Исход

      Порой нас особенно тянет к историям о столкновении двух совершенно чужих друг другу миров. Это то явление, что необъяснимо завораживает, затягивает, разнося по воздуху привкус интриги, наполняя воодушевляющим или же щекочущим нервы интересом об исходе разворачивающегося конфликта нравов, идеологий и концепций. Острота же контраста между представителями этих миров, которых сводят не более чем случайности, заставляет нас следить за их взаимоотношениями чуть пристальнее, чем за похожего рода контактами между героями, вышедшими из однородной, знакомой и привычной им обоим среды.       В голову вам при подобном описании может прийти поначалу жанр фантастический или фэнтезийный — мифические существа и человек, жители разных планет, живые и мертвые, — и уже только после, как правило, мы вспоминаем, какая по ширине и глубине пропасть может вырасти между людьми, корни которых всегда едины, но интересы которых зачастую легко и быстро оказываются направлены в диаметрально противоположных направлениях. И в этом, на мой взгляд, весь ужас, тот тихий, практически немой ужас, которым пропитан роман Бойна — он в том, что соперничающими мирами оказались не то что представители одного вида, но еще и одной реальности, пусть и минувшей, но оставившей на памяти человечества неизгладимые шрамы. Весь ужас в том, что книга эта, как и любое произведение военной тематики, не отвлеченный продукт авторской фантазии, а непосредственная часть мировой истории — всех нас. Она будто одергивает и сбрасывает с вдохновенных приключенческих небес на жесткую, костистую землю и царапающим черным песком тотчас забивается под ногти. Потому что нет ничего кошмарнее, чем такое столкновение миров — миров, которым по идее положено быть одним единым; миров людей простых и тех, кто провозгласил себя правыми решать, кому человеком называться, а кому нет.       «Мальчик в полосатой пижаме» описывает трагедию взрослых — не детей. Дети — Гретель мы к этой категории уже не относим, поскольку детьми мы здесь вправе называть тех, кто чувствует и признает себя таковыми, — так вот, дети в конце концов обрели свое счастье друг в друге и оставались вместе до последнего вздоха, крепче переплетая хрупкие, дрожащие пальцы, в то время как каждый из оставшихся членов семьи Бруно — «взрослых» — вынужден будет жить с грызущим ощущением причастности к его исчезновению — к его кончине.       Немного детализируем концовку романа, которая по мере приближения к последней точке все редела и редела (конечно, намеренно) в своих красках. Представим, проясним кое-что:       Перед отцом, осознавшим, что он поставил жизнь сына на карту своего «дела», однажды встанет выбор: наглухо молчать, мучая и жену, и дочь, и себя; сказать семье правду или же подсунуть нечто более щадящее для… а для чего? Какой смысл приукрашивать детали со всех сторон мерзкого обстоятельства, неизбежно обличающего в тебе зверя, прицепленного поводком к благосклонности элиты, — зверя, которому дана привилегия решать, глядя через призму своих звериных воззрений, кто есть истинный человек, а кто — нет.       Матери Бруно предстоит до конца жизни тащить на своих плечах убивающее ее убеждение в том, что она «опоздала» вызволить сына из Освенцима, что «если бы хоть на день раньше — все обошлось бы». Что ж, с одной стороны она действительно опоздала: своим терпением по отношению к мужу и попытками примириться с новыми условиями жизни непроизвольно выделила достаточно времени мальчикам встретиться, сблизиться и сдружиться, но — но с другой стороны мы, читатели, прозрачно (за эту прозрачность нам стоит благодарить автора, стройно, лаконично и акцентированно выстроившего сюжет, тем самым вместив в простую форму достаточно сложный конфликт, а также поблагодарить переводчиков, сумевших грамотно его передать) видим, что именно действия матери сподвигли Бруно к решительным, граничащим с отчаянными действиям — именно ввиду предстоящего отъезда он загорелся идеей стать непосредственным участником чужого, неизведанного мира, вжиться в него.       И, как мы понимаем, вернуть свой «прежний облик» ему не удастся больше никогда. Какова ирония: преданного вождю, с малых лет воплощающего собой всю силу и влияние т. н. арийской расы Бруно в последние секунды его жизни невозможно было отличить от носителя презренной еврейской крови. «Будущее Германии», как любил называть немецкую молодежь сам Гитлер, пало от рук ее самой.       Это делает нашего героя не столько отдельным, самостоятельным, полноценным персонажем, требующим персонального типического анализа, — нет, его судьба предстает перед нами метафорическим воплощением верных последователей Третьего рейха, единичной упрощенной персонификацией их собственных судеб. Ведя ожесточенную борьбу за укрепление позиций партии, они сами не замечали — либо не замечали первое время, либо не хотели замечать, считая все жертвы оправданными, — что выбивали почву у себя из-под ног, что отрывали от себя самое близкое, буквально то, ради чего и посвятили себя службе, — отрывали как корни (вспомним раздор между Ральфом и его матерью), так и плоды (вспомним ребят: погибшего буквально согласно приказу родного отца Бруно и Гретель, которой потребуется еще очень много времени для принятия того простого факта, что брата у нее больше нет — и, главное, по каким причинам его нет). Плюсом к этому Ральф, находясь под давлением сразу двух фронтов (семья и работа), вынужден справляться еще и с собственной совестью: люди, избравшие тропу «уничтожения неугодного во имя избранного», в конечном итоге становились врагами самим себе, оказавшись не готовыми четко утвердить и доказать рамки между «своими» и «чужими». А после потери матери и сына, после измены жены, после осознания отрешенности дочери и того, что фюреру ты такой больше не нужен, так и вообще… говорить нечего. Мнимое благополучие Ральфа попросту разлетелось в щепки.       Многое из того, о чем я сказала и еще скажу здесь, не звучит в романе, но прямо вытекает из принадлежащих ему событий и очевидно для каждого. А это потому, что автор увлеченно, включенно говорит и показывает, мазками не самых привлекательных красок наносит на холст сюжета слова, через которые мы так или иначе догадываемся: режим не щадит никого. Ни «выродков низшей расы», ни «больших людей», удостоенных теплой улыбки первой леди страны. Ни самого, собственно говоря, его основателя, кончившего в захудалом бункере, под руинами Берлина, с дырой от пули в черепе.       Пусть его случай и может показаться экзотическим, Бруно все-таки — лишь капля в море, и, как показывает нам история XX века, плещется в этом море — далеко не вода. Тоталитаризм подразумевает неизбежный всеобщий охват, вгрызание идеологии в головы всех и каждого — значит, ответственность за смерть ни в чем не повинного ребенка лежит никак не на его семье, не на окружающих ее военных, не на противниках государства и уж тем более не на Шмуэле, который является точно таким же ни в чем не повинным ребенком, — в ответе само общество, что довело себя до ослепляющей уязвимости и озлобленности в момент кризиса; в ответе каждый власть имущий, допустивший легитимизацию нацистской власти, — допустивший потому только, что она единственная оказалась в состоянии вытащить страну из депрессии силой крупного капитала и поднять с колен немецкий народ, «подавленный унизительным наплывом еврейских буржуа».       А еще потому, что она была удобна, оказалась наиболее выгодна для сохранения статуса и/или личного капитала, дающих возможность продолжать развивать свое предпринимательское дело, свободно гастролировать по стране или просто обеспечить себе неприкосновенность. Никто не знал и не мог даже предположить, что произойдет дальше, никто не знал про лагеря, про пропасть преступлений против человечества. Но незнание, как мы знаем, не освобождает от ответственности. И плата на нее — погубленное будущее миллионов.       Ранее я связала образ Бруно с преданностью фюреру. Вы, конечно, могли заметить, что это заявление не совсем соответствует истине: сам лично наш герой никому не предан, им и звание-то произносится неверно («фурор»), настолько он в самом деле далек от влияния этой всюду известной личности и всей нацистской концепции. Пока что все, что доступно Бруно, — это что надо взметать ладонь кверху и выдавать отработанный ответный отклик, как только к тебе обращаются с тем же самым. Для него это такая же неотъемлемая единица воспитания, без которой родитель — не родитель, такая же безоговорочная частица повседневности, как и пожелать доброго утра или приятного аппетита, она не имеет смыслового веса и выработана на уровне условного рефлекса. То есть, иначе говоря, подчинение и слепое преклонение выработаны на уровне условного рефлекса, цель которого поначалу — получить подкрепление в виде одобрения со стороны семьи и общества. Это никак не чистосердечное признание Гитлера: только потом, с годами, с осознанием уже заложенной в них базы, с дальнейшим вдыханием агитационного духа, дети переключались непосредственно на личность вождя и исполнение ведущих задач национал-социалистов.       Итак, власть партии вживлялась в жизнь поколений с как можно большим размахом, и ровно то, что А. Гитлером было выращено целое поколение, не оставляет сомнений в следующей установке: либо ты бок о бок со всеми и смотришь с ними в одну сторону, не оглядываясь, либо тебе место за бортом. Какое бы происхождение ты ни имел. Именно такая система, жестко идеологическая, и создала условия, в которых жили дети стран фашизма и которым этих самых детей было необходимо принести в жертву.       Вывод из вышесказанного я предоставлю только один — и, увы, обнадеживающим он мне не показался: для сына коменданта концлагеря плачевный исход был неизбежен.       Для отчетливого понимания этого нам стоит мысленно лишь немного отступить от сюжета романа и представить, что Бруно живым и невредимым возвращается в Берлин, против воли покинув Шмуэля и как ни в чем не бывало дожидаясь его к себе в гости на каникулах. Будь в его жизни все по-прежнему, он бы, может, и забыл своего нового друга, как уже однажды стерлись из памяти «товарищи на всю жизнь» — Карл, Дениэль и Мартин. Но, как я и говорила ранее, система и ее риторика такова, что десятилетнему мальчику, принадлежащему к кругу приближенных фюрера, не избежать было определенных изменений в жизни, изменений весьма существенных: именно с десяти лет начиналось зачисление в гитлерюгенд.       Теперь нетрудно вообразить, каково пришлось бы Бруно обучаться по «особой программе», тому самому Бруно, который все еще держал в памяти судьбы Марии, Павла, Шмуэля, его семьи и успел проникнуться, пусть местами и неосознанно, тяготой их положения. По сути наш герой уже успел незадолго до гибели вобрать в себя то, что полностью противоречило воззрениям партии об «истинном» происхождении и положении «недолюдей». Мне сомнительно, что непосредственность Бруно и его «научной-исследовательский» подход к жизни (который предполагает, как мы знаем, опору на голые факты) позволил бы ему одновременно держать в голове два полярных убеждения, первое из которых соответствует расовой теории («Эти люди… Видишь ли, Бруно, они и не люди вовсе»), а второе постоянно напоминает, что единственным близким ему человеком в «Аж-Выси» стал именно еврей, с которым он не только родился в один день, но даже разделял и сами мысли. Бруно в Берлине, узнавая, вспоминая и сопоставляя все больше и больше фактов общественной жизни, выявляя противоречия между голосом НСДАП и изученной им лично реальностью, попросту не сумел бы принять действующий режим, не смог бы стать его частью по той простой причине, что опыт не позволил бы ему разглядеть какую-либо весомую разницу между арийцем и неарийцем и делать вид, что эта разница очевидна. Для человека, который «стремился всегда быть честным с самим собой», подобный самообман и двоемыслие решительно невозможны.       Такие люди априори хуже поддаются идеологической шлифовке, несмотря на все еще неокрепший ум и восприимчивость. Это условие приводит меня к мысли, что, вполне возможно, рано или поздно Бруно при определенных обстоятельствах перешел бы на сторону какой угодно оппозиции — и нетрудно догадаться, как бы после этого «преобразилась» его жизнь в окружении тисков милитаризма. Его — опозорившего свою фамилию отступника, на которого возлагались в перспективе большие надежды как на преемника своего отца, — репрессии и преследования ни за что бы не обошли стороной.       Вы уже могли заметить подвох. Да, безусловно, на этом месте мне стоит оговориться: все описанное возможно лишь гипотетически. События романа разворачиваются в 1943 году, что говорит об одном: гитлерюгенду и всему Третьему Рейху оставалось существовать уже очень недолго. Один режим сменится другим, наступит кризис — и Бруно, выжив, по факту станет гражданином уже совершенно другого государства. Но как если бы какая-либо организация заранее предвещала свою кончину, она бы ни за что не была учреждена, так бы и любая отходящая от канона идея утыкалась в определенность истории и оставалась бы исключительно идеей и ничем больше. Все, что я хотела бы теперь донести этой примерной обрисовкой, так это то, что крах нацистской Германии пришелся не более чем случайностью, и, случись у Германии чуть больше успеха в войне — жизнь Бруно вполне могла бы превратиться в сущий ад.       Да, случайностью. Но случайностью отнюдь не счастливой. Как и было сказано выше, драматичный исход неизбежен. Даже в том случае, если Бруно забывает маленький отрезок жизни вблизи лагеря смерти, даже если он, взрослея и принимая жестокие реалии, душит в себе всякие порывы здравого смысла и полностью предается служению партии — он все равно не может рассчитывать на даже относительную безопасность и своеобразное, пусть и сомнительное, но все же благополучие, полное искренней, неподдельной веры в то, что ты все делаешь правильно. Ведь у страны с каждым днем все сильнее истощаются ресурсы, в том числе и человеческие, и в этот же момент каждый верный предоставленный партии ребенок становится неожиданно пригодным для служения на фронте, уже каждый ребенок превращается в недолговечное пушечное мясо, выстраивающее последнюю, хлипкую линию сопротивления на пути к тому самому злополучному бункеру. И больше — ничего. Никакой более ценности ты для власти, потерявшей связь с реальностью, уже не представляешь, как бы тебе того ни хотелось и как бы тебе то ранее ни внушалось.       И в таком случае можем ли мы сказать, что ранняя кончина огородила Бруно от будущего неизбежного, страшно разочаровывающего столкновения его собственных потребностей с требованиями пожирающего самого себя общества; столкновения его естественной тяги к правде как таковой и искусственного поглощения «правильной» правды, обеспечивающей интересы только одного класса? Можем ли мы сказать, что некотором смысле гибель Бруно была его спасением?