Ларри

      Раньше мы жили в Олимпии, штате Вашингтон, в большом двухэтажном доме. Можно было за десять минут добежать от крыльца до Черного озера и, наевшись дикой ежевики, прокатиться с папой на лодке. Он специально раскачивал нас, изображая нападение Кракена, мама с берега ругалась, и по дороге домой они долго спорили:       «А что, если Чарли выпадет из лодки?» — «Я его спасу!» — «А если ты не сможешь?» — «Тогда ты нас спасешь». — «А если и я не смогу?» — «Тогда я вас спасу», — обычно отвечал я, и мама с папой смеялись над нелепой выдумкой.       Было хорошо, но я серьезно заболел, и наша семья переехала в другой город, в высокий дом, на седьмой этаж (я считал), и о лодочных прогулках пришлось забыть.       Мне здесь не нравилось: во-первых, мы так спешили, что оставили игрушки, хотя их тут все равно некуда класть. Во-вторых, моя комната тесная, она в два раза меньше старой детской, а стены выкрашены в тухлый зеленый цвет. Из мебели только кровать, стол и два стула. И в-главных, мне нельзя выходить из комнаты. Совсем. Доктор Мортимер сказал, что это — часть лечения, но я думаю, он просто злился на меня за то, что я его покусал.       Он приходил два раза в неделю, в среду и пятницу, садился напротив, откидывался на скрипучую спинку стула и начинал разговаривать: «Ну, привет, дружище», — чушь, он мне не друг. Я его терпеть не мог. Мистер Мортимер расспрашивал о всяком, и в конце повторял: «Чак, дружище, если будешь послушным малым — скоро поправишься, вот увидишь».       Маме с папой мистер Мортимер тоже не нравился, но он единственный знал, как мне помочь, а иначе бы они не дали меня в обиду, уж я-то знаю. Родителям приходилось много работать, чтобы оплачивать лечение, и дома они появлялись только поздним вечером. Было ужасно грустно смотреть в их печальные лица.       Даже усталой мама оставалась красивой. У нее пушистые, кудрявые волосы и тонкие руки, от них всегда пахло чем-то вкусным. Папа высокий, он — самый высокий человек, которого я встречал. Я не вру: всякий раз, когда папа заходил в комнату, его голова почти касалась потолка. Мама гладила меня по щеке, и по коже пробегал приятный холодок, я успевал отвыкнуть от их прикосновений за день, бежал обнимать их и подбодрить. Врал, что хорошо провел время, съел все овощи за обедом, что мне намного лучше. Они слушали, кивали и грустно улыбались.       Когда я просыпался, родители уже уходили обратно на работу. Порой в комнату заглядывала толстая домработница в серо-зеленом платье и коричневом фартуке. Она уносила ночной горшок, давала поднос с лекарствами и едой (невкусной, мама лучше готовила, просто ей сейчас некогда) и умывала меня. Не знаю, как ее звали, мы с папой (точнее я) прозвали ее Глыбой. Она напоминала мрачную каменную статую с тусклой физиономией.       Эта Глыба так смотрела на меня, словно я что-то испортил, хотя это невозможно: в моей комнате нечего портить, тут и без того гадко. Мне становилось неуютно, и я прятался от нее под кровать.       Кроме мамы, папы, домработницы и мистера Мортимера ко мне никто не приходил.       В старой школе остались все мои друзья, но из-за болезни я не мог посещать занятия, а значит и новых друзей мне здесь не завести. Все, что я мог: смотреть из окна вниз, где на скучной площадке играли дети. Иногда мне казалось, что некоторые из них слишком взрослые для детских игр, их крики, не радостные, а скорее звериные, пугали. За ними всегда присматривали женщины в таких же платьях и фартуках, как у Глыбы. Я часто сидел, с ногами забравшись на подоконник, и представлял, что однажды какой-нибудь ребенок внизу заметит меня и позовет играть, и мы непременно подружимся.

***

      За окном наступила поздняя осень, листья облетели, а меня все еще не выпускали наружу, что странно, ведь я слушался доктора и ни капли не чувствовал себя больным, разве что немного сонным.       Когда я спрашивал у родителей, скоро ли мы сможем вернуться в наш старый дом, они молчали. Мама гладила меня по волосам замерзшими руками, папа стоял рядом и печально смотрел на нас. Они всегда молчали, будто не хотели говорить правду или, на самом деле, ничего не знали, и от этого делалось еще страшнее.       Дети давно перестали играть на площадке из-за холода и частых дождей, стало невыносимо одиноко. Я весь день сидел взаперти, вспоминая об одноклассниках, о соседском лабрадоре Балто, с которым мне разрешали играть, о прогулках вдоль озера, и каждый раз плакал. Я был готов ходить в школу без выходных и праздников, лишь бы выйти наружу.       В один из пасмурных дней ко мне и пришел Ларри.       — Чарли.       Худой и тихий, как кошка, он просто появился из ниоткуда и протянул леденец. Знаю, еду у незнакомцев брать нехорошо, но я не ел сладкого, наверное, тысячу лет. Мистер Мортимер считал, что сахар мне вреден.       Пока я расправлялся с оберткой, Ларри сел рядом со мной и молча наблюдал.       У него классные рыжие волосы (настоящие пружины), а на поясе большая связка ключей. Ими можно открывать любые двери, но это большой секрет.       Раньше Ларри был игрушкой, он жил здесь так долго, что успел вырасти, научиться говорить и отлично притворяться настоящим человеком. Напоминанием о его кукольной жизни служил правый стеклянный глаз, с помощью него Ларри узнавал имена всех детей с площадки и то, чем они болели. Он знал обо всем на свете, а в его синих карманах было полно конфет. Ларри давно наскучила жизнь в этом грустном месте, но он не мог уйти отсюда, не встретив настоящего друга.       Вечером мне до жути хотелось рассказать родителям о Ларри, но когда я взглянул в их лица, мне опять стало тоскливо. Мама ходила в одном и том же платье уже много дней. Наверное, ей пришлось продать все ее наряды. Папа продолжал хмуриться и молчать. Вряд ли бы их порадовала моя история о новом друге.       Когда Ларри пришел в следующий раз, мы рисовали на стекле и снова говорили. Я рассказал ему о школе, о мамином фирменном пироге с ежевикой и глупом Балто, он лаял на всех через забор, а сам боялся даже ежа. Ларри трепал меня по волосам и рассказывал будущее, которое видел его волшебный глаз.       — Скоро ты поправишься, Чарли. Ты уедешь отсюда и забудешь обо мне.       От него пахло дымом и осенней сыростью. Мне казалось, что не было на свете другого такого замечательного друга, как Ларри. Захотелось обнять его и пообещать, что мы навсегда останемся вместе. Надо только рассказать маме с папой, уверен, они найдут ему место в кладовой или на чердаке.

***

      Выпал первый снег.       Я заболел, теперь по-другому: простудился, сидя у холодного окна.       Глыба заставляла принимать новые таблетки и капала мне в нос капли, от чего ноздри сильно щипало. Мистер Мортимер по-прежнему называл меня «дружище», и врал, что Санта принесет мне подарок за хорошее поведение. Все знают, что Санту выдумали взрослые, чтобы рекламировать Кока-Колу.       Мой настоящий друг приходил, шаркая ботинками и побрякивая связкой ключей. Он играл со мной, шутил, приносил шоколад и мандарины.       Мне ужасно хотелось, чтобы Ларри и родители поладили между собой. Правда, ему не нравилась эта идея. Когда разговор заходил про маму или папу, он хмурился и отвечал, что на самом деле я им не нужен. «Иначе зачем бы стали держать взаперти?» Это пугало, но я все равно мечтал взять Ларри с собой на Черное озеро.       А снег все падал и падал, приближались праздники. Это — мое первое Рождество, которое я встречал так грустно.       Ларри подарил мне плюшевого крокодила. Положил на подушку, пока я спал. Конечно, я взрослый для таких игрушек, но все равно было очень приятно. Когда мама увидела крокодила, то испуганно отшатнулась, точно от живого. Сначала мне показалось это забавным, но мама дрожала и вовсе не от смеха, а папа смотрел на подарок словно на врага. Никогда не видел их такими. Я не понимал, что им так не понравилось, случайно проговорился про Ларри, попытался объяснить, но только сильнее запутался и глупо разрыдался.       Мама дрожала, папа строго молчал, а я все плакал, плакал и не мог остановиться.       Была глубокая ночь, не среда и не пятница, но мистер Мортимер все равно приехал, взъерошенный и небритый. Они с Глыбой уложили меня на кровать, растерли мне слезы по лицу и сделали укол. Раньше я боялся шприцов, но сейчас было так страшно, что я просто забыл испугаться еще и этого. Комната начала раскачиваться, голос доктора, такой далекий и темный, уплывал все дальше и дальше.       Родители стояли позади. Папа казался выше обычного, он буквально заполнил собой всю комнату. Мамина тонкая рука мягко дотронулась до моей ладони, и я провалился в сон.       …во сне я видел разъяренное лицо отца и крутящуюся, будто волчок, крокодилью голову. Она хлопала стеклянными глазами и выплевывала мне на грудь плюшевые органы вместе с ватной требухой.

***

      — Чарли.       Ларри стоял у изголовья кровати и внимательно наблюдал за мной.       Я стал совсем больным. Глыба приходила делать уколы два раза в день, рука уже посинела от иголок.       Мой друг помог мне сесть на кровать и приобнял за плечо, чтобы я не сполз обратно на одеяло. Пальцы холодные, как у мамы, и красные, не как у мамы. Ларри слушал про плюшевого крокодила, сердитого папу, доктора и кошмары, жалел меня.       — Нам нужно уходить.       Глаз сказал ему, что я — его настоящий друг, и только я, наконец, могу помочь ему освободиться.       — Ты ведь сделаешь это, Чарли?       Мне было не по себе от его разговоров, не хотелось снова сердить отца, рука болела от уколов, а голова гудела, и я ничего не понимал, но ведь Ларри мой друг. Единственный друг.       — Мы уедем с тобой на Черное озеро, — шептал он, укачивая меня. — Помнишь? Ты обещал мне.       Страшно. Нельзя оставлять Ларри и нарушать обещания, но и бросать родителей — тоже нельзя.       Ларри должен прийти завтра ночью, но ведь завтра Рождество. Если бы только Санта на самом деле существовал, я бы попросил его не о подарке, а о совете: как поступить дальше?

***

      Пускали салюты. Сидя на краю кровати, я думал о том, что мне надоели лекарства, тупая Глыба и гадкий доктор. Но сильнее всего — комната. Что мне хотелось освободиться, хотелось уйти с Ларри. И в то же время нет. Сразу представлялись растерянные родители, они наверняка будут меня искать и волноваться. Как ни поступи — любой выбор казался предательством. Я смотрел на цветные вспышки за окном и надеялся на то, что Ларри забудет уговор.       Но он пришел и сразу стал торопить: нельзя, чтобы нас увидели. От него снова пахло дымом и чем-то горько-сладким. Он нетерпеливо натягивал на меня какую-то куртку, от нее тоже пахло табаком. Молния застежки больно царапнула шею. «Надо торопиться, Чарли, иначе нас поймают», — слова гудели в голове и наслаивались на гром фейерверков.       Когда мы подошли к двери комнаты, папа внезапно загородил нам путь. Он вырос из темноты, как в одном из кошмаров. Я замер, сжав руку Ларри. Его пальцы стали невероятно холоднее и начали мелко дрожать.       Мама ласково окликнула меня, оказывается, она все это время была рядом и, отделившись от окна, поманила к себе, огни салюта просвечивали сквозь ее кожу, а с подола летнего платья стекала вода.       Ларри едва дышал. Хотелось все объяснить и заступиться за него:       — Мы хотели посмотреть Черное озеро, я обещал.       Мама лишь улыбнулась, увлекая за собой. Папа все продолжал расти, и чем выше он становился, тем оглушительнее становился его звериный рык.

***

      Мне очень стыдно за то, что я собирался сбежать, к счастью, мистер Мортимер и Глыба ничего не заметили.       Утром доктор подарил мне игрушечный самосвал (якобы ему передал Санта, ха, но самосвал, правда, классный), а через пару дней невзначай спросил про Ларри. Я удивился, что мистер Мортимер тоже про него слышал. Мне самому было интересно, что произошло с моим другом. Доктор сильно нервничал, когда я рассказывал ему о наших играх у окна и плюшевом крокодиле.       — Хорошо, хорошо. Ларри уволился, он теперь на новой работе, да. Ты молодец, что рассказал. Взрослым нужно такое рассказывать, они ведь не плохие, они для того и взрослые, чтобы… — откашлялся. — Скажи, он тебя нигде не трогал? Не бойся, дружище, в этом нет ничего такого.       Все это время Глыба стояла за спиной Мортимера и иногда вытирала подолом фартука глаза. Потом она принесла мне кусок шоколадного торта и долго сидела со мной рядом. Кстати, ее зовут Мэг. Думаю, зря мы с папой над ней смеялись.       Скоро мне разрешили выходить из комнаты. Сначала только гулять с Мэг за руку по коридору, а потом есть в столовой вместе со всеми. Я и не думал, что в доме столько детей.       Мама с папой пока не приходили, мне кажется, они уехали отдохнуть. Ларри пропал (надеюсь, теперь у него все хорошо), но мне больше не одиноко здесь, так что… Или это плохо, раз я не грущу?       Однажды весной, когда мы с ребятами играли на площадке, Мэг говорила с другой медсестрой:       — …его недавно нашли. Конечно, мертвого. И знаешь, где? В Вашингтоне, где-то в глуши, выловили из озера… забыла. В общем, опознали только по стеклянному глазу, сложно сказать, сколько он там пробыл.       — Ну, и поделом ему, — ответила та скрипучим голосом.       — Это да. Голова садовая, как же озеро-то называлось?       — Черное! — закричал я, выскочив на них из кустов, и побежал со всех ног под грозные возгласы Мэг.