругает за что-то.       Тсуна пьет чай, обжигающе горячий. Синьора Палегрини находит к ней подход в этом, и Тсуна, ну, знаете, позволяет ей, потому что это не имеет большого значения, а Джотто улыбается и одобряюще кивает.       — А еще он рассказывает интересные истории, когда мне грустно. И я тоже могу рассказать ему обо всем, хотя ему и вряд ли интересны мои школьные проблемы, — Тсуна пожимает плечами, пока Джотто обещает ей выговор перед сном. А потом Тсуна серьезно смотрит на синьору Палегрини: — Я знаю, что это ненормально.       Синьора подносит чашку к губам, а потом ставит ее на блюдце с тихим стуком.       — Ненормально, — соглашается она. — Но если он так хорош, как ты о нем говоришь, то тебе очень повезло.       Тсуна не понимает ее. Синьора Палегрини вздыхает.       — Ты не первая такая в моей практике. И если я что-то и поняла за двадцать лет работы, то это то, что ничего не бывает случайно. Дяденьки с научными степенями называют это психическими расстройствами, приводят множество объяснений, причин и способов лечения. Но, как я уже говорила, нельзя помочь тому, кто этого не хочет. А если человек не хочет избавляться от невидимого друга или психологического расстройства, то, быть может, ему это расстройство и в самом деле нужно?..       Тсуна улавливает в этом какую-то важную мысль, но тут же теряет. Синьора Палегрини снова подносит чашку к губам.       Тсуну тянет к Кольцу Вонголы сильнее, чем притягивает гравитацией к земле. Джотто едва ли не хороводы вокруг водит, пытаясь ее отвлечь, но Тсуна все равно все чаще задыхается, хватается за сердце и чувствует жар. Тсуну что-то выжигает изнутри, и она больше всего на свете хочет избавиться от этого, но не может, а чертово Кольцо висит у Кея на шее и блестит так ярко, что слепит глаза.       Однажды брат заявляется домой в компании Занзаса, они оба пьяны (но Кей — особенно) и смотрят друг на друга с неодобрением, но без ненависти, и Тсуна отчего-то очень этому рада.       — Чай? — спрашивает она, пока Кей снимает обувь. Занзас себя этим не утруждает.       — Да, — кивает брат, и они уходят в гостиную.       — А им повезло, что Реборна сегодня нет, — замечает Джотто, пока она готовит чай. Он не сводит глаз с Кея и Занзаса и его руки напряжены, словно он готовиться дать кому-то отпор. Тсуна не может сдержать улыбку.       — Или повезло Реборну, — говорит, и Джотто согласно кивает.       Кей с этим малышом не ладят, и это немногое, в чем они с Тсуной похожи. Тсуна вообще не ладит с его друзьями, разве что Такеши иногда улыбается ей при встрече, но никогда не здоровается, но Реборн — это что-то особенное. Что-то, что они с братом ненавидят одинаково сильно, а ненависть очень легко объединяет людей, даже Тсуну и Кея.       Когда она приносит чай и вазочку с печеньем, Занзас смотрит на нее подозрительно. А потом говорит:       — Твой брат не умрет, если ты скажешь, с кем разговаривала.       Тсуна не задумывается ни на секунду.       — С Джотто, — и смотрит прямо в алые глаза. Кей разочарованно стонет, а Джотто все еще напряжен. Тсуна смотрит на него, прямо за спину Занзасу и склоняет голову к плечу в вопросительном жесте.       — Он похож на Рикардо больше, чем сам Рикардо, — Джотто не видит ее взгляда.       — А кто такой Рикардо? — спрашивает Тсуна, обращаясь то ли к Джотто, то ли к Занзасу. Занзас роняет чашку и та падает на пол и разбивается.       Джотто прикрывает глаза рукой.       — Так значит эти люди тебе не родственники? — удивленно спрашивает синьора Палегрини.       Тсуна пытается не смотреть на Джотто, который лежит на ковре прямо у ее ног. Он сложил руки на груди и рассматривает потолок с видом вселенской мудрости. Тсуна знает, что если посмотрит на него, то рассмеется в голос, а синьора Палегрини — ее психолог и наверняка не сочтет это за хороший знак.       Нет никаких сомнений, что Джотто делает это специально.       — Нет, — качает головой. — Но Варию к вам послал мой брат, если это важно.       У Кея проблемы и имя этим проблемам Шимон. Это все, что Тсуна знает, но на большее она и не претендует, потому что Кей приходит к ней каждый вечер, стоит над душой и говорит одно и то же «не высовывайся».       Вонгола хотела заполучить Тсуну. Они видели в ней что-то важное, они видели в ней связь с Джотто, что было, на самом деле, нечто большим, чем связь с Кольцом. Занзас Тсуну ненавидел почти так же сильно, как Кей, и это было хорошо, это было искренне, в отличие от отца или улыбчивого до отвращения Тимотео.       Джотто говорил, что так проявляется ее интуиция, она видит людей не снаружи, а изнутри. Тсуна думала, что это то самое психологическое отклонение, которое было важнее разговоров с призраками.       — Я много слышала о Занзасе, — осторожно заметила синьора Палегрини. — Он не похож на человека, который будет заботиться о чем-то здоровье.       Тсуна вздыхает.       — Это забота не о здоровье. Это…       Это желание вознести Вонголу еще выше. Желание найти способ подчинить Кольцо. Желание узнать о Пламени больше, обрести большую силу. Желание найти способ избавиться от ярости, которая не убивает, но и не отпускает. Это желание использовать ее способности и, совсем капля, надежды. Иногда Занзас смотрел на нее так, будто она может спасти его, но правда была в том, что Тсуна не могла спасти никого, даже саму себя.       — Нет, ничего.       В будущем Тсуна оказывается случайно. Настолько случайно, что даже Кей ничего не говорит по этому поводу, и Тсуна понимает — она здесь из-за Реборна.       Хару и Киоко смотрят на нее с изрядной долей презрения, как и все обитатели их укрытия, а Джотто говорит все больше на непереводимом итальянском диалекте.       Тренировки Кея изматывают Тсуну до белых пятен перед глазами. Огонь Кольца манит ее как наркотик и — Святые Небеса — как же она хочет научиться дышать без боли! Ее приступы становятся тем, что раздражает всех вокруг, иногда, хватая ртом воздух и дрожа от боли в груди, колющей, обжигающей, она чувствует все эти эмоции, — презрение, ненависть, брезгливость и раздражительность, — направленные в ее сторону, особенно сильно.       Джотто сидит перед ней на коленях и просит дышать каждый раз, когда это случается, но, на самом деле, Тсуна не хочет дышать, она хочет только быть в безопасности — рядом с Джотто и не слышать и не чувствовать всего того, что думают и чувствуют окружающие.       — Тебе же будет легче выгореть быстрее, — говорит ей Занзас, который старше на десять лет. Он смотрит так, будто понимает, а когда Тсуна кивает, треплет ее по волосам.       Все вокруг задерживают дыхание, пораженные этим жестом.       Тсуна смотрит на Занзаса глазами, полными боли, и говорит то, что шепчет ей Джотто:       — Не выгорай сам. Ты сильнее.       Занзас уходит так стремительно, что это немного страшно.       — Здесь не так здорово, как ты думаешь, — говорит Джотто, стоя прямо перед ней, и сквозь него Тсуна способна разглядеть нечеткий силуэт синьоры Палегрини, но не хочет. — Мне больше всего на свете хочется обнять тебя, малышка, но…       Синьора Палегрини спрашивает, все ли у нее в порядке.       — Я хочу, чтобы ты была жива и счастлива, потому что все это — не для тебя. Ты — вся моя семья. Пожалуйста, не трать последние минуты жизни впустую.       Джотто смотрит на нее серьезно, его плечи напряжены.       — Хорошо, — говорит Тсуна.       И уходит, пока синьора Палегрини спешно набирает номер.       Кольцо катится по земле, огибает Бьякурана, который называет ее «своим сокровищем», мимо брата, Гокудеры, Занзаса и других, которые наблюдают за этим внезапным явлением как за вторым пришествием Бога. Кольцо катится по земле, объятое Пламенем, катится ровно и целенаправленно.       Тсуна обнимает себя за плечи, с ужасом глядя на него и не делает ни единого вздоха, пока оно катится и пока не падает прямо у ее ног. Пламя разгорается, бушует, зовет ее так громко, что хочется кричать, и Тсуна слышит судорожные вздохи.       Она поднимает глаза, горящие тем же огнем, глаза маленькой испуганной девочки, на Джотто, который уже почти не похож на призрака, и понимает, что остальные тоже его видят.       Тсуна думает, что другого выхода нет. Тсуна знает, что ничто не спасет ее от силы Кольца, и от агонии, которая за этим последует, и слезы катятся по ее щекам непрерывным потоком, когда она тянет к нему руку.       — Нет! — кричит Кей, с трудом приподнимаясь с земли. — Нет, Тсуна, не надо!       «Он знает», — проносится в голове у Тсуны, и она трясет головой, пытаясь отогнать лишние мысли. Она так хочет его защитить.       — Назад дороги не будет, — говорит Джотто, падая перед ней на колени. Кто-то рядом шепчет «что за чертовщина?». Он протягивает к ней руки, но все равно не может дотронуться, и на его лице так много страданий       Она слышит их всех. Занзаса с его «дурная девка, оно того не стоит», Гокудеру: «Кольцо Вонголы тебе не принадлежит!», Мукуро: «это что, в самом деле Джотто Вонгола?», Такеши: «не надо таких жертв, Тсуна, мы найдем другой выход!», но все равно чувствует себя одинокой маленькой девочкой перед огромной Вселенной.       Слезы градом катятся по ее лицу, и голоса замолкают, кроме:       — Пожалуйста, Тсуна, у меня нет никого, кроме тебя! — брата.       — Дантовские круги ада покажутся тебе раем,  — Джотто. — Пожалуйста, малышка, не надо.       — Я слишком сильно люблю тебя, — говорит Тсуна им обоим и хватается за Кольцо.       Проблема будущего в том, что там Бьякуран уничтожит все то немногое, что ей дорого. На грудах обломков и пепла не останется ни ее, ни брата, ни его друзей, ни Джотто, потому что Бьякуран хочет господства над тем, что никогда не сможет покорить, а значит он это уничтожит.       Огонь яркой вспышкой прокатывается от глубины сердца до кончиков пальцев, Тсуна кричит, и все вокруг нее пылает. Она чувствует, что продала душу, но за болью это кажется таким мелким, незначительным.       — Во всех вселенных, — говорит Бьякуран, единственный, кого пламя сжигает по-настоящему (остальным достаются лишь отголоски боли), — я видел это лишь раз. И, кажется, только теперь понял.       Тсуна плачет и рассыпается на мелкие осколки, но, в отличие от Юни и Бьякурана, Пламя все еще не убило ее, и это — самое большое ее разочарование.       Пустышки бездонны, сколько не питай их Пламенем, они все равно пусты, словно голодны. Они выкачивают из Тсуны душу, но им все равно мало.       Шахмтоголовый заходится в истерическом смехе, без конца повторяет «она не ошиблась», но он под прицелом разозленных до ярости Занзаса, Кейташи и Бьякурана и сидит на месте, потому что, Тсуна знает точно, боится.       В какой-то момент, когда Пустышки наполняются огнем достаточно, чтобы успокоить жажду, Тсунаеши чувствует, что весь мир лежит у ее ног, и его так просто уничтожить — нужно только щелкнуть пальцами, и ничего больше не будет. Ни боли, ни агонии, ни страданий. Она так хочет уничтожить Вселенную, из-за которой терпела столько мучений, из-за которой не могла обнимать самых дорогих людей, она так хочет этого!       А потом она видит перед собой Джотто, который разводит руки в стороны, делает шаг вперед и обнимает ее.       — Я так долго ждал тебя, — шепчет он ей в макушку. — Я так давно хотел тебя обнять. Я так люблю тебя, моя маленькая девочка.       Тсуна задыхается, но уже не от боли, а от дикого ощущения счастья, которое топит ее радостью и желанием никогда не отпускать Джотто больше. Желанием всегда обнимать его и быть в его объятиях, в безопасности.       Джотто стискивает ее крепче, и он дрожит.       — Я всегда буду рядом, — говорит. — Я смогу защитить тебя, я обещаю.       И Тсунаеши кивает и мнет ладонями его одежду, потому что может это сделать.       — Я тоже тебя люблю, — голос Тсуны похож на шелест, она крепко зажмуривается и боится открыть глаза, потому что «а вдруг это сон?». —  Папа.       Когда они исчезают, остается только пепел, тут же разлетевшийся по ветру.       И мир.       В сохранности.