Во веки веков не насмотришься

Свечи оплавляются до середины и их густой дух заполняет государевы покои, повисает в воздухе плотным пологом. Тяжко дышать становится Ивану, так тяжко, будто грудь железным жгутом стянули: ни вдохнуть, ни выдохнуть в полную силу. Одной рукой он крестные знамения на себя накладывает, чувствует нехорошее вокруг. Другой же опору найти пытается, да не может никак, падает с грохотом на колени. Дрожит воздух, пронизанный весь отблесками огней. Те отражаются от золотых окладов икон, по стенам ползают, разбегаются, танцуют словно бы. Жутко Ивану становится, в памяти его плывет что-то, туманом окутанное. Открываются пред взором государевым вместо светлых ликов святых картины Страшного Суда, будто бы над ним самим совершающегося. Костры до небес полыхают, геены огненной тьму озаряют, тут же и черти пляшут, в свой хоровод Грозного зазывают. Захватывает дух царя, он к кресту на шее тянется, стонет протяжно: - Прости меня, сына твоего грешного, Господи! Избавь, пожалей! - А не у меня ли ты, царь-батюшка, прощения просить должен? Картины мрачные меркнут во взгляде Ивана Васильевича, спину его холодом обдает, до костей пробирает, а повернуться на звук голоса и страшится он. Да так страшится, что и не знает, а лучше то как: в адовом огне иль в той прохладе могильной. Движется Федька по покоям государя мерно, знает, что вотчина эта - его, как была, так и осталась. Единственный он, кто был вхож сюда в любое время. Единственный, кто в сердце Грозного ледяной стрелой засел. Тишина в палатах такая, что слышно только, как сережки (серебро да жемчуга) в ушах Федоровых колокольчиком тонким перезваниваются. - Что же ты молчишь, соколик? Аль видеть не рад своего пса верного? - Нет, Федора, не верный ты, давно уж сие узнано. Набирается смелости Иван, отвечает призраку, глаз в то же время не поднимая, а тот хохочет, как при жизни хохочет, смехом своим тишину сотрясая. Хорош был Басманов, так хорош, что смотреть то было больно да срамно. Подтянут, красив. Лихой, что в бою, что в плясках да развлечениях. Бровь соболья, глаза - чистая смоль. Чем не добрый молодец, чем не удалой воин. - Может и прав ты, царь, да только ответь мне, кто вернее меня был? Кто угоднее? Согласен был на всё кто? Ответишь? Не было у Ивана никого ближе, знал он это. Грех великий - возлюбить так, грех такой близости свершится. А вершилась ведь каждую ночь в этих покоях, горели они в адовом огне оба, а сейчас только Федька один. Или только один Грозный? Терялся государь. Не знал, куда и деться. - Нет у тебя ответа, - Басманов с места трогается, пальцами своими холодными, перстнями украшенными, подбородок Ивана приподнимает, - Был бы ответ - я бы ушёл. А нет, так смотри на меня, смотри, солнышко мое, да глаз не отводи. И видит царь рубаху белую, кровью богато орошенную, будто узорами вышитую. Видит шею бледную, что красным обрубком кончается. Да видит голову в твёрдой руке призрака с волосами шелковыми, путанными, глазами смоляными, острыми. - Смотри, дорогой мой, смотри, что ты сделал со мной. Во веки не насмотришься, государь. После смерти своей от меня никуда не денешься, - губы, что впредь ласкали нежно да слаще заморских фруктов были, в страшной улыбке раскрылись, зубы острые оскалились, - Приглашаю в свой хоровод, чертям на забаву.