Silence.

Ночь. Движуха. Засранные улицы и тишина, пропахшая полусырым сладковатым запахом гнилых душ. Дешёвые понты. И оскалы приторные. Совсем как кровь. Улицы полны тел, завёрнутых в ярко-тёмное, окованных цепями и проводами, бьющих по 220, доводя до судорог, заставляющих улыбаться ещё слащавее, сдавленным шипением приветствуя полуразложившихся личностей. Насквозь пораженных тонкими нитками, за которые кукловод ловко играет. Судорогой нервы и внутренности выворачивая, прямо на улице. Публичная казнь. Руки до мяса об асфальт, глазными яблоками камни считая, зубы с корнями на корм кукловоду, дерьмо от боли изо рта. Смех и унижение. Дань же почти... Базар. Едкое зловоние сгнивших слов и трупный яд изо рта. Усмешки нежного убийцы и похотливые взгляды, истекающие тёмно-багровой кровью, слегка окрашенной в голубой. Толчками. Пробивая нити. Заставляя вновь корчится под звёздами и полумесяцем, похожей на сладкую улыбку маньяка, довольного новой жертвой. В глазах дым. Зрачки широкие до нереала, накаченные дрянью из шприцов, пульсирующие. Серый, безумный, вырванный когтями из чьего-то тёплого тела. Обволакивает и мягко душит окостенелыми лезвиями, заботливо сдирает кожу с каждого сантиметра. По венам быстро разбегается адреналин. Всё тело судорожно колотит, словно в кулак сжали, а потом всё гвоздями под кожу. Медленно. Чтобы удовольствие продлить. Тогда иглы до основания и обратно. Снова и снова. Пока не стошнит от расковырянных до мышц и мяса рук и широких тёмно-синих вен, готовых разорваться. На пластыре же только держаться. Иномарок, как клопов по углам. Тоже жрут. Высасывают и давятся. Выплёвывают тела на улицу. В самое сердце гнилой секты. Хриплый старческий смех, зубы жёлтые, и руки трясутся. Это норма. (с) И бабы. Разные. Шлюхи поголовно. Между ног трамвай проедет. Скалятся, изрыгая на асфальт тёплую сперму. Блюют кровью. Глядя на таких, хочется их дрелью. Посмотреть в лицо. Что, сука, кончаешь? Грязь везде: гнившие трупы душ, протяжные стоны из кабинок, блевотина от переизбытка коктейлей и барыги, забвенно слизывающие её с асфальта, перемешанную с выделениями, кровью, комками лёгких тех, кто уже почти трупы от тяжёлой травки. Музыка, прокалывающая мозг с тихим сладострастным звуком, такая, что из ушей кровь, и глаза вытекают. С забвенным ритмом апокалипсиса. Ножом по телу. Глубокими такими рубцами, откуда кровь, наркота, алкоголь и виагра толчками, заливая асфальт и подкармливая животных, когда-то напоминающих людей. Кукловод смеётся. Он властен над ними, над всей этой безмозглой, бездушной массой полуживых кусков гнилого мяса и дроблённых костей, подъедающей дерьмо друг за другом и обнажающей кривые жёлтые зубы, скалясь в блеске своей неотразимой отвратности. И они вдвоём. Их жизнь. Их ночь. Два живчика на тысячу зомби-наркоманов. Под алкоголем, со смехом, раздирающим горло, свободные от ниток кукловода. Не гнилые ещё, нитками не прошиты. С огнём в глазах, которого нет. И кайф без причины. Даже в дерьме кайф. Если кто-нибудь её назовёт шлюхой, он просто засунет его голову в жопу и заставит моргать. Если хоть одна стерва пальцем прикоснётся к его телу, она вырвет ей волосы и затрахает шпилькой. Непредсказуемые. Неотцифрованные алгоритмами крутости. Просто для себя. Эгоистичная установка в аккуратной целлофановой упаковочке. Чтоб не гнило и воздуха не было. Сами собой дышат. А им норм. (с) * Утро. Ненавидное. Это адская хренорезка в голове. Лопастями медленно, словно фарш, выкручивая мозг и всё тело, заставляя изобразить гримасу неприязненной боли, волнами проходя, током, как на стуле электрическом. И гвозди в тело невидимым молотком, вместе с шляпкой, добросовестно так. Похмелье рубило с плеча, не щадя никого вокруг. Четвертовало, а теперь злобно потирало руки, любуясь собственными деяниями. - Ебааать... - простонал Морозов, не открывая глаз, - как же дерьмово то, а... Каждое слово семнадцатилетний парень выдавливал из себя с искренним отвращением от себя и своего состояния. Во рту сухо, тела не чувствовал, а голова вообще существовала только для того, чтобы сводить с ума от боли. - Твою ж... - начала было хрипеть Юля, но сил не было даже закончить фразу. Она словно отключилась, оглушённая ударом реальности. Оба стонали от приятной мучительной боли, сковавшей всё тело, словно мазохисты, и мысленно кляли всё возможное. - Ты - мой самый большой провал, - выдавила, наконец, Самойлова, улыбнувшись хитро и кашлянув кровью на подушку, вспоминая попутно табак тот, от которого барыгу даже наизнанку и прямиком в ад. - А ты - моя самая большая шкатулка приключений, - усмехнулся Макс, чувствуя, как горит огнём расцарапанная спина. Девушка в спешке ушла снимать вчерашний макияж, оставив пришибленного Максима умирать от похмелья. Колготки в сеточку тонкими ловкими пальцами и мини-юбку, как пояс, стринги и невъебенный зад. - Шлюха, - довольно прохрипел Макс. - Так бы и сожрала тебя, чтоб не видеть. Готовь голову к жопе, мудак. - Непременно, а ты обязана налысо побриться и затрахать себя шпилькой. Высокомерные, свободолюбивые улыбки. Самойлова усмехнулась и, цокая шпильками, оглушительно хлопнула дверью. /хуже? так же? лучше?/