радость моя, подставь ладонь

— Проходи, готовься, — Яков целует его в холодную с мороза и от мороза же пунцовую щеку, принимает пальто. В квартире тепло — Яков позаботился натопить перед уходом. Пахнет смутно знакомо, неуловимо — такой запах слышишь только первые минуты в доме, потом привыкаешь и не чувствуешь, Эраст торопится надышаться, пока может, полной грудью. Улавливает яшин одеколон и полироль для мебели, фруктовое что-то с кухни — Яков припас для брата вкусностей. Сигарный дым, въевшийся в обивку кресел — Яков сам такие не курит, значит, недавно были гости, и задерживались надолго... Если закрыть глаза, пахнет точно так же, как в гостиной их детства. Мысль вызывает тонкую усталую улыбку. Яков сказал готовиться, и Эраст следует его указаниям. Развязывает и ставит ровно у дивана начищенные туфли, расстегивает и снимает сначала брюки, потом исподнее. Складывает ровно, по стрелочкам, вешает на спинку стула. Когда он был помладше, это могло занимать до получаса — точно так же, как растягивается на целый вечер переодевание в ночную рубашку, когда мальчику очень сильно не хочется спать, или как гимназист, с которого спрошен урок, непременно должен поправить форму, споткнуться о каждую трещинку в паркете и протереть доску начисто, прежде чем решится на ней писать. Оттягивание неизбежного есть слабость. Яков никогда его не подгонял, давая столько времени, сколько требовал его неокрепший характер; и постепенно необходимость в долгой подготовке отпала вовсе, ей на смену пришло ровное спокойствие зрелости. Даже спустя годы Эраст чувствует гордость Якова, когда тот находит его устроившимся в нужном виде в благожелательном ожидании. В нужном виде — значит, перегнувшись через подлокотник дивана, щекой на мягкий вельвет обивки. Всегда с одной и той же стороны, столько лет подряд, что теперь там вытертое блестящее пятно. Возможно, стоит сказать Якову, что диван нужно перетянуть. Возможно, не стоит: глядя на это пятно, Эраст чувствует уютную ностальгию, как при виде зарубок на косяке, какими отмечают рост детей по мере взросления в других семьях. — Какой молодец, — Эраст не видит коридор из такого положения, но слышит шаги и голос. Когда Яков подходит достаточно близко, чтобы потрепать его затылок тяжелой рукой, в поле зрения Эраста попадает край домашних брюк и не более. — Тростью или щеткой? Выбирать самому Яков позволил сравнительно недавно — когда Эраст вернулся из Японии; видимо, только тогда Яков перестал смотреть на него, как на ребенка, и поверил, что его маленький ангел вырос и стал достаточно самостоятельным для таких решений. — Щеткой. — Хорошо. Жди меня, — Яков приглаживает его по щеке костяшками пальцев, непривычно тонких и легких без перстней. Как будто Эраст куда-то уйдет, пока они не закончили. Абсурдная мысль не посещала его даже в детстве. Он не ерзает, не жмурится, не грызет губу. Ровно дышит, расслабляет плечи и закаменевшую спину, словно его ждет сон или массаж, а не порка. Перед тростью он всегда напряжен — узкая, из гибкого ротанга, она остро жалит и разгоняет кровь, скорее бодрит, чем успокаивает. Если бы они собирались работать этим вечером, Эраст бы выбрал её. Но в планах — домашний вечер, камин, вино, обмен новостями. Щетка особенная, как и трость. И та, и другая — припасены Яшей специально для эрастовой порки; щетка тяжелая и широкая, больше яшиной ладони, и даже годы спустя пахнет вкусно свежим деревом. Занесенная с размахом, она накрывает ягодицу почти целиком, отзываясь тяжестью глубоко под кожей и смачным глухим звуком, не похожим на тонкий свист рассекающей воздух трости. — Готов? — спрашивает Яков еще раз. Эраст кивает, проехавшись щекой по дивану, коротко выдыхает, вытягивает руки по швам. Когда он был помладше — Яков давал ему в руки свой ремень, чтобы Эраст мог его крепко сжать и не поддаваться порыву прикрыть мягкое место от ударов. Кажется, необходимость в этом тоже отпала после Японии. Или раньше? — Тридцать пять, — говорит Яков мягко, поглаживая колючей стороной щетки обнаженные ягодицы. От легкого кругового массажа к коже приливает кровь. — Считай. Замахивается — и почти сразу Эраст стискивает зубы, пережидая первое столкновение деревяшки с плотью. Тупая боль отдается в бедрах, прокатывается по мышцам. — Раз... Яков озвучивает число ударов каждый раз, потому что такова традиция, но в этом нет никакой необходимости, потому что — по традиции же, — заведенный порядок не менялся и выучен обоими наизусть. По одному разу на каждый год жизни и еще пять сверху, они так высчитали еще когда Эраст был совсем мальчишкой — Яков спросил, как ему кажется, сколько он может вынести, и Эраст честно маялся над ответом целый вечер. Хотелось сказать: нисколько! Нисколько не смогу, не нужно меня шлепать! — Д-два... Но Якову было виднее, Яков делал вещи только для его пользы и благополучия, и Эраст знал, что взрослым поступком будет не мешать Якову о нем заботиться, и Эраст очень серьезно предложил, а Яков очень серьезно принял и в тот же вечер впервые опробовал заданную Эрастом границу, которая в дальнейшем стала нормой, незыблемой константой их жизни: могут сменяться эпохи и императоры, но каждый раз, как Эраст приезжает домой после долгой отлучки, будь то семестр в гимназии, или каникулы у друзей, или командировка по служебной необходимости — его ждет тщательная ласковая порка. — Т-три... Ласковая? Не то слово, какое применил бы к порке любой другой мальчишка. Не то, о каком думал в юности сам Эраст, предпочитая полагать, что это скорее «строго». Стало проще, когда появилось, с чем сравнить. — Ч...четыре... Яков никогда не порол его за проступки. Если Эраст вел себя недостойным с его точки зрения образом — Яков уведомлял об этом в самом официальном, самом строгом своем тоне, и оставлял Эраста наедине со своими мыслями, чтобы он сам пришел к выводу о том, почему не прав и как должен исправить свое положение. — П-пять... Разочаровывать Якова было невыносимо настолько, что Эраст редко упорствовал в своих капризах дольше пары часов. — Шесть... Боль не сильная, но равномерная и непрерывная, чуть тяжелее с каждым новым замахом. Эраст отвык: он не был дома — в гостях у Яши — дома — не важно — почти полгода. Он мог бы попросить передышку; когда Яков впервые порол его после Японии, Эрасту действительно понадобился перерыв — на двадцатом ударе он разрыдался, как мальчишка, не столько от боли (он переживал много худшее), сколько от странной тоски и такого же странного облегчения, словно только тогда вправду понял, что вернулся домой. — Семь... Когда его выпороли в гимназии, он тоже рыдал. — В-восемь... От боли — потому что пороли розгой, зло и едко, намеренно желая ранить посильнее. И еще от унижения и несправедливости, потому что наказание было несправедливым и Эраст отказывался его принимать, а за непослушание посчитали необходимым наказывать демонстративно, при всем классе. Эраст, до того отличавшийся примерным поведением и даже в углу не стоявший ни разу, был возмущен и ранен до глубины души. — Д-девять... Еще он дрался за свою честь и даже лягнул господина воспитателя в живот, за что получил звонкую и уж точно не разрешенную уставом гимназии оплеуху. — Д-десять... Когда он вернулся домой и поделился с Яковом этой историей, с ягодиц еще не сошли вспухшие красные полосы — сидеть было неприятно, даже исподнее раздражало нежную истерзанную кожу. Тогда Яков предложил отставить домашнюю порку до того момента, когда его пострадавший зад не заживет полностью. — Одиннадцать... Тогда Эраст впервые попросил, нет — потребовал, чтобы порка состоялась. Словно накладывая свои ласковые удары на те, недобрые, призванные унизить, а не приласкать, Яков смывал с него боль, позор и обиду, восстанавливал равновесие в мятущейся отроческой душе. — Д-двенадцать... Разумеется, к концу каникул Яков уже устроил отставку воспитателю, посмевшему поднять на его младшего брата руку. Эраст чувствовал себя бесстыдно, самодовольно обожаемым и обласканным — и все же не сильнее, чем когда Яков перегибал его через диван и брался за трость. — Т-тринадцать... На тринадцатом Яков коротко запинается, вращая уставшим запястьем, а Эраст — перестает зажиматься и дышит так ровно, словно лежит на залитом солнцем пляже. Разгоряченные ударами ягодицы жарко покалывает, словно натертые раскаленным песком. Под рубашкой, жилетом и пиджаком душно, душно, душно и сладко. — Ч-четырнадцать... Новый удар приходится ниже предыдущих: десяток на верхнюю часть ягодиц, десяток на нижнюю, десяток на мясистую часть бедер, порядок привычен. Тугие тяжелые волны перекрывают друг друга, покачивают, словно он лежит на морской глади, раскинув руки и ноги, позволяя воде удерживать его, и точно в воде — невыносимо тяжелыми кажутся конечности. Не шевельнуться, не поднять. К счастью, и не нужно. — Пятнадцать, — говорит он, слыша себя глухо и искаженно. Пятнадцать — то, где он обычно перестает заикаться. Яков проводит ладонью по его спине, между лопаток, прежде чем наносит следующий удар. Словно хвалит его за хорошее поведение, парадоксально — ведь именно сейчас Эраст не делает ничего, пассивный и обмякший, как готовый ко сну ребенок. — Шестнадцать. Вся нижняя часть тела чувствуется мягкой, как подтаявшее масло. Нет жгучих полос, вспыхивающих болью на каждое шевеление, какие остаются от узких, хлестких инструментов; жар растекается по бедрам постепенно, следуя за выверенным маршрутом яшиных ударов. Эраст любит равномерность и предсказуемость порки щеткой, любит подгадывать вдох на замах и долгий выдох на момент, когда дерево соприкасается с кожей. Вдох — и выдох. Вдох — и выдох. Когда его учили медитациям по восточным техникам, он вспоминал неспешный ритм, в котором Яков замахивается щеткой. — Семнадцать. Удары постепенно набирают силу, и с каждым новым Эраста чуть сильнее вжимает в мягкую обивку, елозит по вельвету щекой, растирая подтекающую слюну. Яков накрывает тяжелой ладонью его плечи, прижимая к подушкам, чтобы он не скользил так сильно; Эраст хочет поблагодарить за заботу, но язык шевелится только для отсчета. — Восемнадцать. Приятно чувствовать надежную яшину руку — ту, что держит, и ту, что наносит удары. Яша никогда не шлепал его ладонью, даже когда он был совсем маленьким и поместился бы у него на коленях. Полагал это неприличным, слишком интимным? Эраст не знает, не спрашивал. Пульсируют воспаленные ягодицы, и часто-часто, словно на бегу, колотится взволнованное сердце, и мысли тоже то вспыхивают, то гаснут в подернутом мутной дымкой сознании. — Девятнадцать. Яков снова прерывается коротко. Разминает запястье, пару мгновений массирует щеткой разгоряченную кожу. Колкий ворс ощущается на чувствительной плоти непривычно, сотней лапок крошечных насекомых — неприятно, будто бы больнее, чем удары. Эраст беззвучно ахает, пытаясь привстать на цыпочки, словно это избавит его от щекотки. Над его головой еле слышно смеется Яков. К счастью, новый удар не заставляет себя ждать. — Двадцать. Эраст закрывает глаза и весь его мир сосредотачивается до коротких вспышек вязкой тупой боли и жара, блуждающего по телу между замахами. * * * — Тридцать пять. Просыпаться — хотя это не совсем верное слово, Эраст не засыпал, скорее, погружался в неглубокий транс, — всегда тяжело. Яков не подгоняет, только гладит по спине протяжным тяжелым жестом, вверх-вниз, не столько лаская, сколько будто бы выдавливая из младшего сонный морок. Эраста едва хватает на сонное шевеление в ответ. — Воды? — спрашивает Яша, зарываясь пальцами ему в волосы. Эраст качает головой. У него блестит влажное в уголках глаз и подсохла на подбородке ниточка слюны, но он далек от того, чтобы ослабеть от обезвоживания после бурных рыданий, как могло бы случиться в другой вечер. — Не ходи никуда, — бормочет Эраст, потому что если Яшу сейчас не удержать, он непременно захочет принести ему плед, и сладкого с кухни, и смену одежды, и сотню других очень важных вещей, но больше всего Эраст сейчас желает своего брата. Яша понимает. Опускается на диван рядом и совсем как маленького — тащит Эраста к себе на колени. Позволяет забраться, поджав ноги и не смущаясь, что Эраст по прежнему сверкает голым задом (неприятно царапая распаренной кожей об брючную ткань). Прижимает к себе, когда Эраст приникает к нему с отчаянностью замерзшего зверька, обнаружившего источник тепла. Яков тоже разгорячен и сердце его стучит так же быстро, как у Эраста — Эраст чувствует это ухом в его плече и ладонью в груди. Он закатал рукава, когда приступил к порке, и Эраст краем глаза косится на его крепкие предплечья — сильные, красивые. Даже прядь, выпавшая из ровной прически Якова ему на лоб, выглядит так, будто некий художник прорисовал ее там намеренно. Эта идеальность могла бы раздражать, но Эраста она успокаивает. Всегда такой собранный. Всегда готов о нем позаботиться. Эраст улыбается слабо и немного пьяно, вздыхает, прижимаясь носом к шее брата. — Не усни так, — шепчет Яков ему в макушку. — Я не донесу тебя до спальни. — Я не засыпаю, — не соглашается Эраст и противоречит себе, тихонько зевая. Яков скользит ладонью по его спине, по талии, опускается на бедра, накрывает местечко, хорошенько обработанное ударами — Эраст тихо стонет от ласковой прохлады, Яков — так же тихо смеется. — Шпарит, как от печи, — почти мурлычет он и целует Эраста в висок. — У меня не там б-болит, — все еще с улыбкой отвечает Эраст. — Хочешь, чтобы поцеловал там? — по тону Якова понятно, что он поднял бровь, а потом — подхватывает и валит на диван, заставив взвизгнуть. — Не вертись, а то я не достану! — Яша, п-прекрати! — Эраст хохочет, отпихивая от себя неуемного старшего, и в итоге Яков нависает над ним и целует звонко нос, щеки, и, тише и нежнее — влажные еще ресницы. Еще с минуту они лежат спокойно и дышат, сплетаясь в объятьях крепче иных любовников; потом Эраст все же морщится от тянущей боли в ягодицах, а Яков — ворчит на затекшую руку и перестает придавливать Эраста к дивану. — Чай? — П-пожалуйста. — Надеюсь, ты не явишься к столу в таком виде? Эраст не удостаивает насмешку ответом. Ноги все еще подчиняются едва-едва — Яша, предвосхищая это, стоит совсем близко, словно готовясь ловить его в любой момент. Не приходится, и до своей спальни Эраст добирается без сопровождения. — Расскажешь, кто надымил тебе сигарами? — спрашивает он через приоткрытую дверь. — После чая, — отвечает Яков с кухни, повышая голос, а после — тем тоном, каким кумушки на базаре свежими сплетнями делятся, добавляет: — Я купил для него отдельную трость.