***
Аня Данилова была совершенно бессовестным ребенком в отношении многих вещей. Учеба, домашние дела, некоторые обязанности, манеры поведения. Местами, она была лапочкой и паинькой, а в другой момент ее ненавидели все окружающие. Особенно вредной и бессовестной она была в отношении своего учителя русского и литературы, коим являлся Павел Юрьевич, молодой студент двадцати четырех лет, пришедший на работу в школу, свалившись на Анну как снег на голову. Молодой преподаватель был отрадой для всех, казалось, кроме девчонки. Она видела в нем гнильцу, желание задеть поглубже и посмотреть на чужие страдания. Данилова искренне не понимала, почему весь класс терял голову от этого «литератора», как она прозвала его в круге своих приятелей. Ане не повезло в девятом классе решить, что основной ее интерес и успех кроется в физико-математическом профиле, поэтому новый коллектив собрался совершенно разношерстных: целеустремленные, интересные ребята, уважающие учебу и науку; дураки-тунеядцы, пристающие на перемене ко всему, что движется, кроме приборов в кабинете физики; тихие мышки, занимающие пространство и преимущественно не открывающие рот; простые ребята, еще не решившие, чем себя занять. По счастливой случайности, Аня попала с первого дня в самую сумасшедшую компанию если не ее класса, то всей школы. Так девушка и стала более безответственной, дерзкой, наглой. Преимущественно, причина уверенности была в окружающих людях, но в этом «Даниловском» шкафу были и другие скелеты. По природе своей Аня не любила, когда ее планы, установленные правила, цели или намерения рушились, например, из-за непредвиденной контрольной работы, дополнительного занятия, лишающего возможности даже перекусить в конце тяжелого дня. Но больше всего гордая и наглая девчонка ненавидела, когда для всего класса «любимый» учитель устраивал публичную порку. Самым неприятным, что чувствовала в своей жизни Данилова было стоять у доски, после нескольких часов, проведенных наедине с Пушкиным и Лермонтовым, и позориться из-за умелых подколок и шуток Павла Юрьевича. Как Ане казалось, ему доставляло удовольствие потешаться над ее неудачами в том или ином задании, он питался вниманием класса, когда выдавал очередную колкость. А еще ему нравилось, что никто не жаловался на него выше, а значит он мог пошутить не только про знания, но и про одежду и вкусы. И это приводило Аню в бешенство, заставляло выбрасываться адреналин, от чего сжимались кулаки и сводились до хруста челюсти. Самым обидным было то, что класс в этот момент смеялся громче, чем пел обязательные песенки на мероприятиях под строгим надзором директора. С ее классом связано слишком много проблем, нажитых школой, так что от них были бы рады избавиться все, кроме, естественно, Павла Юрьевича Дуброва, который упивался своими «искрометными» шутками и, казалось, питался ее энергией. Только помимо ненависти, Аня испытывала к учителю еще и огромную симпатию, поглотившую ее изнутри. Он был красив, подкачен и до безумия умен. Если бы его острый язык колол не в Аню, то цены бы ему не было, девочка присоединилась бы к тайным воздыхательницам «литератора».***
Очередной школьный день, укрытый пасмурной погодой, грозовыми тучами, запахом мокрого асфальта и гниющей листвой. Первым в расписании снова стоял русский, девушка неспешно плелась по коридорам, увлеченная перепиской со своим «бубликом», но парень так невовремя вышел из сети, перестав читать ее душещипательные жалобы на злобного препода первым уроком. Данилова, увлеченная написанием уже целых мемуаров, совсем не следила за дорогой, подходя к классу. Звонок прозвенел, поэтому можно было не опасаться ДТП с первоклассниками и спокойно зависнуть в телефоне прежде чем погрузиться в мир знаний. Но прямо в двери Аня даже не успела поднять голову, когда столкнулась сначала с самим учителем, идущим закрыть класс прямо перед ее носом, а потом и с его грозным взглядом. Казалось, он сейчас проест в ней чертову дыру, именно так он смотрел. — Ой, Павел Юрьевич, извините, можно сесть? — еще более недовольный, он окинул ее взглядом, остановившись на ее массивных ботинках, которые она совсем недавно приобрела на зиму. В голове преподавателя уже забегали издевки, колкости, что можно сказать. Аня кожей почувствовала, как назревает «ситуация». — Таки у тебя интересные ботиночки, Данилова, заделалась немецким фюрером, не меньше. Сочетание образа, конечно, тоже очень занимательное, — он проехался взглядом от ботинок по стройным ножкам к обтягивающей юбке, а дальше до аккуратной груди. У Ани перехватило дыхание, когда он посмотрел ей в глаза. — Знаешь, Аня, если ты хотела нам всем продемонстрировать свои глубокие познания в области утех, на женщину для которых ты сегодня походишь, то мы и так это уяснили. — Павел Юрьевич, вы так удивлены моей одежде, будто пришли сюда в качестве священника, пропагандирующего невинность, как же вы тогда можете сравнения такие приводить, какой ужас, — Аня кривит губы в улыбке, наслаждается взглядами одноклассников, уже даже не удивляющихся перепалкам учителя с Даниловой. В этот раз она чувствует себя на удивление хорошо, парень не успел задеть ее самолюбие, только если чуть-чуть. — Даже не знаю, оскорбиться мне или посочувствовать, что в таком сознательном возрасте ты не можешь сострить красиво, — все-таки он пытается выбиться вперед, ловит на себе одобрительные взгляды одноклассников. — Можете оскорбиться, это будет очевидно, Павел Юрьевич, но можно уже мне сесть? — он улыбался так ехидно, что ей становилось тошно, искренне хотелось добавить «нет, не вам на член, перестаньте так смотреть», но, подумав, что последствия могут потом на нее слишком больно навалиться, просто-напросто раздавив своим весом, она промолчала. — Останешься после урока, Данилова, раз ты такая остроумная, — так же «лучезарно улыбается», садится за свой стол, вальяжно откинувшись на спинку стула. — Можно уже сесть, в конце-то концов? — устало бросает на него взгляд из-под нахмуренных бровей. — Садись, не раздражай меня, Данилова. — Достает телефон, все также вальяжно раскинувшись, что-то смотрит, улыбается и кладет в карман брюк. Объявляет для класса письменное задание и, бросив взгляд на Аню, сидящую в телефоне, шутит про то, что она ищет «топ сто фраз, чтобы ответить обидчику», чем вызывает общее ликование и смешки, принимается тоже зависать в гаджете. Класс привык к нему, к его сидению в телефоне и шуткам, к его придиркам к Даниловой и еще парочке учеников, так что все уважительно относились, никогда не жаловались, а в ответ он разрешал заниматься, чем им вздумается, только бы не мешали. Всем, конечно же, кроме Аньки. Она была на особом счету не только из-за своего полного отсутствия знаний, но и по причине своей миловидности, искренности, даже какой-то юношеской бунтарской очаровательности. Павел испытывал отголоски симпатии к этому «чуду», но давил ее в себе, закрывал ширмой из подколов и шуток. «Ну что, уроки отсиживаешь, Анька?» — веселое, доброе и почему-то греющее холодное сердце Даниловой сообщение. Девушка сразу же принимается строчить ответ, чтобы не заставлять единственного доброго, приятного человека долго ждать. «Да, вот у противного препода сижу, достал придираться ко мне, а ведь он мне в какой-то степени еще и нравится, жаль, ненавидит меня. Попала так попала, знаешь.» — кладет телефон, видя, как Павел Юрьевич поднимается, идя к ней. — Так, надоела терпение мое испытывать, хватит привлекать внимание, я уделю тебе и твоему образу после урока целых двадцать минут перерыва, — забирает телефон, едва успевший заблокироваться и, идя к своему столу, чуть ли не насвистывает, наслаждаясь смешками класса. — Там, вообще-то, самый разгар переписки был! — Аня надувает губы, смотрит на Дуброва и старается не отводить взгляд, пытается прожечь своей напускной ненавистью, отчаянием, в которое он ее вгоняет. — Еще пара высказываний, и мы все вместе прочитаем, что тебе там пишут, посмеемся, а теперь, если не хочешь попасть под мою горячую руку, — замолкает, улыбается, видимо, шутит в голове, — то пиши уже это упражнение, Данилова. Данилова в обычное время почти не ссорится с учителями, исключая Дуброва и еще двух его подпевал, как она их называет. Молодые, неопытные преподавательницы, только вылезшие из университета и, как и положено свободным двадцатичетырехлетним теткам, текущие с его «искрометного» юмора и внешних данных. Честно признать, Аня с собой боролась, чтобы не войти в круг его фанатов. Павел достаточно привлекательный, даже красивый, хоть и слишком самоуверенный. Признаться честно, девушка часто представляла его глубокие глаза у «бублика». Представляла ехидную улыбочку, которая, порой, даже переставала так сильно бесить. Данилова не была влюблена в учителя, во всяком случае твердила себе это, просто питала симпатию как к человеку, имеющему красивую внешность. Хотя, если хоть на секундочку Аня была бы на сто процентов честной с собой, то признала бы, что он ей нравится и даже очень, только вот ведет себя отвратительно, скрывается за маской остроумного, колкого, ледяного, чем жутко отталкивает Данилову. С другой стороны, ей было интересно узнать какой он внутри, что его сделало злым, черствым, почему так нападает на нее. «Бублик» ей как-то признавался: со временем его симпатия к ученице разъела внутренности и душу настолько, что он начал относится ко всем, в том числе к ней, с издевкой. Анька тогда подумала, что может Павел Юрьевич не такой и плохой, просто так — жертва обстоятельств. — Эй, Данилова, не хочешь телефончик забрать? Я, конечно, понимаю, тебе хочется поделиться перепиской, но я, кажется, попросил тебя остаться. — Павел Юрьевич, просто отдайте мне телефон, я пойду на уроки, у меня сложная работа сейчас, мне нужно повторить. — О нет, — напускное грустное выражение лица, надутые губки, — как же так, что же теперь будет, — хватается за голову, а-ля беда, — кто же теперь порадует меня своим видом, раскрасит мое одиночество… — О нет, я такое трагическое разочарование, — она тоже делает грустное лицо, но внутри кипит гнев от этого детского сада или театра одного актера, называйте как хотите, — отдайте телефон, я пойду, пожалуйста, — она злится так, что Павел видит чертиков в ее глазах и упивается этим. — Держи, но не приходи, пожалуйста, как девушка на ночь больше, — улыбается так, будто сказал комплимент. А она вскипает, выплевывая, чтобы шел ко всем чертям. В спину слышит лишь смешки, да закрывающуюся дверь. «Мудачье бессовестное, этот ваш учитель» — пишет, клацая отросшими ногтями по клавиатуре, не может перестать злиться. Гнев разъедает, отравляет тело изнутри, вызывая желание крушить и ломать все на своем пути. «Не расстраивайся, все мы дураки, что случилось-то?» — а ей стыдно, стыдно рассказать, какая ситуация произошла, неловко, что она такая гадкая ученица, что к ней придираются. Аня увиливает, не говоря, что случилось в этот день, не желая портить впечатление собеседника о себе. Вдруг он, как учитель, подумает, что Павел прав, также назовет ее легкомысленной, а проблемы глупые. Даниловой безумно хочется отомстить, учителю, потому что он делает ей больно, как бы она не скрывала это. Все таки, когда тебе нравится человек, а он тебя не очень то воспринимает — неприятно и до жути обидно становится, а слезы собираются на кончиках ресниц. «Все уже хорошо, расскажи лучше, есть ли у тебя какие-то ученицы, при виде которых так и пляшет шутка на языке,» — и Аня переводи тему, только бы не думать про Дуброва, последнее время въевшегося в мозги и травящего душу. Аня Данилова не такая уж и сильная девчонка, совсем не острячка. Если заглянуть глубже, она мягкая, душевная и очень раненная. Словно лодка, старается держаться на плаву, когда в карме дыра. Мать Ани умерла, а отец начал страшно пить. Девочка затаскивала его ночью в квартиру в бессознательном состоянии, убирала за ним его свинство и терпела, терпела и снова терпела. Она сама очень переживала, но пить, к сожалению, было не выходом, так что в пятнадцать, напившись, получив от такого же пьяного отца, она перестала испытывать себя, испытывать терпение и просто стала этакой прислугой для пьяницы. Он извинялся перед ней, никогда не проявлял агрессии, если она ничего плохого не делала. Она подрабатывала в ночную смену в стриптиз-клубе, ведь ее приняли лишь туда, только бы наскрести денег. Было слишком тяжело, Аня терпела, учась справляться с болью, пыталась улыбаться, когда получала плевки в лицо от жизни. И это спасло ее, удержало на плаву, давая шанс, что все будет хорошо. Всю ночь переписываясь, Данилова не могла сомкнуть глаз даже под утро, попросив его дать ей поспать, понимая, что «бублик» рассказывает невероятно интересные вещи и не хочется отрываться от переписки. Он рассказал, как влюблен в свою ученицу, прося девушку отнестись к этому без шуточек о колонии и тюрьме, рассказал, что не шутить над некоторыми девчонками — просто не выходит, этакая плохая привычка для примерного учителя. А она рассказала, что за ее улыбкой скрывается совсем не ехидная гримаса, а грустно поднятый уголок губ. Аня буквально кожей чувствовала энергию, приятное тепло от сообщений, которые парень на том конце писал в ответ. И ей хотелось говорить в живую, видеть его лицо, когда он это говорит. А ему, когда она писала о своих травмах, хотелось прижать ее к себе, укрыть от всего мира. Они были влюблены в разных людей в своих жизнях, при этом тянулись друг к другу, словно ища спасение.***
Аня заходит в класс, улыбаясь своей подруге, сидящей за ее партой, и только потом кидает взгляд на учителя, стоящего около своего стола. На нем буквально нет лица, Павел Юрьевич выглядит так, будто сейчас кинется как бык на красную тряпку. На скулах играют желваки, на шее проступила венка, а нос то и дело впускает и выпускает воздух с характерным шумом. — Данилова, стоять, — она мысленно вздыхает, борясь с желанием послать его куда подальше в связи с невероятным недосыпом. Глаза слипаются, тело почти перестает слушаться. — Я сегодня даже не в бутсах, — начинает говорить, но вновь смотрит в голубые глаза, в которых разгорается нешуточный пожар. — Заткнись, я прекрасно вижу, если ты хочешь указать еще на мой какой-то недостаток, то вперед. Можешь написать на доску к остальным, — ее как ледяной водой окатывает. Она смотрит на доску, стену и стол учителя, по которому он ударил с такой силой, что карандаши посыпались. Вокруг написаны оскорбления про него и вывешены какие-то фотографии. Видит, что это фото его в неудачных позах, с перерисованными элементами. Взгляд просто падает в пол, по спине пробегает холодок. Он думает, что это сделала она. — Это не я, — почти шепчет, очень напугана, а он, подходя к ней ближе, кажется, будто сейчас убьет ее на месте. — Я выразился неясно? Закрой свой рот, Аня, — позволяет себе снова оскорбления, зная, что никто его не сдаст. На задней парте был ясно слышен смешок одной из убогих одноклассниц, ненавидящих Аню. Данилова потупила взгляд, съежилась под удушающей аурой идущего на нее преподавателя. — Если ты считаешь, что ты такая бедная, несчастная и оскорбленная, достойная уважения, достойная хорошего отношения только потому, что у тебя умерла мать, то ты ошибаешься. То, что она умерла — не повод быть такой, какой ты себя преподносишь. Ты не бедная, ты глупая девушка, которая занимается непристойными делами, скрывая это. Тебя никто не жалеет, все тебя ненавидят, — она чувствует, как дрожит, как по щекам текут слезы, как она ломается, как рушатся построенные стены. Павел давит на нее, разрывает изнутри. Ей бы хотелось, чтобы он ее ударил, привел в чувство, иначе девушка совсем растечется лужей здесь, но парень вымещает все накопившееся, не применяя никаких физических сил. Аня просто не находит в себе сил возразить, прекратить этот поток помоев, выливающийся на ее голову. — Это не я, — ее подташнивает, сердце выпрыгивает из груди, хочется его вырвать и выбросить, чтобы было не так тяжело. Симпатия, зародившаяся в моменты хорошего поведения преподавателя, улетучивается и крошится где-то внутри, от чего комок в горле становится еще больше. — А кто? Кто, если не жалкая, обиженная Анечка, которой все должны, которая прямо сейчас строит грустную, плачущую девочку. Слезы не помогут тебе смыть с себя всю грязь, которую ты насобирала. Словно перекрывают кислород, обида застилает глаза, закрывает ей уши. За Аню никто даже не пытается заступиться, оправдать ее, предыдущий день закончится стычкой и всем кажется логичным, что девочка так насолила преподавателю. Аня утирает слезу, собирает в себе все остатки сил, себя по частям. — Идите вы нахуй, Павел Юрьевич, — последние силы уходят на звонкую, хлесткую пощечину, после чего Аня выходит из класса спокойно, слыша, как все вздохнули в удивлении. Театр для одноклассников, шоу уродов. Заходит в туалет и падает на пол, чувствуя стекающие по щекам слезы, шум в ушах и рвущийся наружу крик. Набирает сообщение «бублику», дрожа так сильно, что телефон почти вылетает из ее рук несколько раз. Маленький ребенок, опущенный в ледяную воду головой, лишенный воздуха, которому сказали: дыши. Она чувствует, как содрогается тело, но не может себя успокоить. Учитель, к которому она испытывала симпатию, смешанную с легкой ненавистью, только что заставил ее подумать, а стоит ли ей вообще пытаться жить. «Мой учитель, к которому я испытывала симпатию, только что довел меня до истерики, я не могу успокоится и не знаю, что мне делать. Он обвинил меня в том, что сделала моя одноклассница, но точно не я. Пожалуйста, поговори со мной». Данилова еле-еле попадает по клавишам, три попытки уходит на нажатие заветного «отправить». Бублик должен поддержать, подсказать, она держится только за него и его тепло. Сообщение приходит через десять минут, которые Аня сидит, сжимая руками коленки, проглатывая одинокие слезинки и шмыгая носом. Такой отверженной, брошенной и побитой она не чувствовала себя давно, с тех самых пор, как умерла мама. «Твою же мать, Данилова.» Осознание бьет по голове, заставляя закрыть рот рукой. Аня чувствует, как новая волна истерики накрывает ее еще сильней, не может сдержать всхлипа, разрушающего тишину помещения. «Пожалуйста, скажи, где ты, я очень виноват, я такой чуши наговорил, Данилова, пожалуйста. Это глупо, оправдываться, но я тебя умоляю, скажи, где ты. Я не хотел, я был зол, Аня». «Нет, ты был прав». Она удаляет его из чата, закрывая ладошкой рот, стараясь не плакать, видит последнее сообщение, где он пишет одинокое прости, бросает телефон на кафель, не думая, что он может разбиться. Его она починит, но стены собственной души обратно не возведет. Она почти любила «бублика», оказавшегося Пашей, и теперь ей хотелось кричать еще сильнее. И любила Пашу, который оказался «бубликом», а еще того, который размазал ее по полу перед всем классом, разрушил все, что она в себе построила. Он сделал ей так больно, а она испытывала симпатию, вспоминая переписки, надеясь успокоиться. Было гадко, хотелось выблевать душу с сердцем и бросить тут, вместе с остатками уважения к себе и самооценки. Она жалкая, любящая человека, так яростно порицавшего ее.***
В школе так отвратительно, что хочется снова и снова блевать. Тянет убежать, никто ведь не предъявит. Поговорить почти не с кем, она не настолько близка с одноклассниками, пусть даже из ее компании. Он был единственным, с кем она хотела говорить о нем же. Горько. Данилова не приходила на уроки русского, понимая, что жаловаться он не будет, так как виноват только сам. Эти уроки она отсиживала либо в кабинете педагога-организатора, который был не против помощников в составлении разных сценариев, либо всего-навсего в туалете, осмысливая, передумывая свою жизнь, стараясь подавить тягу к учителю. Она боялась видеть его, страшилась своих чувств, потому что тянуло к нему невероятно. И эта симпатия на грани страха, заставляющая дрожать от осознания, горько отдаваясь где-то внутри. Это как открытая рана, которая, затянувшись корочкой, снова открывается, когда ее задевают. И эта рана приносит ей мучения, не сравнимые с теми, которые она испытывала до этого. Она встречалась с другими парнями, она любила людей и до него, но они не делали ей так больно, они расходились как-то мирно. И эта горечь, отчаяние, окутывающее ее огромным облаком, казалось бы перекрывая кислород, заставляя хватать ртом воздух, которого все нет и нет. И задыхаться, содрогаясь в рыданиях, дрожа всем телом.***
Она видит, как он идет к ней, но ее парализует, наблюдает, как его фигура все ближе, почти нависает над ней, дрожит, волнуясь, хочется убежать, но тело сковало. — Данилова, можешь зайти в класс, я хочу поговорить, прошу тебя, — она видит синяки под его глазами, разглядывает его скуластое лицо, сжатые челюсти, бросает взгляд на губы. Гордость борется с желанием поцеловать его прямо здесь, разумные мысли уходят на второй план, заставляя ее мысленно метаться, думая, что делать. — Я не хочу с тобой говорить, — она даже не старается быть официальной, обращаться на вы. Она же жалкая и глупая проститутка, зачем ей формальности. — Данилова, пожалуйста, — хватает ее выше локтя, почти тащит в кабинет русского. У Ани нет сил упираться, хотя здравый смысл и бьет тревогу. — Что ты мне скажешь? Извинишься, но что с того, ты просто не понимаешь, что я чувствую, что я переживаю после твоих слов, — он отводит ее в класс, закрывает дверь ключом, оставляя его торчать, буквально прижимает телом к стене около двери. — Я виноват, Данилова, ты прекрасно знаешь, что я чувствую к тебе, это такая реакция, что ли, — она вздыхает, пытается вырваться, оттолкнуть, от близости его тела кружит голову. — Это ничего не меняет, я тебя ненавижу, — безбожно врет, чувствуя влечение и желание к нему, а он об этом знает, видит в глазах. — Ты врешь, Аня, ты чувствуешь то же самое и бьешься в раздумьях, ты пытаешься меня обмануть, но я читаю тебя, как раскрытую книгу, мне жаль, очень жаль, что я сделал тебе больно, но я влюблен в тебя и я не хочу, чтобы ты страдала, — слова слетают с языка легко, ранят девушку, режут ее изнутри, заставляя бороться с влечением с новой силой. Стены мнимой ненависти к нему разрушаются с каждой секундой. — Отпустите, или я буду кричать, — не замечая, переходит на «вы», боясь, что он может сделать то, о чем она иногда позволяла себе подумать. — Не будешь, Данилова, ты хочешь того же, я достоин прощения, хоть ты сейчас и ломаешься. Прости меня, Аня, я не хотел. Я не считаю тебя жалкой, я считаю, что ты невероятная. И честно признаюсь тебе, Аня, я влюблен в тебя— целует ее, не справляясь с желанием. Она мычит, хочет вырваться, но оседает в его руках, обвивает его шею. Нет смысла бороться с собой, с ним. Он победил, а она и не против уже. Ей ведь правда этого хотелось. После того случая он не выходил из ее головы. Мысли о нем преследовали, душили. Она понимала, что была влюблена, несмотря на сказанное. А он винил себя. Винил в том, что позволил себе ранить любимую девочку. Винил в том, что не успокоил ее тогда, не сказал, что сорвался, не зная, о ее чувствах. Он сажает ее на стол, продолжая целовать. Отстраняется, припадает к ее шее, снимает с нее рубашку, а она, стараясь не отставать, делает то же самое. Он оставляет засосы на ее шее, которых она потом будет стесняться, закрывать горлом водолазки. Он расстегивает её лифчик, откидывая куда-то на парты, Аня потом устанет искать его, решив, что не слишком-то он ей и нужен, а он, найдя его, лишь улыбнётся, вспомнив их последнюю встречу. Она расстегивает ремень его джинсов, а после и сами джинсы, которые парень, поцеловав её в уголок губ, стягивает. Он мягко гладит её по спине, снимая белье и, снова поцеловав, оставив пару засосов на её груди, закусывает её сосок, вбивается в податливое тело, отмечая, как она промокла, ухмыляясь и, спустя пару минут, они почти синхронно кончают. Её тело обмякло в его руках, а он, шепча, что все ещё беспамятно влюблен, слышит ясное: «и я тебя люблю». И больше ничего не хочется, больше ничего не нужно. Они счастливы, они наслаждаются друг другом, упиваются чувствами и ей так хочется простить ему все. И она, думая, что может и совершает ошибку, решается попробовать, простить ему все, попытаться забыть боль, возвести новые стены, разрушенные той волной отчаяния. А он ещё сотню раз просит прощения, на что она лишь улыбается, говорит, что он почти искупил свою вину. Она дает ему шанс, поддаваясь желанию, снова и снова падая в пропасть ошибок. — Все равно ты урод! — Напыщенная злость, надутые губки, прикрывающие грудь руки. — А ты в общем-то ничего, солнышко, — притягивает и целует, а после, как на маленького ребенка, надевает ее рубашечку, бережно застегивая, — маленькое любимое солнышко.