Жадный ребёнок

— Ну как тебе новоё тело папочки? Нравится? Признаться, я себе очень даже! (Noragami, 44 глава)

Ято считает, что разницы нет. Будь у отца новоё тело, лицо, голос, будь он молодым или взрослым, будь он хоть немного другим — он не меняется. Ни для Ято, ни для Хииро — дети видят его насквозь. Он изображает подростка, играет в приставку и пьёт кока-колу, отчего-то Ято хочет заглянуть под матрас, чтобы проверить наличие порно-журналов и полупустой пачки сигарет — самый обыкновенный парень шестнадцати лет. С таким обычным именем Фуджисаки Кото, со школьной формой в шкафу, с несделанной домашкой на рабочем столе. Ято всегда жутко от того, как отец умел вживаться в образ. Он мог быть кем угодно. Он мог быть тем, с кем Ято сблизился. Он мог и был рядом, прямо под носом, всё это время. Так и до паранойи недалёко. Ято смотрит на него, лишь краем глаза следя за игрой, нельзя упускать отца из виду. Ято знает, что тому не составит большого труда схватить его голыми руками, и плевать, что тело человеческое, и он выглядит немногим младше его самого. Ято думает, что ему стоит уйти. Стоит, но не уходит. — Чего ты хочешь? — спрашивает он, когда они переходят на новый уровень в игре. Отец никогда не зовёт его просто так. — Ну как же! Повидаться с сыном, — говорит он обыденным, ровным тоном, словно это само собой разумеющееся. Словно они близкие друг другу люди. Ха, смешно! Ято не верит не единому его слову — отец усмехается, словно читает его мысли. Аватары едва не погибают на середине уровня, и отец даже слишком по-детски напряженно восклицает лёгкую нецензурщину. Ято следит за ним, не обращает внимания на игру. Они проиграли этот раунд, осталось две из пяти жизни. Отец улыбается, поворачиваясь к нему и упираясь ладонью в щёку. Он выглядит слишком довольным и хитрым. — Неужели ты не веришь в искренность моих чувств? — сказано с такой снисходительностью, будто он общается с маленьким обделённым ребёнком, которому нужно ежеминутное подтверждение. Ято невольно хмурится и неприязненно ведёт плечами в сторону, прислоняясь лопатками к стене. — Обижаешься, Ябоку? — тон изменился, что не могло не насторожить. Отец поднялся с пола, перелезая на кровать и… фактически садится ему на бёдра. — Что ты… — Ято никогда не чувствовал себя таким испуганным и напряжённым одновременно. Но договорить он не успевает, лишь вжимается в стену сильнее, когда отец настойчиво касается его губ своими. Это ужасно неправильно. От этого надо бежать. Прямо сейчас. Но вопреки доводам разума — он не может пошевелиться. Вопреки разуму он не хочет этого. Вопреки разуму он отвечает на это. Отец тихо посмеивается, отстраняется, смотрит в глаза и, кажется, что где-то на дне зрачка целая мрачная бездна. — Ты всегда был жаден до любви, Ябоку, прими же мою, — извращённую, неправильную даже по меркам богов любовь, которая больше пугает. И Ято хочет возмутиться, оттолкнуть, сбежать и не видеть отца ещё лет сто, не меньше. Но потом понимает, вспоминает, что приди он к нему с такими словами хоть десять лет назад — Ято принял бы. Жадное до любви существо. Бог, которого никто не любил, и которому она нужна, как кислород в крови. Тот, кто способен был принять нечто столь аморальное… Отец смеётся ему в ключицу, словно все мысли сына ему давно известны. Он отпускает его руки, слезает с бедёр, заваливаясь на вторую половину кровати — даёт шанс уйти. Ято не уходит и поворачивается к нему. Отец в слишком молодом для его возраста теле тихо смеётся, когда видит в голубых глазах отвращение к самому себя едко смешанное со всепоглощающей отчаянной жаждой. Ладонь по-отечески ложится щеку, большим пальцем проводя по синякам под глазами. — Ты очень-очень жадный мальчишка, Ябоку, — говорит он, и не менее жадно целует, таща за собой в самый глубокий омут.