Курама

В которой Курама игнорирует то, что он считает чепухой, а Наруто пытается завести друзей.

Первый день в Академии мог бы пройти и лучше. Кушиново отродье было решительно настроено прийти туда заранее, что означало, что прошлым вечером оно поставило будильник на шесть утра, после чего провело целую ночь без сна в глазу, не в силах уснуть из-за беспокойных нервов и адреналина. Каждые десять минут оно тыкало Кураму, чтобы узнать, спит ли он, что не особенно помогло сгладить курамино раздражение. Ночь была коконом, толстым и тёплым. Курама погрузился глубже в матрас, закапываясь носом в ткань одеяла. В его мыслях небо было тёмным. Отец стоял в центре, все девять хвостатых зверей собрались вокруг него. Он рассказывал им историю — о вороне и о девочке, родившейся из цветов, и о их путешествии на Восток. Кольца на его посохе звенели, когда он жестикулировал. Его голос звучал приглушённым рокотом. — И дракон поделился своей мудростью: "Говори — и они послушают, попроси — и они подумают". — Только иногда, — перебил Шукаку, зевая. Курама хотел стукнуть его по голове — это была его любимая часть — но он был на противоположной стороне круга от своего самого старшего брата, и ему требовалось пройти мимо Отца, чтобы оказаться в зоне досягаемости. К счастью, Мататаби была более чем готова выразить гнев Курамы вместо него. — Не только иногдакай Отцу, — прошипела Мататаби, хлеща хвостом. — Ты всё так же нахален, как и всегда. Шукаку пренебрежительно хмыкнул, и в следующую секунду шар пламени вспыхнул возле его уха, бросаясь вперед как мстительная змея. Слева от Мататаби Исобу слегка сдвинулся с дороги, с треском задевая раковиной расправленные крылья Чомея. Шукаку, не напуганный, отмахнулся от огненного шара: — А ты, дорогая сестра, слишком чопорна. Огненный шар полетел ему в глаза. Щелчок пальцев Отца — и чёрное пламя Мататаби с хлопком исчезло. Отец вздохнул: — Помните о своих манерах, дети. Он посмотрел на них, лукаво приподняв бровь. Это было выражение лица, с которым Курама был близко знаком. Потом Отец улыбнулся, и его глаза на мгновение стали ослепительно голубыми, и его голос был выше, резче, и намного, намного громче. — Эй. ЭЙ. Ты не спишь? Курама проснулся. Отродье, с пронзительно-синими в приглушенном освещении глазами и торчащими беспорядочными пучками волосами, трясло его за плечи. Его слова продолжали громко крутиться у него в ушах, повторяясь раз за разом образом, который показывал, что отродье повторяло их на протяжении приличного времени. Курама вцепился в одеяло с неразборчивым бормотанием и натянул его на голову, решительно закрывая глаза. А потом — поток воздуха, резкий холод, бьющий его в лицо. Резкий холод повсюду. Кто-то сорвал с него одеяла. Курама приложил усилия, чтобы открыть один мутный глаз и сонно, но с негодованием посмотреть на лицо отродья. — Что? Отродье показало на календарь, повешенный на противоположную стену. — Мы сегодня идём в школу! — сказало оно, практически трясясь от восторга. Или, возможно, это был просто обычный излишек энергии. Курама бросил взгляд на календарь, после чего посмотрел на мигающие светящиеся цифры на будильнике. Желание задушить отродье усилилось. Там было написано: "6:30". — Я знаю, — сказал Курама и натянул одеяла обратно на голову. Очередной яростный рывок означал, что отродье отчаянно пыталось сорвать одеяла с матраса. Курама подоткнул их себе под голову, словно подушку — тёплую и завёрнутую в мягкую ткань. — Мы должны произвести хорошее впечатление, — сказало отродье более тяжёлым тоном. Сквозь преграду из ткани его голос звучал приглушённым и расплывающимся, собирающимся вновь уже на барабанных перепонках Курамы. — Это начало нашей жизни ниндзя! Чтобы вернуть себе свой сон, лучшим порядком действий было спихнуть отродье с кровати. Курама на секунду высунул свою голову из-под одеял, после чего сонно сказал в ответ на триумфальную улыбку отродья: — Твоей жизни ниндзя. Я не хочу быть ниндзя. Разбуди меня через час. Изложив свои условия в виде полных предложений — редкая роскошь раньше полудня — он зарылся обратно в одеяла и принялся пинать отродье, пока не услышал тихий удар по ковру. Это оказалось ошибкой. Спустя пять минут, когда он расслабленно дрейфовал обратно в расплывчатую серость, ещё один поток холода атаковал, когда его тепло сбежало прочь, чтобы приземлиться на ковёр. Резкий вдох — и лёдМОКРОХОЛОДХОЛОДХОЛОД расплескался по его лицу. Курама сел на кровати так резко, что у него закружилась голова. Вода прилепила мокрые пряди его волос к голове, стекла вниз, чтобы растечься по его футболке и шортам. — Что, — он процедил, теперь определённо полностью проснувшись, и, с борьбой вылезая из сырых покрывал на сухой ковёр, попытался вернуть себе рассыпавшиеся кусочки самообладания, утопленные кушиновым отродьем. Всё было мокрым; Курама с недоверием оглядывался вокруг, пока его злой взгляд не остановился на отродье, которое балансировало на спинке кровати. — Что это было? Отродье спрыгнуло вниз и, равнодушно махнув рукой, поставило кувшин на прикроватный столик. — Ты не просыпался, — сказало оно. — Сейчас шесть тридцать, — медленно и отчётливо произнёс Курама. — В какой вселенной, по-твоему, я бы хотел проснуться? Отродье, судя по всему, восприняло это как вызов. Оно сморщило нос в направлении Курамы и показало в сторону двери. — В той, где мы станем ниндзя, когда вырастем, то есть в этой. — Правильный ответ — ни в какой. — Ни в какой это глупо. Курама посмотрел на свою одежду с дёргающейся гримасой на лице. Вода сочувственно капала на пол. Он, пошатываясь, поднялся на ноги. Время всё ещё было раннее — слишком раннее для этого вздора. В тонкую щель между занавесок было видно небо, зевающее себя в утро, переполненное полосками серого и светло-лилового. Тот тусклый свет, который исходил от окна, вяло расползался вдоль границ комнаты. Стопка книг стояла в углу рядом с единственным, пустым письменным столом, календарь был приклеен скотчем к противоположной стене, опрятный рюкзак валялся рядом с дверью. Принадлежащий кушинову отродью аварийный склад рамена лежал в коробке рядом со шкафом. Курама отлепил от себя футболку, которая мокро, холодно повисла на его груди. — Просто, — он обиженно нахмурился. — Забудь. Я встал, адское ты отродье. Теперь займись чем-нибудь ещё. Завтраком, желательно. Мне нужно... — новую одежду. Принять ванну. Съесть шоколадного печенья. — ...переодеться. — Это просто чуток воды, — пробормотало отродье, но засчитало это за свою победу и выбежало из двери в сторону кухни. Курама только наполовину закончил выжимать воду из своей футболки, когда отродье прокричало: "КРЕВЕТКИ ИЛИ КУРИЦА?!", потому что они опять ели рамен на завтрак, и, честное слово, Кураме следовало сразу догадаться. — Я не буду есть эту чёртову лапшу! — прокричал Курама в ответ. — Не смей трогать моё печенье! — МНЕ БОЛЬШЕ ДОСТАНЕТСЯ! Курама привёл себя в порядок в ванной и пришёл в гостиную — волосы мокрые, всё остальное сухое. Он бросил ещё один злой взгляд на отродье, пока мальчишка со скоростью молнии втягивал в себя две чашки лапши, после чего отправился прямо к кухонному шкафчику. Он запихнул два печенья размером с блюдца себе в рот — овсяные с изюмом, ням — и запил их стаканом холодного шоколадного молока. К тому моменту, как он закончил, отродье выбросило стаканы из-под своего рамена в корзину для мусора и разглядывало курамину банку с печеньем со скорбью и тоской во взгляде. Щенячьи глаза отродья оказывали нулевой эффект на Кураму. Он запихнул банку обратно на самую высокую полку, закрыл шкафчик и спрыгнул обратно с кухонной стойки на пол. Они вышли из двери на два часа раньше необходимого. — Академия начинается в восемь тридцать, — яростно, и исключительно для проформы, повторял Курама, шаркая ботинками по грязным дорогам. Но отродье было непреклонно, и за первые два года знакомства с ним Курама понял, что, если отродье было непреклонно насчёт чего-то, то было проще уступить ему и сохранить энергию на другие, более продуктивные начинания. Возможно, что это могло стать палкой в колёса его планам, но Курама был почти уверен, что, когда дойдёт до дела, он сможет просто вырубить сопляка и вскрыть печать, пока отродье будет без сознания. Пока что ему следовало вести себя хорошо и притворяться. Как ожидалось, когда впереди показались выбеленные стены Академии, ни единого человека не было видно поблизости, за исключением их двоих. Ну, были ещё АНБУ. Курама чувствовал их чакру, стянутую в тугой комок размером с его кулак, и внутри каменных стен Академии частицы света двигались туда-сюда по длинным коридорам. Снаружи, однако, не было никого. Ни души. Там были трава и деревья, и твёрдая земля под его ногами; их песнь отложилась у Курамы в костях. Он был един с природой однажды, давным-давным давно. И даже сейчас это наследие оставалось с ним. Сердцебиение земли было кровью в его венах, размахом в его шагах. Когда шла гроза, он мог слышать колыбельную дождя в своих ушах, и крещендо молний освещало всё вокруг клеймящей белизной. Курама знал — Мир был одной большой песней, и каждая искорка чакры была его лейтмотивом. — ПЕРВЫЙ! — прокричало отродье, вскидывая руки в воздух. Оно определённо выглядело слишком радостным, учитывая отсутствие людей вокруг и долгое ожидание впереди. Двор перед Академией был местом с плотно утоптанной землёй и спутавшейся травой, окружённой кольцом леса. Там висели небольшие качели, состоящие из куска фанеры и грубой на вид верёвки. Отродье бросилось к ним и запрыгнуло на сиденье, раскачивая ногами в воздухе и громко крича: — Рама! Толкни меня! Как поступило бы любое разумное существо в такой ситуации, Курама собрал с собой еду, прежде чем его выгнали за дверь. Он открыл свой рюкзак и отправил шоколадку себе в рот. — Хрен тебе. Качай ногами сам, если хочешь набрать высоту. Мудрец свидетель, у тебя для этого достаточно энергии. Отродье, моргая, обрабатывало этот совет. Его рот открылся в "о" озарения. — О-о-о. Погоди, это как большие дети качаются? Это потрясно. За этим быстро последовали яростные пинки. Курама отошёл в сторону, подальше от любых несчастных случаев, которые могли последовать, если отродье случайно упадёт с качелей, но достаточно близко, чтобы оставаться в тени. Он мысленно оценил плюсы сна на траве. Она всё ещё была влажной от росы, но она так же была мягкой, сладко пахнущей и, честно говоря, по сравнению с неожиданным ледяным душем ранее этим утром, немного влаги было мелочью. Курама вытащил одну из трёх аварийных пар затычек из своего кармана и надел их. — Разбуди меня, когда прозвенит звонок, — проинформировал он отродье, ложась на траву и кладя руки под голову как подушку. — Или не буди. Ты можешь пойти и следовать за своей мечтой сам, а меня оставить в покое. — Положись на меня, Рама! Отродье засмеялось; Курама лёг спать.

***

Учитель сделал очень прилежную и очень всестороннюю попытку игнорировать их существование, вероятнее всего действуя по принципу "если вы отрицаете что-то достаточно долго, оно исчезнет само". Он выглядел немного за сорок, на его лице были видны стрессовые линии и выражение исключительной суровости, а его чакра ощущалась как сложенные в банку угли. Его имя Курама проигнорировал вместе со вступлением, потому что у отродья крайне недоставало знания правил приличия, и было непохоже на то, чтобы Курама мог расслышать что-либо через постоянный поток его шёпота — который, на самом деле, нельзя было посчитать за шёпот, потому что тихий и обычный голоса отродья имели одинаковый уровень громкости. В конечном счете, рассудил Курама, Углечервь будет раздражён достаточно сильно, чтобы кинуть кусок мела в голову отродью. Или просто закричит на него, чтобы он, чёрт побери, заткнулся. Так или иначе, это будет означать, что он признал существование отродья. Другие дети уже вытягивали шеи и бросали раздражённые взгляды на них из передней части класса. По крайней мере первая часть плана "обратите на меня внимание!" отродья была выполнена. Размещение их в самой дальней части класса, очевидно, аукнулось Углечервю. Если он хотел, чтобы урок хоть куда-то продвинулся, ему нужно будет услышать свой собственный голос сквозь шум выбалтываемых отродьем фраз. Не то чтобы отродье осознавало это развитие событий. Оно всё ещё продолжало болтать, просто тоном, который отродье, и только отродье, считало тихим. Время от времени оно бросало взгляд на классную доску и копировало то, что настрочил Углечервь трясущимися, неровными штрихами карандаша, кусая нижнюю губу, когда оно не могло подобрать правильные слова. Курама опустил свою голову на свою собственную и совершенно пустую тетрадь и задремал. Превращать голос отродья в белый шум на заднем плане к этому моменту было уже привычкой. Затычки для ушей работали хорошо, но на таком расстоянии они не могли заглушить всё, особенно когда отродье разговаривало с помощью размашистых жестов и ударов коленями по парте в той же степени, в какой с помощью слов. Вибрации двигались по дереву прямо в курамины руки и голову. К счастью, отродье было слишком занято тщательным изучением учителя и доски, чтобы осознать отсутствие внимания со стороны Курамы. Ему достался целый час сна, пахнущего бумагой и деревом, прежде чем равномерное бормотание резко превратилось в громкий, негодующий вопль. — ЭЙ! — послышался голос отродья, на несколько степеней громче. Уже не тот шелест дождя, запросто игнорируемый Курамой. — Это Хана. Хана. Чакра Углечервя дёрнулась в отчётливом раздражении. Подняв свою голову, Курама распахнул глаза как раз вовремя, чтобы увидеть как Углечервь сжимает свою челюсть. Вена начала пульсировать на его виске, пока Курама дремал, и он выглядел в одном слоге от того, чтобы швырнуть свои папки отродью в голову. Этой несносностью отродье было особенно одарено. — Узумаки, — произнёс Углечервь голосом, похожим на скрежет жерновов мельницы. — Отвечай, когда тебя спрашивают. И только когда тебя спрашивают. — Но вы меня не вызывали, — запротестовало отродье. — И я ответил правильно. Я знаю, что ответил правильно, — потом, как если бы осознав что-то, он толкнул коленом Кураму под столом и опустил свой голос обратно до заговорщического шёпота. — Я же ответил правильно, верно? Курама скосил глаза на большие, жирные слова на классной доске, которые действительно гласили Хана, и пробормотал "ага". Честное слово, даже если это был только первый класс, они по крайней мере могли бы приложить к этому больше воображения. — Не отвлекайся, — прошипело отродье, когда Курама опять лёг спать. — Сам этим занимайся, — приглушённо ответил Курама. Остаток дня протянулся в вихре вступительных занятий, которые Курама проспал, и отродьевых плохо скрытых тычков локтями, которые, хотя и более сложные для игнорирования, всё равно в итоге были перебиты чистой монотонностью голоса Углечервя. Курама был резко разбужен ради обеда снаружи. Он был всё ещё сонным, когда поедал свой стакан лапши, пока отродье протаранивало себе путь в неуверенно собирающиеся круги общения детей. — Это всё похоже на сцену для будущего разочарования, — сообщил Курама отродью, когда то притащилось обратно, яростно хмурясь. После обеда занятия продолжились. Курама бодрствовал и рисовал каракули в своих тетрадях, чувствуя мерцание крошечных жизненных форм, двигающихся сквозь здание, пока его карандаш рисовал петли на бумаге. Вторая половина школьного дня возвестила о возобновившемся размахивании руками и ногами — любезность отродья, оправившегося от его маленького злоключения за обедом. К тому моменту, как прозвенел последний звонок, Курама чувствовал себя так, словно его барабанные перепонки порвались трижды. Он пинал отродье по голеням, пока то скакало по мостовой с оскорбительно широкой улыбкой, как приклеенной к его лицу, и пальцами, дёргающими за лямки его рюкзака. Этим вечером их посетил Человек-Обезьяна. Кураме пришлось терпеть целый час того, как отродье описывало каждую крошечную вещь, которая случилась за день, и спустя пять минут его болтовни просто снова заткнул уши затычками. Они, однако, поужинали у Лапшичника. Это было приятно. С тех пор как Курама впервые побывал там, Лапшичник включил в меню восхитительный новый ассортимент данго, маленьких моти и сладкого чайного желе в своё меню, и всё это досталось Кураме бесплатно. У Курамы не было любимчиков, но на шкале от распылю на атомы и съем ваши жалкие смертные души до едва, немножко, чуть-чуть терпимый, Лапшичник стоял очень близко ко второму концу. Кураме даже достался контейнер на вынос, полный данго, чтобы забрать его с собой в квартиру. Следующий день был очередным школьным днём. По счастью, отродье не попыталось обрушить дом на курамины уши в шесть утра. К сожалению, когда настал вечер, оно попыталось заставить Кураму заняться физкультурой. Учитель только что закончил объяснять про бег, и стадо детей стояло у краёв растянувшегося тренировочного поля. Курама сел у противоположного от них края, хорошо затенённого широкими листьями дуба. — Ну же! — уговаривало отродье, размахивая руками так, словно это могло каким-то образом убедить Кураму начать бегать круги по полю. Курама сощурился и зашипел, как загнанная в угол гремучая змея. Честно говоря, то, что для кураминого плана побега — каким бы смутным он ни был на текущей стадии — ясно отсутствовала нужда в какой-либо физической подготовке, было огромной удачей. Во-первых, человеческие тела были жалкими. Во-вторых, Курама ненавидел физические упражнения с глубоким раздражением, на которое был способен только тот, кто был рождён полностью подвижным и для кого усталость была чуждым концептом. Если это не помогало его побегу или прикрытию, у Курамы не было никаких причин этим заниматься. Человек, который решил, что это было "обязательным", мог валить к чёрту. — Хорошее впечатление, — надавило отродье. — Сейчас подуют в свисток, — отметил Курама, тыкая пальцем в противоположную сторону поля. — Что? — повернуло голову отродье. — Погодите. Аргх... Нет! Не начинайте без меня! Оно бросилось вперёд. Один неверный шаг спустя отродье лежало лицом в траве, прежде чем поднять себя — в этот раз вместе с дополнительными следами от травы на локтях и коленях — и побежать к точке старта. Курама открыл свою тетрадь и начал писать. Несмотря на отказ Курамы заниматься, ну, по большей части, всем (Человек-Обезьяна мог его зарегистрировать, и кушиново отродье могло затащить его во входные двери, но никто не мог физически заставить его заниматься физкультурой, точно так же, как никто не мог физически заставить его выполнять отвратительные домашние задания), отродье оставалось в удивительно хорошем настроении. Потребовалось целых три недели, чтобы этот восторг выветрился. Но три недели прошли. Они прошли с отродьем, каждое утро затаскивающим Кураму в ворота Академии, и отродьем, тщательно выполняющим свою домашнюю работу, и отродьем, безуспешно пытающимся выпросить настоящий набор кунаев у Человека-Обезьяны. Но, на самом деле, стать ниндзя было только одной из надежд отродья на Академию. И его другая цель, которую в теории должно было куда проще достичь, не осуществилась. Другие сопляки старательно его избегали. Прошло три недели, и отродье до сих пор не завело себе друга. Но это было, однако, не из-за нехватки стараний. Возможно, как размышлял Курама, это было потому, что он старался слишком сильно. Курама бы скорее сбросил себя со скалы, чем вступил в беседу с кем-то столь невыносимым. Но, судя по его наблюдениям, все сопливые человеческие дети были точно такими же. Более вероятно это было из-за ситуации с джинчурики, которая, спустя столетие пребывания закрытой за фигуративными замком, ключом и десятью слоями красной ленты, стала... не особенно секретной. Ниндзя. Кураму это в любом случае не особенно заботило, пока никто не осознавал, что Узумаки Менма, так же известный как Рама, не был в самом деле джинчурики. Он привык к одиночеству. С кушиновым отродьем была совсем другая история. — Я им покажу, — бормотал он над своей домашней работой, кусая губу и глядя в то, что выглядело похожим на диаграмму человеческой анатомии. — Я им покажу, — его чакра дрожала — раненая, гневная, растерянная. Курама издал звук в ответ. Это не было, непременно, согласие, но это не был и спор. Он не упомянул прачечную; три недели назад — одно радостное волнение. "Мы заведём так много друзей!" Это всё равно было неважно. Отродье, на самом деле, было неплохо в учебе. Оно легко держалось наравне с остальными в учебном классе с его рудиментарными способностями к чтению и письму. Его выносливость была выше всяких похвал. Его точность в метании снарядов была чудовищной, но он компенсировал это на вступительных "привыкайте к ударам по другим людям" спаррингах, в которых он мог продержаться дольше большинства своих противников, пока они не были детьми из крупных кланов. Оно училось... не великолепно, но довольно хорошо. Но потом они ввели математику. Не простую математику. Сложение и вычитание, это отродье умело. Он не был гением в этом деле, но с помощью нескольких листов бумаги мальчишка мог перебороть все цифры и достичь правильного ответа. Проблемы были в делении, умножении и потоке дробей и степеней. Базовая арифметика должна была быть простой, но мозг отродья бунтовал против чисел в контексте, отличном от сложения и вычитания. После того, как он в третий раз объяснил, что нужно перенести двойку, запомнить её на потом, нет, деление в столбик так не работает, что ты делаешь, Курама был красным от ярости и был готов перевернуть стол. С него так хватит. К счастью, отродье решило доставать Щенка с помощью в математике после того, как Курама выбежал прочь в раздражении. Однако, гений или нет, Щенок был так же плох в объяснении. как и все остальные, и к концу своего четвёртого занятия отродье швырнуло свою стопку исписанной бумаги в голову Щенку и действительно перевернуло стол. Учителя в Академии прикладывали силы к тому, чтобы избегать их двоих, так что отродье не получало поддержки и с этой стороны. Между этим и появлением географии оценки отродья упали, и его настроение стало ещё хуже. Оно было, за неимением других слов, вспыльчиво. — Ты не пытаешься, — выпалило отродье однажды с невесёлым лицом. Они собрались у кофейного столика в гостиной. Курама зарисовывал старые дизайны печатей, отродье сидело со своим школьным рюкзаком, лежащим у него на коленях. Тетради и листки с домашней работой пожирали то немногое пустое место, которое у них было. Оно зыркнуло на страницу в своём домашнем задании по делению. — Ты всегда знаешь ответ на что угодно, но ты не пытаешься, и это нечестно. Это тупо, и ты тупой, и я это ненавижу. — Я тебе говорил. Я не хочу быть ниндзя, — ответил Курама, не поднимая взгляда от наполовину нарисованной печати. Не то чтобы школа была хоть сколько-то сложной. Психический возраст Курамы был намного больше, чем у самого старого человека из живущих, а получение базового образования было утомительным, однообразным занятием. Он мог пропустить его, если ему хотелось. Но отродье было непреклонно настроено показать, чего они стоят, широкой общественности, и спорить с пятилетним ребёнком было всё равно что сражаться с кирпичной стеной в его текущем теле. Иными словам — поражение было неизбежно, и Курама знал, когда стоит отступить. Так что Курама ходил в Академию, но по большей части игнорировал всё вокруг. Он рисовал в классе. Часть рисунков была малоизвестной теорией печатей, выполненной в абсурдно неаккуратных обозначениях — так их было проще принять за часть "каракулей" — а другая была просто случайными забавными рисунками. Иногда он выходил наружу, когда начинались занятия с оружием, и поправлял ужасные стойки отродья до умеренно приемлемых с помощью язвительных насмешек. Не то чтобы отродье ценило его усилия. Маленький засранец постоянно ныл, ругался и корчил гримасы с большими глазами и надутыми губами в его направлении. Курама даже помогал ему с домашними заданиями, Мудреца ради. Части человеческого тела. Чакра для чайников. Глаза отродья были очень, очень голубыми, когда оно наклонилось вперёд с лицом, скорченным во что-то яростное. — Неважно, что ты не хочешь быть ниндзя. Ты всё равно должен попытаться. Старик сказал, что если мы хотим когда-либо до-стиг-нуть чего-либо, мы должны стараться изо всех сил! Лично сам Курама был вполне уверен, что он был более продуктивен, чем все остальные семилетки в их бесполезном классе вместе взятые, просто он, так уж получилось, оставлял все свои рабочие листы пустыми или изрисованными рисунками выпечки. — Хорошо, — сказал он, изучая отродье прищуренными глазами. — Что, если я не хочу ничего достичь? Отродье сморщило нос. — Не-а, Рама. Все чего-то хотят. Это было верно, рассудил Курама. Просто так вышло, что цели Курамы не лежали в Академии или вообще в Конохе. Ну, может быть, в Конохе. Если умертвить всех и всё внутри считалось. Но он не озвучил эту мысль вслух. Вместо этого Курама показал своей ручкой в направлении кухни. — Да, ладно, я хочу все леденцы в мире. Нужно мне пытаться, чтобы заполучить их? Нет, — Щенок в этом плане был до восхищения эффективен. — Годится? — Нет, — ответило отродье тоном, идеально повторяющим упрямый тон Курамы. — Жаль. — Нет, — повторило отродье, прежде чем броситься через стол, чтобы вырвать ручку из рук Курамы. Они кучей упали на пол — Курама автоматически дёрнулся назад, чтобы убрать ручку подальше от неловких пальцев отродья, но сделал это слишком сильно, инерция отродья протащила его вперёд и столкнула Кураму на землю. Курама выдавил из себя придушенный хрип. Отродье ударило лбом его ключицу. С громким тыдыщ деревянный пол квартиры встретился с затылком Курамы. — Я ненавижу, — выдавил он через пелену боли. — Всё. — Нет, неправда. Ты просто не пытаешься-я-я-я. Курама не мог поверить, что они вернулись к этой теме. — Что за бессмыслица? — огрызнулся он, безуспешно пинаясь. Отродье вцепилось крепко. — Ради... ох, знаешь что, ты же всё равно не послушаешь. Нет никакого смысла жертвовать чем-либо ради такой идиотской профессии. Я позволяю тебе делать, что тебе хочется. Не читай мне лекций. Отродье укусило руку, пытающуюся ударить его по носу — маленький засранец. Курама жалел, что передал ему эту привычку. — Тогда ты не читай лекций мне. Вечно сопляк то, сопляк сё. Почему это я сопляк, ты ниже! И меньше! — Я знаю в тысячу раз больше, чем всё, что ты сможешь поместить за свою жизнь в ту изюмину, которая у тебя вместо мозгов, — процедил Курама. — Для кого-то, кто не может даже умножать— — Да ну, к чёрту математику! Почему ниндзя нужна математика. По крайней мере, я выполняю свои задания. Ты просто пускаешь слюни в классе! — Я не пускаю слюни. — Я видел, как ты пускаешь! Дёрнув своим плечом, Курама зацепился ногой под коленом отродья, дёрнул его за волосы ради дополнительного преимущества и перевернул их двоих. В качестве мести отродье укусило Курамину руку сильнее. — Я... м-мф! Это, предположительно, должно было быть настоящими словами, но локоть Курамы нашёл свой путь ко рту отродья достаточно быстро, чтобы его прервать. К сожалению, он получил пинок в колено в ответ. Отродье дёрнуло. Голова Курамы ударила пол во второй раз. Взвыв, он погрузил свои пальцы в ткань и попытался оторвать отродье от себя. — Отпусти! Его лоб ударил что-то твёрдое. Да ради всего святого. — Рама, ты, какашко-головый! После этого всё стало только хуже. К тому моменту, как голосовые связки отродья, если и не вся остальная его часть, слишком устали, чтобы продолжать, Курама полностью истощил свои запасы энергии. Они лежали, побитые, на деревянном полу — Курама прижал лоб к ножке стола, отродье с чернильной кляксой, начинающейся от его носа и стекающей на футболку, распласталось звездой. Записи Курамы были полностью испорчены. Клочок бумаги приклеился к засохшей у него на щеке полосе чернил. — Знаешь, что я тебе скажу, — сказал Курама. Он перевернулся на спину, щурясь в сторону лампы на потолке. — Ты занимайся всеми этими глупыми ниндзя-штуками, а я буду делать... — он остановился. Следующая часть была покушением на те небольшие остатки достоинства, которые у него остались, но спустя секунду он сумел выдавить слова из своей глотки с минимумом отвращения. — Супер классные ниндзя техники, которые ты сможешь изучить. — Но быть ниндзя это лучшая часть! — И достаточно сказать, — вздохнул Курама, — что я не хочу ей заниматься. Отродье подвинулось на пять сантиметров, разделявших их, пока они не оказались прижаты друг к другу, плечом к плечу, и нахмурилось. — Ты вечно так говоришь. — Это правда, ты, кретин. Ответ отродья был печален: — Ну да, я спорю, что ты всё равно не знаешь никаких хороших приёмов. Курама знал все хорошие приёмы. Большинство из них, сдетонировав, могло стереть горную гряду до основания и требовало куда больше чакры, чем любой человек мог накопить. И если дойдёт до дела, он мог нехотя признать, что владел знанием в том числе и о ещё некотором количестве созданных для крошечных насекомых дзюцу. Да, Курама застрял в двух изнуряющих, отвратительных душах на столетие, но это были души, которые принадлежали ниндзя. — Конечно, я знаю. Что я, по-твоему, читаю? — он замер. — Нет, погоди, не отвечай. Это был риторический вопрос. Смысл в том, что я могу научить тебя, если ты сможешь поместить эти знания в свой кретинский мозг и если ты прекратишь пытаться сделать из меня... ниндзя, — он произнёс слово, сморщив нос и свернув губу так, словно оно лично осквернило могилу его отца, что оно технически сделало. — Я буду мозгами, ты будешь мускулами. Из отродья даже не получились бы хорошие мускулы, честно говоря. Конечно, ему было легко указывать, что делать, но оно было шумным, нелепым и ему было пять. Из пятилеток, как правило, не получается хороших мускулов. На секунду воцарилась тишина. Краем глаза Курама мог видеть переплетение красных и светлых волос, длинные пряди Кураминых, путающиеся с принадлежащими отродью короткими соломенными. Отродье хмурилось, поджав губы. Наконец, оно рискнуло: — Так, эм. Как оно там? Делаем упор на наши сильные стороны и всё такое? — Да, это правильное высказывание. — Я знаю, — сказало отродье. Оно повернулось, и они снова были лицом к лицу. Отродье сморщилось, став напоминать задумавшегося дикобраза. — Значит... ты будешь как библиотечный ниндзя? Типа придумывать дзюцу. А я буду ниндзя-ниндзя. Типа драться с плохими парнями и спасать принцесс. Курама был уверен, что библиотечных ниндзя на самом деле не существовало. Были криптографы, разведчики, психоаналитики, и библиотекарь мог быть шиноби в отставке, но не было такой вещи, как библиотечные ниндзя. Плевать. Это сработало. Отродье вцепилось в эту идею, эту альтернативу, и, хотя сдвигать мировоззрение этого говнюка было задачей совершенно титанических масштабов, Курама знал, что стоит идее окончательно улечься, её будет уже оттуда не убрать. Отродье не бросало ничего так просто. — Если хочешь, — тон Курамы был равнодушным, но здесь была последняя наживка — разрешение. Если хочешь. И, конечно, Наруто хотел. Наруто хотел, потому что люди были созданы хотеть, потому что дети были созданы хотеть. Его ответная улыбка была ослепительной. Рука потянулась к кураминой — детская, мягкая и загорелая. — Мы будем лучшей командой на свете.