Шум дождя.

Кап. Кап. Кап. И ясное небо тонет в сером полотне густых облаков, всецело поглощая солнце и остатки летнего тепла. Как и мысли догорают в еще трезвом разуме. В чем причина твоих поступков? К чему ты стремишься?! -К свободе, - едва слышный шепот. Простое шевеление губ. Но брови Достоевского вопросительно поднимаются лишь на момент, как и искаженная реальность Гоголя преображается, обнажая всю свою суть и правду. Лишь на момент. Достоевский скучает, Гоголь улыбается. И все на своих местах. Они сидят за столом, а за окном бушующий ветер гоняет листья. В комнате тихо. В такой тишине могут сходить с ума. Но только по одиночке. Гоголь не думает, что он одинок. Не одиночество ль – его желаемая свобода? Тихо звякает пиала и ушанка слетает на пол. -Уж больно вы сегодня тихий, уважаемый. Голос пропитан ядом и язвой, а в глазах одна пустота. -Не хотелось тревожить. Да и смысл? Гоголь откидывает голову и чуть приподнимает указательным пальцем маску, тяжело вздыхая. Смотрит на узорчатый потолок и ничего не видит. А улыбка, словно прилипшая пленка – ее уже не отодрать ногтями. Лишь маленькими кусочками, раздирая кожу в кровь, или проливая кислоту и кричать от боли в своем безумном мире. Безумно одиноком мире. -Как насчет прогулки? Погода просто замечательная! Достоевский поднимает свои усталые – хронически усталые – глаза и Гоголь замечает проблеск его чувств – смешавшихся временем в грязь. Растоптанных и слишком грузных для такого хрупкого человека. Если бы Гоголю дали возможность рассмотреть эти глаза поближе, он смог бы узнать причину той едва прошелестевшей горечи в каждом слове Достоевского – такими были его голые глаза, обнажившие свою правду! Гоголь задумывается лишь на секунду. И в следующий миг между ними лишь жалкие миллиметры, расстояние которых кажутся бесконечностью. Ба-бах! Вдалеке прогремел гром и отключился свет. Ушанка мягко ложится на голову, спадая на глаза. Казалось, Гоголь даже специально опустил так низко, ловя чужое дыхание. -Ну так как? – весело отозвался Гоголь, отпрыгивая на добрых три метра и зажмурившись подобно довольному коту. – Мое предложение еще в силе? Собеседник лишь кратко кивнул. И готов был поклясться, что секунду назад чувствовал чужое дыхание на своих губах. На улице разбушевавшийся ветер гонял листья в безумном танце, и едва ли не сдувая ушанку. -Приятное место, не так ли? – хихикает Гоголь и разводит руками, попадая под отрезвляющие удары отчего-то колючего дождя. Достоевский не удивлен. Он лишь качает головой и думает… … что это – не свобода. Но… раз это его прихоть, то – пусть. Пустьпустьпусть!... -Прекрасное место, не так ли? – повторяет Гоголь. И его голос дрожит. Ладони ложатся на глаза. И маска мягко падает на землю. Достоевский смотрит на эту картину лишь краем глаза и кривит губы в отвращении. Сумасшедший клоун, чужая кровь на его ладонях и вокруг могилы тех немногих, жизни которых разрушил он. Конечно ему жаль. Ему безумно жаль. До хрипоты в голосе. До дрожи в коленях. -Ну не прекрасно ли? – клоун оборачивается и глазах то самое отчаяние, что топит его с самого начала. Ему не достичь желанной свободы. На нем оковы прошлых ошибок. - Когда я умру, хочу, чтобы надпись на моем надгробии гласила: "Ошибки были сделаны." Шум дождя перекрывает его шепот, но Достоевский слышит в его голосе горечь отчетливо. Даже слишком. Он его чувствует. - Разве это не было уже записано в твоем свидетельстве о рождении? Бах! Это лишь звучит в его ушах. Смерть клоуна проходит тихо. В конце концов все к этому и стремилось. Кап. Кап. Кап. Эта горечь теперь у Достоевского в глазах.