оленёнок в когтистых объятиях

Нолан прилип к Лиаму, как жвачка к волосам, как заноза под ноготь. Невозможно и вытащить, и оставить. Смотрит блядски-преданными, донельзя голубыми глазами, по-ребячески и с какой-то глупой надеждой. Нолану до физической ломки нужен щит из чужих объятий, бронежилет из поцелуев. Нолан всего пару месяцев назад держал в тонких белых пальцах стрелы, окрашенные в победный багрянец нечистой кровью. Сейчас эти пальцы (почему-то всегда холодные, дрожащие, прикасающиеся боязливо, на пробу, как к дикому животному) кольцом сжимаются на запястьях Данбара. Лиам каждый раз слышит трепетное биение сердца этого испуганного оленёнка, который в логове хищника льнет к волчьим когтям, и уже не может оттолкнуть, не может пресечь на корню его льстивое заискивание. У Лиама к Нолану гадкая, терпкая жалость, но не такая жалость, какая была к трусливо сбежавшей Монро. А жалость, от которой свербит где-то под ребрами, как когда видишь чахоточного, плешивого котёнка. Лиаму приходится защищать Нолана по сто раз на дню — от удушливого презрения, которым сквозит в воздухе, стоит мальчику лишь появиться в школе. От одноклассников, да что там, от самого Лиама, потому что смазливое личико засранца не просит, прямо-таки требует кирпича. Нолан тушуется, молчит, шаркает ножкой, смотрит на него с невысказанной благодарностью, снова хватается за руку оборотня, словно за спасательный круг. Данбар никогда не любил слабаков и фарфоровых куколок, но какого-то чёрта, блять, ему это нравится. Нравится чувствовать себя важным, жизненно необходимым, чувствовать себя кислородом в лёгких Холлоуэя. Ему нравятся эти влажные голубые взгляды, дрожащие руки и томные вздохи. А еще до ментального опьянения нравится, как Нолан залипает на кубики его пресса в раздевалке, нервно сглатывает и отворачивается. Это не любовь, как с Хейден, не дружба, как с Мейсоном, не симбиоз, как с Тео, это что-то иное, неправильное, искажённое, болезненное. Это жалкие попытки слепца увидеть свет, мёртвого — ощутить тепло. Попытки Нолана стать любимым, избавиться от одиночества. Нолан сидит на кровати Лиама и суетливо, беспокойно болтает о заваленном тесте по математике, о предстоящей игре с «Дэвинфорд», о каком-то придурке, который лез под юбку старосты прямо на биологии, о вкусном шоколадном печении в столовой и о многих-многих прозаичных глупостях. Лиаму нравится, как Нолан по-детски искренне улыбается в такие моменты — совсем не той безжизненной, застывшей улыбкой, которой улыбался раньше. Холлоуэй с удовольствием пьет любезно предоставленный карамельный латте, не замечая, что молочная пенка остается на верхней губе, и ни на секунду не замолкает. А Данбар впервые совсем не хочет сопротивляться инстинктам. Не в этот раз. Волчонок аккуратно укладывает Нолана на спину, смотрит хищно, но не плотоядно. Это не похоть, скорее, способ отогреть озябшего мальчишку. Лиам жарко дышит в шею бывшего охотника, запускает по нежной коже волну из миллиона мурашек, тихо и низко рычит на ушко. Холлоуэй трепещет всем тельцем и судорожно сжимает пальцами толстовку оборотня, особенно когда Лиам горячим и влажным языком щекочет губы, проникает в послушно приоткрытый рот, лаской вырывает неумелые поцелуи. Данбар крепко удерживает костлявые запястья Нолана, целует его нежно, но глубоко и по-взрослому, до головокружения. — Ты вообще делал это раньше? — в вопросе Лиама сквозит довольное ехидство. — Естественно, — Холлоуэй (который девственен чуть больше, чем абсолютно) бурчит куда-то в сторону, не поднимая взгляда. — Я чувствую, когда ты врешь, Нолан. Лиам не скрывает, что ловит кайф от неопытности партнера. Он мягко прижимается губами уже к шее мальчишки, вылизывает кожу, вдыхает запах приторно-сладкого кофе. А Нолан млеет, у него дыхание перехватывает, внизу живота пульсирует и в джинсах становится чертовски тесно. И тепло внутри, тепло, которого Нолан, блять, так долго ждал. Данбар стягивает с него футболку, которая сейчас кажется не просто ненужной, а неуместной вовсе, и мерит оценивающим взглядом худощавое тело. Думает: «Как этого тщедушного заику вообще взяли играть в лакросс?» — и целует выпирающие рёбра. Нолан трясется, словно птенчик в когтистых лапах хищника, словно вот-вот ожидает удара. — От тебя страхом воняет. Скажи, я хоть раз сделал тебе больно? Даже когда ты, мелкий ушлёпок, был среди охотников, — строго, даже почти обиженно спрашивает волчонок. — Н-нет. — Тогда успокойся. Тише, — Данбар шепчет ласково, утешительно. У Холлоуэя тело сплошь в синяках, словно васильковое поле или холст с синими пятнами, маковые бутоны-кровоподтеки на впалом животе и кожа белая-белая, как фарфор или первый снег. И Лиам совершенно не хочет знать, откуда всё это, он просто хочет зацеловать израненного, изувеченного Нолана, стать спасительной пилюлей для этого потерянного, пугливого мальчишки, сделать его целым из тысячи осколочков. Данбар срывает с него джинсы, прикасается к возбужденной плоти через взмокшее бельё и сам едва держится, чтобы не кончить от вида Нолана. Холлоуэй извивается, всхлипывает от удовольствия, совсем как-то по щенячьи скулит и прижимается всем дрожащим тельцем к партнёру. Оленёнок в когтистых объятиях наконец-то чувствует себя живым. И наплевать, что было раньше.