Carpe diem

- И главный вопрос: почему она решили, что мы – геи? - Ты слишком мужественный на вид. Они решили, это маска.       Дин выдавливает саркастическую, сложную улыбку, проглотив про себя шуточку про длину его волос и милое личико. Сэм всегда был более мягким. И женственным. Может, поэтому Дин и чувствует себя его защитником и выглядит как гладиатор. И ему это нравится. Сила течёт по венам и загорается от одного только благодарного, восхищённого взгляда брата – и Дин думает, это лучшее лекарство в мире.       Старший Винчестер обычно старается жить по принципу: живи настоящим. Но в последнее время оно стало слишком непредсказуемым, давящим, некомфортным. Резкости хватало во всём: в смене погоды за окном Детки; в переездах между городами, список которых перевалил за третий десяток; в подмене и стирании воспоминаний об отце, который оказался козлом, попросив Дина о невозможном; в эмоциях, которые в нём вызывал брат, от злости до неправильной, заляпанной, словно стекло, любви.       - Присматривай за мной, - пьяно и спутано просит Сэм.       И старший удивляется тому, какой же он придурок. Да он же присматривает за ним двадцать пять часов в сутки! Дин умалчивает о том лишнем часе, который крадёт из сокровищниц Вселенной, чтобы просто сидеть в темноте и смотреть, как сладко и беззаботно спит его брат, рассматривать его, пока тот не видит, прикусывать губы, чтобы ничего не сказать, сжимать кулаки, чтобы не прикоснуться.       Дина выжигают изнутри горчичники эмоций, отчего внешне сдержанным оставаться становится всё сложнее. И когда Сэм умоляет, просит - если бы мог, на коленях – убить, если что, Дин вспыхивает Олимпийским огнём, усаживает на кровать, желая прекратить бессмысленный разговор, потому что знает: победившего в этом туре упрямства не будет. Но младший не унимается, цепко хватает за руки, заискивающе, как все пьяные, смотрит в глаза, блестя слезами, выдыхая на лицо слои алкоголя, словно осыпая заклинанием.       У него зрачки величиной с бездну – и Дин не знает, что является истинной этому причиной: приглушённый ли свет, алкоголь в крови или то, что он смотрит на интересующий его предмет – то есть на него самого. Винчестеру, в целом, плевать. Просто потому, что Сэм набрался, и всё, что он делает, говорит, думает – не является правдой. Его преданный взор – всего лишь взгляд фаната на лучшего игрока игр, поклонение, сродни чему-то древнему, оправданное не его личным желанием, а необходимостью.       Дин выпаливает «обещаю» только для того, чтобы Сэм заткнулся и отвалил. Перестал опалять его своим колким дыханием, жаркими речами и пылающими очами, затягивая его в Ад. Бешеный ритм Сэмова сердца передаётся старшему через грудную клетку, а ему не до этого сейчас. Он не может сорваться. Только не на работе. Только не воспользовавшись им. Брат проспится – и образумится, Дину хочется в это верить.       Сэм продолжает свою агонию, хватает его лицо словно в тиски – силу никогда не умел рассчитывать – и шепчет слова благодарности, присыпанные, словно мелом, отчаянием. Ладони слишком обжигают кожу Дина, он ойкает от внезапной боли - но не в скулах – в душе и замирает. Он прокручивает в голове миллион различных исходов вечера, вариантов окончания этих молений и скользящих пальцев брата на своих щеках. Винчестер мог бы оставить его одного и уйти, слыша угрозы и крики в спину. Сделать работу самому, стать этим единственным последним героем. Спасти всех – и даже себя. Дин мог бы наорать на него ещё больше, без рукоприкладства, конечно, он знает, что голос – оружие посильнее кулака, и уложить спать, как маленького провинившегося ребёнка, оставив его без сладкого. Дин мог бы его обнять и заверить, что всё будет хорошо. Он мог бы промолчать.       Но у Сэма такие матовые, почти бесцветные губы, гладкие и, думается Дину, холодные. Рядом с братом он чувствует себя грёбаным Прометеем и не может, не хочет провалить свою миссию. Винчестер аккуратно целует его, беспомощного и вдрызг пьяного, не сопротивляющегося, согревает его мягкие губы своими, будто бы тесно обнимая, и пробует их на вкус – терпкий, смешанный, высокоградусный.       Дин выдыхает в него тёплым шёпотом, прерываясь: «Я обещаю. Обещаю, что спасу тебя» - и, кажется, Сэм верит. Или ему уже всё равно. И Дин, чувствуя его трясущиеся пальцы на своей шее, продолжает поцелуй, спасая брата от страха самого себя, помещая в его груди свой неугасимый огонь, опустошаясь и холодея.       Сэм засыпает быстро, рухнув ему на плечо тяжёлой головой, мокро смазав прикосновения губ. Дин тяжело дышит и проводит языком по губам, слизывая остатки алкогольного поцелуя младшего, наконец осознав, для чего всё-таки был рождён. И понимает, что его страдания только начинаются.       Дин надеется, что брат наутро не вспомнит ничего: ни своей идиотской речи, ни того, что за ней последовало. Он всегда будет его оберегать. Даже от самого себя. Такого не повторится, он не имеет права, да и никогда не имел. Но, присев на край кровати, он ласково проводит по щеке брата, усмехнувшись самому себе на его милое сопение, и тихо произносит:        - Memento mori, Сэмми. Carpe diem.