Кладовка

— Кто-то ходит, — сказал Оньякопон, вжавшись в ухо Ханджи губами. — Я слышу, — ответила она. И вправду, кто-то ходил. Тихо так, осторожно, но не прячась, не подкрадываясь, а просто так, какой-то аккуратный и негромкий человек. Звякнула чашка, зашумел чайник на растревоженных в печке углях, забулькала вода — и стало ясно, что это Леви. Никто другой не пришёл бы пить чай после полуночи в общую кухню, а у него, к тому же, бессонница. Ханджи рекомендовала проверенный сбор трав, но Леви, очевидно, не прислушался. Или его не брало. Итог один: он здесь, и они — здесь. Не нашли лучше места. Ханджи чертыхнулась про себя и медленно, чтобы не скрипнул ящик, опустила ноги. Оньякопон, придерживая штаны, отступил. Член выскользнул с влажным звуком, потому что Ханджи в последний момент передумала и попыталась его удержать, сжавшись. Оньякопон зажмурился, когда мышцы резко сжали головку, закусил губы и поглядел, насколько Ханджи могла разобрать в весьма скудном освещении кладовки, укоризненно. Она улыбнулась: извини, и сделала бровями, намекая, чтобы вошел снова. Ну и что, что тут Леви. Подумаешь, Леви! Они так давно знакомы и хлебнули вместе столько дерьма, что секс, может быть, единственное, чего ещё не делали друг у друга на глазах. Может быть, самое время. Правда, зачем? Зачем они стали делать это в кладовке, тесно заставленной консервами и мешками с крупой — другой вопрос. Ханджи так захотелось, Оньякопон против её желаний ещё ни разу не возразил. Её тянуло к нему так же, как его, очевидно, тянуло к ней. Он ничем не отличался от обычных мужчин, точно такой же, разве что жарче по молодости лет и внимательнее к женскому телу, но это, скорее, часть его национальной культуры или что-то в этом духе. Ханджи не верила, что такие вещи бывают врождёнными и была, скорее всего, права. Словом, ничем фантастическим он не выделялся, однако было в нем что-то… эдакое. Какой-то нюанс. Что-то, чего ей всю жизнь не хватало в любовниках. Может быть, несколько сантиметров. А может, какая-то почти нечеловеческая неутомимость. Леви звякнул ложкой, досыпал сахара, размешал, не касаясь металлом краев. Встал и зарылся в хлебницу, извлек сухарь и вернулся к столу. Ну что тут скажешь, у всех свои удовольствия. Кому чай, кому член. Ханджи отвела волосы с лица, с трудом различила силуэт Оньякопона, но потом он, к счастью, открыл глаза. Он что-то показал жестами, Ханджи не поняла, ему пришлось повторить, снова вжавшись ей в ухо и едва шевеля губами: «как мы выберемся?». Волосы, курчавые и жёсткие, кололи ладонь, когда Ханджи взяла его за затылок и повернула ухом к себе: «а зачем?». Он вытаращился, задержав дыхание, а после медленно, показывая улыбку, как разгорающийся огонёк, растянул мясистые губы. Она думала, он войдёт в неё снова, напрягла бёдра, сползла к краю ящика вместе с подстеленной под задницу курткой, но Оньякопон не спешил. Трогал себя левой рукой и шевелил ей едва-едва. Ханджи положила поверх свою руку. Он уступил, и она обвила пальцами горячий ствол, твёрдый, как рукоять привода. Во рту стало мокро, Ханджи сглотнула слюну и едва не подавилась ей же, когда пальцы тронули её между ног, там, где всё ещё было влажно, горячо и раскрыто, нырнули внутрь, вышли, смоченные в смазке, и сосредоточились снаружи, на самом важном. На самом… Кажется, она совсем забыла ласкать его, а сконцентрировалась на том, чтобы не выдать себя звуком. Стоном или, хуже того, криком. Будет стыдно. Не потому, что она здесь с ним, с иноземцем. Чем это может ей навредить? Тем более в глазах Леви. А просто, что она, как девчонка! Неловко признавать, что жила и не думала, что кто-то умеет — вот так. Именно там, где надо, именно так, как надо, и нет нужды направлять, поправлять и в итоге махнуть рукой: дай, я сама. Моблит после тренировок и объяснений ещё что-то более-менее мог, а остальные — да дьявол с ними. Оньякопон будто и не обращал внимания, что она грызет одну руку, а другой совсем перестала двигать, и тёрся сам. Потом резко выдохнул сквозь стиснутые зубы, и Ханджи потекло в ладонь горячее семя, почти одновременно с тем, как её саму дёрнуло, скрутило и потащило вверх, к звездам, которые откуда-то вдруг взялись в тесной и пахнущей мукой прикухонной кладовке. Через неполную минуту Леви поднялся, стряхнул со стола крошки, сполоснул чашку водой из ведра, поставил сушиться на расстеленное полотенце и ушёл. Когда Ханджи, держа руку так, чтоб ничего кругом не уляпать, выбралась из-за загородки, то прежде чем дать Оньякопону знак, что можно уже выходить, она увидела на столе лист. На листе угольным карандашом было выведено: «У тебя ни стыда, ни совести, женщина. Но хотя бы оргазм».