мелодрамные каноны

      Лёня охуенный.       Алиса как-то не задумывается, когда отвечает так на очередной вопрос от подружек. Ибо это правда. У него очаровательная улыбка, темные большие глаза и низкий бархатный голос. За последнее она готова продать душу дьяволу. Вот только в реальности все как-то херово, ибо это самый глобальный пиздец в ее жизни. Лёня живет по принципу, «бери от жизни все», пока Алиса подлечивает разъебанные нервы тонкими сигаретами, прикусывая щеку изнутри. Он сидит рядом на той самой кухне и рассказывает какую-то охуенную историю, а у нее коленки подкашиваются. Она почти уверена, что большей идиотки, не то что во всей стране, наверно, на этой планете нет.       Слова замирают на кончике языка, скованные легкой вязью чайной заварки, оставшейся на дне чашки. Вместо них наружу вырываются проломанные улыбки и нервный тик тонких пальцев: резкие линии суставов и ритм артик манкис. Синяки акварелью ложатся под глаза, смешиваясь с тенями прямых ресниц. В комнате приятный полумрак от теплых точечных светильников под кухонными ящиками. Алиса сильнее кутается в черную худи, но снова упрямо подкуривает и выдыхает белесый дым в ночную Москву. Лёня на мгновение замолкает и хмурится. - это третья, Лис  - всего лишь, Лёнь       Она старается говорить, как можно увереннее, но голос все равно срывается, стоит пересечься взглядом. У нее опухшие глаза с созвездиями лопнувших капилляров почти возле зрачков, искусанные губы с небольшими трещинками в уголках. Лёня щурится в попытке понять, почему он не заметил этого раньше. Рядом с ней атмосфера наполняется привычным шумом: тихими смешками, ритмом пальцев по столешнице и почти не слышными глотками бесконечного чая.       Алиса — это тихие вечера на кухне, когда он говорит, говорит, говорит. Пиздит, как не в себя, как будто за пределами этой кухни ни слова сказать не сможет до следующей вот такой встречи. Он старается не смотреть в глаза, потому что за всем этим далеко не эфемерная правда, которая все только усложняет. На покрасневшие уголки рта, на кончик слегка вздернутого носа, на переносицу или россыпь родинок. Лёня обожает эти капли краски на впалых (как давно она так похудела?) скулах, тонкой шее, до спазма где-то глубоко в солнечном сплетении обожает знать, что они продолжаются вдоль острых (нет, правда, почему он пропустил то, что она начинает походить на смертельно больную) линий ключиц до аккуратных вырезов и тонких запястий.       Между ними чуть больше метра, который исчезнет стоит лишь сделать шаг. Мысли мечутся в огромных глазах напротив, и Алиса опять не успевает, прямо как на тот поезд в Питер, когда хотела проводить, но прибежала лишь к закрытым дверям вагона. Лёня тогда смеялся с экрана телефона, что обиделся, и теперь она должна ему по гроб жизни. По правде, она почти всегда опаздывает и привыкает к этому настолько, что верит: если коснуться его — пальцы захватят лишь воздух.       Алиса не успевает совсем, но так до одури хочет. — бросай — после тебя — вместе со мной, солнце       Это начинает походить на одержимость, на чертово заболевание — медики обязательно дали бы ему какое-нибудь длинное, трудновыговариваемое название, но Лёня медленно моргает, и мысли снова сбиваются с привычного ритма. В последнее время ей все труднее цепляться за рваные фразы в своей голове с ним наедине. Ком в горле давит так сильно, что воздух, точно кофе из автоматов — отвратительный, даже пропитавшись его парфюмом, — застревает в носоглотке.       Она смотрит прямо в глаза, и это «я не могу так больше» и «ты мне нужен, п о ж а л у й с т а». Лёня выхватывает из ее пальцев сигарету и выкидывает в окно, сделав глубокую затяжку, и это «тише, я рядом» и «я помогу справиться». — тебе это не нужно, Лис — как будто я просила, Лёнь       Глаза жадно ловят собственное имя, словно нехотя сорвавшееся с губ. Слишком ядовито, но он терпит. Резкий горячий выдох разбивается о его плечо, обжигая кожу сквозь ткань футболки, стоит сократить все оставшееся расстояние и сжать в крепком капкане рук, уткнувшись в пахнущую имбирём макушку. Ему впервые страшно, что, стоит разжать руки, и она исчезнет из его жизни. Молчит, ничего не может сказать — весь пиздежь застревает комом в горле, а ей и не надо было никогда, он их чувствует пальцами на ломких лопатках, кончиком носа, уткнувшегося в шею, каждой клеткой.       В чертовых словарях миллионы слов, а он спотыкается об ее молчание и замирает, не в силах ни уйти, ни сделать шаг ближе.