demons

Чонгук складывает ещё не остывшие от чужих прикосновений старые книги в свою сумку. Укладывая корешок к корешку, он вдыхает пыльный запах чудесных текстов. В узком книжном магазинчике места так мало, что Чонгук еле помещается между прилавком и широкими полками. — Снова сказки, господин Чон, — тихо говорит старичок-продавец по ту сторону прилавка, аккуратно пересчитывая монетки. Гук поправляет свою сорочку, немного выбившуюся из-под сюртука, и довольно кивает. И пусть в его почти двадцать все считают его болеющим извечной инфантильностью, он просто слишком влюблён в старые городские легенды о ведьмах и черноте, что прячется в щелях между городской кладкой. — Третья книга за этот месяц, и как ваш отец смотрит на это? — С пренебрежением, — честно отвечает юноша, немного морща чувствительный нос от обилия кислых запахов в этом месте. Многотонные улицы пропитаны смогом и холодными голосами бездомных. Без страха и не взглянешь в медленно сгущающиеся сумерки за расписанным окном. И он просто игнорирует последующие высказывания сморщенного старика, разворачиваясь, давая понять, что этот разговор совершенно бессмысленный. На улице шумно, и Чонгук перекатывает на языке жалкое чувство предвкушения. Ему не нужны приёмы, дамы в идеальных платьях и тяжёлые книги с разными науками. Под тёплый свет лампы он готов часами читать затёртые страницы о демонах и страшных адских тварях, что проникают в наш мир тёмными тихими ночами. И иногда его пробирала липкая дрожь, когда где-то на лестнице глухо хрустели ступеньки, словно кто-то делает осторожные шаги в сторону его комнаты. Он зарывался в своё одеяло, укутываясь с головой в мягкую ткань, засыпая с тревожным чувством чужого присутствия. Дома его ждут бесконечные обязанности и совсем немного свободного времени перед сном, когда он наконец избавляется от неудобных одежд, накидывая на плечи лёгкую ткань его ночного костюма. От постели пахнет лимонным эфирным маслом и воском. За окном давно взошла одинокая луна, и Чонгук словно слышал, как завывают чёрные души в тёмных переулках на окраинах Лондона. Чонгук заворачивает продрогшие ноги в одеяло, падая на подушки, что служанки идеально взбили для него несколькими минутами ранее. Книги в руках веют стариной, чем-то мрачным и холодным, Чонгук чувствует лёгкий дымок потухшей свечи, вероятно, с первого этажа. Атмосфера такая, что его невольно пробирает лёгкая дрожь. И со страниц книг на него сквозь расплывчатые строки смотрят налитые кровью и чужими страданиями страшные глаза. Демоны прячутся в каждой молекуле этого тёмного воздуха, когда он дочитывает пятую страницу, тихо выдыхая. Ему немного страшно, немного волнующе от ощущения полного погружения в черноту чего-то далёкого, неизвестного. В книге чёрные небеса с чёрными, словно смоль из печки, людьми, что похожи на зверей. Их душа жестока, пропитана злостью и беспочвенной ненавистью. Там за гранью человеческого мира есть мир тёмный, неизвестный обыденному восприятию. Людям в него нет хода, там демоны, пожирающие души глупых детей. Они глотают свежее мясо, облизываясь как псы в голодное воскресенье. И от странных старинных слов на потёртой бумаге у Чонгука жадные мурашки бегут по замёрзшей спине, как вдруг чье-то холодное дыхание тушит огонь в его лампе на тумбе около стола. Комната погружается в ледяную темноту, и Чонгук едва ли не вскрикивает. Ему будто мерещатся тысячи пар глаз и запачканные когтистые лапы, что тянутся к нему по воздуху, совсем немного задевая его щёки. Он зажмуривается так сильно, что в темноте перед глазами начинают плыть разноцветные круги. И он так явно слышит громкие шаркающие шаги за своей дверью, что кровь в жилах стынет. И книги с кровати летят куда-то на пол, громко осыпаясь ветхими корешками на холодную поверхность. Он до автоматизма заученными движениями накрывается одеялом с головой, чувствуя, как начинает задыхаться. И его набожный отец наверняка гордился бы им, ведь в страшную минуту его любимый сынок, не помня себя в полном ужасе, начинает молиться. Ощущения словно усиливаются в сто крат, и по его щекам стекают обжигающие слёзы. Он шепчет мёртвую молитву в прожигающий его лёгкие воздух. Его волосы на висках мгновенно намокают, и он все отчаянно пытается понять, в какой момент должен был остановиться. Это просто книга. Просто очередная книжка с ложными мифами, легендами городских кладбищ и старых часовен на краю света. Просто набор букв, что когда-то выводились рукой раз за разом, сводя автора с ума. Он тоже сходит с ума. Его сердце схватывает такой отвратительной судорогой, и прилипающий к нёбу язык распухает, продавливая комок тошноты глубоко в горло. — Просто книга, — шепчет он в сложенные ладони, пока за окном трещит сухой ветер, слизывая с камней пыль и редкие капли дождя. От потухшей лампы воняет дымом и плавленными нитками. Чонгук словно умалишённый вздрагивает от каждого шороха, слепо тычась носом в душное одеяло. И в какой-то момент всё заканчивается. Ветер прекращает завывать, все эти звуки просто замолкают, оставляя мальчишку в почти оглушающей тишине наедине со своим страхом. На первом этаже слышно зычный голос их повара и тихую ругань матери. Чон выдыхает, вероятно, от облегчения. Может, он просто уснул на пару секунд, забываясь в кошмаре. Книги беспорядком валяются у его кровати, и лампа всё так же стоит, потухшая и пропахшая огнём. И до утра Чонгук уже не выбирается из постели. Всю ночь его мучают странные сны, где глаза чьи-то, злые и жестокие, чей-то шёпот в самое ухо. Он просыпается несколько раз за ночь, боясь обнаружить себя на том свете. Боится увидеть кого-то в темноте рядом с собой. А утром рассвет занимается за холодным окном, и Чон слышит перестукивание каблучков с улицы. Служанки приносят ему завтрак и отглаженный костюм для прогулок. Его мать читает свежую газету, разглаживая складки на своём платье. Чонгук замечает тёмные круги под её глазами и притихшего рядом отца, от которого веет то ли осторожностью, то ли благоговением. И дурацкий сюртук сковывает его плечи, когда он выходит на улицу, чтобы пройтись до справочного бюро, где работает его знакомый, и расспросить его о последних новостях. На улице свежо, и воздух, ещё не прогретый солнцем, режет чонгуковы розовеющие щёки. Он растирает их ладонями, снова и снова поправляя сюртук и постоянно выбивающуюся из-под одежды белоснежную сорочку. Со всех сторон слышатся тихие перешёптывания и громкий гул дворовых мальчишек, что выпрашивают сладкие яблоки у уличного торговца. Юноша проходит мимо толпы, собравшейся возле бедно одетой девушки, что сладко пела о любви с грязным акцентом. Ей никто не хлопал, но на подол её фартука, что она расстелила перед собой, звонко падали редкие монетки, брошенные нежадными прохожими. И Чонгук, совершенно не жадничая, так же бросает пару серебряных на грязную ткань, дабы девчонка не стояла слишком долго на морозе. Но, почему-то, он не проходит мимо, застывая перед лицом нищенки, слушая её высокий, немного грубоватый голос на фоне гула лондонских жителей. Среди слушателей в основном мечтательные старушки, что, прогуливаясь здесь, остановились послушать бесплатный концерт. И сквозь морщинистые, словно гниющие яблоки, лица он видит чьё-то чужое. Чьё-то благородное, аристократически изящное лицо. Мужчина смотрит во все глаза на замарашку, приглаживая широкими ладонями лацканы своих одежд. Его идеальная осанка так выделяла его среди прочих, что Гук невольно засмотрелся, изучая чужое идеальное лицо. Черты лица его резкие, крупноватые, высокий лоб, скрывающийся за чёрными густыми волосами, и тяжёлые плечи, облачённые в идеально чистый, отглаженный, синий двубортный сюртук с позолоченными пуговицами. И пение девушки смывается из чонгуковой головы: там остаётся звенящая тишина и чужое лицо, настолько красивое, что хочется плакать. Мужчина переводит свой взгляд на Чонгука, и тот теряется от той темноты, что плещется на дне чужих зрачков. Словно сама смерть смотрит в его глаза. И этой ночью к его телу тянулись чужие лапы, и точно такие же глаза разрывали его сердце нечеловеческим ужасом, от которого никуда не спрятаться. И по неизвестной юноше причине его щёки наливаются ярко-красным, когда он опускает голову, стараясь не смотреть на незнакомца. Тот поправляет воротник длинными пальцами, и Чон замечает маняще поблёскивающее кольцо на его указательном пальце. На нём что-то начертано, но Чонгук никак не может разглядеть что, словно древние руны или какие-то иероглифы. Его дыхание сбивается, когда мужчина следует к нему, пробиваясь сквозь плотно стоящих людей. Он вздрагивает, когда незнакомец касается его плечом, смеряя пронзительным грозным взглядом, от которого сердце начинает бешено колотиться в юношеской груди. Его тело словно окутала какая-то пелена, заливая туманом внутренности. И Чонгук будто в каком-то вакууме, дышит через раз все эти долгие секунды, пока плечо мужчины касается его собственного плеча. И от места их соприкосновения по коже ползёт липкая морось, затирая поры до состояния идеальной гладкости. — Извините, — произносит незнакомец тихим грудным голосом, — запона на вашем сюртуке — это какой-то оберег? Чонгук нервно сжимает пальцами брошь с драгоценными камнями, закреплённой на ткани своего сюртука. И кто, чёрт возьми, просил его надевать его именно сегодня. — Ах, это, — он закусывает губу, всё сильнее сжимая пальцы на металле, — да, это, можно сказать, амулет. И незнакомец усмехается, расправляет плечи и, кивая головой, наконец, уходит. Но когда Чонгук разворачивается, чтобы поймать силуэт человека в толпе, того нет. Он будто растворился, и Чонгук, глупо передёргивая плечами, направляется в сторону бюро, куда и собирался. Проводя день в мелких обязанностях, вечером он снова берётся за книгу, желая дочитать её. И за окном темнота ползёт в тонкое дерево оконной рамы, когда слова сливаются в одно. Чонгуковы глаза слипаются, и в их доме медленно гаснут свечи в тяжёлых канделябрах. Начинается дождь, мелкие капли тарабанят по стеклу, когда Чонгук буквально чувствует кожей гуляющий по коридорам их особняка сквозняк. Он продувает тяжёлые двери всех комнат, насквозь проходя стены и бесконечные коридоры, в которых потеряться — раз плюнуть. Из них слышится шуршание штор, что снизу продуваются спёртым воздухом, что прямиком из подвала разливается по пространству дома. И доски слегка поскрипывают под шагами служанок, пока те готовятся ко сну в своём чулане. — Демонами заполнено всё, — тихо шепчет в пустоту Чонгук строчку из запылённой книжки, голос у него обрывается на последнем звуке, когда он тяжело вздыхает. Его страх сковывает по рукам и ногам, но он всё продолжает читать, надеясь лишь на миллионы крестов, что по всем традициям, развешаны на каждой двери в их особняке. И тихой ночью на город опускается мгла, словно все твари вылезли наружу, обнажая острые зубы, с силой впиваясь в заблудшие души. Чонгук читает страницу за страницей, пока зрению хватает сил разглядывать в темноте начертанные символы. На бумаге рисунки рогатых и горбатых, они не похожи на людей, ничем не привлекают. Как люди попадаются на их уловки? Чонгук впитывает новые сказки как губка, зачитываясь до сладкой вязкости на языке. Он заканчивает книгу ближе к рассвету, его лампа гаснет, когда в ней догорает фитиль. И Чонгуку уже не так страшно, сон забирает его в свои объятия, укрывая от демонов и звероподобных существ в образах обычных людишек. Парень смотрит в последний раз в своё окно, заливая водой из графина уголёк в своей лампе. И за окном, далеко внизу, около высокого забора стоит человек. Слишком темно, чтобы разглядеть его лицо или хотя бы более чёткие очертания. Чон видит лишь силуэт, мягко растворяющийся в ночи. И Чонгуку бы радоваться, что их семья бесконечно уважаемая. В ночь на Рождество их приглашают на ужин в кругу друзей одного из отцовских знакомых. В их огромном доме было так ярко, на столе, что был буквально заполнен яствами, для свечей почти не было места. На парня смотрели, кажется, несколько сотен пар женских глаз, когда он вошёл в своём праздничном наряде с аккуратно зачёсанными, приглаженными маслами волосами. Он, как и положено, держал свою спину прямо, мягко улыбаясь незнакомым людям. Его отец, как обычно, нахваливал его за помощь в работе, рассказывая о том, какой идеальный у него ребёнок. Чонгуку только и оставалось, что кивать и улыбаться, рассматривая всё здесь через призму своей усталости и нежеланием принимать во всём этом фарсе участие. И холод за окном будто насмехался над ним. Все такое яркое — глаза начинают болеть и слезиться от излишней позолоты. На него со всех сторон великолепной залы смотрят люди, незнакомые и далёкие, как плоский круг луны на сереющем небосводе. Чон просто улыбается, кивками раздаривая свою вроде как благодарность. Но он вряд ли будет хоть каплю благодарен всем им. Для них он просто очередной хороший мальчик хорошего отца, который всегда одет с иголочки и выглядит так, словно весь мир у его ног. Его костюмы всегда идеально выстираны и отглажены, а волосы лежат аккуратной причёской благодаря стараниям прислуги. Юношеские черты лица ещё не успели огрубеть, стать такими же резкими и угловатыми, как у отца. Сейчас он больше походил на мать, с этими её плавными линиями, мягким подбородком и пухлыми блестящими щеками. Рядом с ним сидел тучной мужчина, вечно зыркающий на парня своими маленькими бегающими глазками. Он перебирал толстыми пальцами подол своего заляпанного едой сюртука, иногда промакивая грязным платком выступившую на жирных морщинах лба липкую испарину. И Чонгук едва сдержался от того, чтобы не поморщиться в его сторону, когда он придвинулся чуть ближе, противно скрипя ножками стула по полу. — Господин Чон, — голос его противно заскрипел на фоне разговоров, Чонгук тихо кашлянул в сжатый кулак, дабы не рассмеяться, — Ваш отец так много рассказывал о Вас. Но Вы всегда молчите, почему? Чонгук сдерживает себя от глупых смешков и желания притвориться немым, например. Как бы странно ни было ему это внимание. Оно с самого детства тащилось за ним балластом, так что он просто привык. Привык к вечным ужимкам дам, что прикрывали веерами красивые и не очень лица, к мужчинам, что норовили говорить с ним каждую секунду их мимолётных встреч. И Чон, напоенный такой популярностью в этих узких кругах, упивался ей, словно дорогим вином, жадно глотая комплименты и льстивые речи. Пусть он и не был избалованным аристократом, и порою такое внимание раздражало, он всегда был готов потешить своё самолюбие, слушая чужие пресмыкания. — Я просто не люблю говорить попусту, — всё же отвечает юноша, лениво скользя взглядом по лицам в помещении. Человек рядом с ним мерзко жевал жирное мясо, пачкая щёки и подбородок в блестящем масле, попутно пытаясь что-то говорить с набитым ртом. Чонгук автоматически кивал своему собеседнику, пока тот что-то рассказывал ему о предстоящем выступлении каких-то бродячих артистов. Он слушал его вполуха, делая вид заинтересованности, как вдруг чей-то взгляд пронзил его с другого конца комнаты. Настолько липкой и навязчивой была темнота чужих зрачков, что Чон чувствовал себя словно пригвождённым к своему стулу. И пользуясь своим положением он, осторожно наклоняясь к мужчине рядом, тихо спрашивает: — Скажите, — шепчет он, указывая взглядом на человека за другим концом пышного стола, — а кто этот мужчина? — Где? — беспардонно вскрикивает собеседник, наконец, отрываясь от куска мяса. — Не могу сказать, мистер Чон, я вижу его впервые. Вам лучше поинтересоваться этим у хозяйки. Чонгук лишь слабо кивает в ответ, ровно садясь на своё место. Он честно старается не поднимать взгляда, но он будто кожей чувствует, как тот человек пронзает его взглядом, словно тысяча острых игл одновременно вонзились ему в кожу, доставая до самого сердца. Огни свечей невесомо подрагивают, отбрасывая причудливые тени на стены комнаты, портреты окрашиваются в оранжевый, и Чонгук рассматривает что угодно, лишь бы не встретиться взглядом с тем странным мужчиной, которого он видел около поющей нищенки. Отец громко смеётся, совершенно захмелев от сладкого вина. Он рассказывает всем какую-то дурацкую набожную историю, которую сам Чонгук слышал уже миллион раз. Мать, как обычно, хмурым пятном сидит подле отца, разглаживая складки своего грубого дорогого платья, иногда отпивая вино из своего бокала. Чонгук, пользуясь отвлечённостью родителей, под смех гостей ускользает из залы в тёмный коридор, откуда быстрее бежит на улицу, чтобы освежиться. Прохладный вечерний воздух обдаёт его краснеющее лицо, немного приводя его мысли в порядок из того хаоса, в каком они были секунду назад. Тот человек странный и пугающий, ровно столько же притягательный и таинственный. Чонгук бы поспешно одёрнул руки, словно от огня, только прикоснувшись к нему. Он выглядел точно так же, как в тот день. С таким же идеальным костюмом, ладно сидящем на идеальном теле. Его лицо всё такое же спокойное, но спокойствие это какое-то странное, неподъёмное. И глаза у него чёрные-чёрные, как ночь перед самым рассветом, когда от сгущающейся темноты не продохнуть, она сжимает горло ещё не успевших уснуть, расползаясь по телу вязким ощущением нереальности. Чонгук выдыхает приятный воздух в пустоту перед ним, когда слышит чужие шаги. Так близко, так страшно, что он невольно перестаёт даже дышать. — Почему Вы здесь? — чарующий голос незнакомца вливался в уши медовой патокой, разнося по организму печальную негу. Он стоял за чонгуковой спиной в паре шагов от зажмурившего глаза мальчишки. — Решил выйти, подышать, — несмело произносит Чон, делая совсем крохотные глотки воздуха, что вмиг наполнился чужим ненавязчиво терпким ароматом. — А Вы, господин? — Решил составить Вам компанию, — медленно кивает тот, его тёмная шевелюра покачивается от слабого ветерка, разбиваясь на лбу острыми прядями. — Я никогда прежде не видел Вас, — почти что шепчет Чон, открывая глаза. Перед ним тишина, скомканная и пустая. Такая, от которой по коже бегут навязчивые мурашки. Мужчина, наконец, выходит из-за его спины, и Чонгук может хорошенько рассмотреть чужое лицо, освещаемое лунным светом. Теперь он не кажется таким грузным и взрослым, как раньше. Кожа гладкая и необычайно смуглая для Лондона, в котором все ходили белые, словно обтёрлись мелом. Крошечная родинка на носу приковала взгляд Чона, он сумасшедше захотел её коснуться. А незнакомец просто стоял, вглядываясь вдаль, в чёрный горизонт, откуда к небу ползла непроглядная тьма, смешивающаяся с блеклым лунным свечением. — Я приехал по делам, — уклончиво отвечает он, мягко перебирая длинными аккуратными пальцами края своей одежды. Синий цвет его праздничного сюртука идеально сочетается с оливковым цветом загорелой кожи. Чонгук невольно любуется незнакомцем, нервно одёргивая себя, чтобы тот не заметил. — Остановился у своей тётушки, это она устроила сегодня приём. Чонгук как-то неопределённо мычит, потому что впервые слышал, что у старой госпожи, которая жила в этом поместье, был племянник. Эта старуха давно жила одна, в окружении своих огромных, злющих, гончих собак, что как дикие кидались на прохожих. Он никогда не слышал, чтобы у неё вообще были родственники. Ведь она была так стара, приближаясь с каждой секундой к смерти, а наследников её так и не объявилось за последний год. Местные помещики уже дано мысленно расхватали её имения по кускам — они в жадности потирали ладони, ожидая её скорой кончины. — Интересно, — выдавливает из себя юноша, пряча подрагивающие пальцы за спину, подальше от глаз незнакомца. — Не знал, что у неё есть родственники. Как Вас зовут? — Тэхён, — быстро чеканит тот, оборачиваясь к Чонгуку. — Ким Тэхён. — Чон Чонгук, — кивает парень, протягивая продрогшую ладонь для рукопожатия. Тэхён немного склоняет голову в знак уважения, и Чонгук делает это в ответ, сжимая пальцы на чужой крепкой ладони. Мужчина еще пару секунд держит чонову руку, не разжимая пальцев, смотрит своими глазами-омутами прямо в самую душу, Чонгуку даже кажется, будто тот жадно облизывается. — Будем знакомы, Чонгук, — наконец, он отпускает руку мальчишки, и тот облегчённо выдыхает, сразу же сцепляя руки в замок. — Ваша запона. Она очень красивая. Чонгук, вспоминая вчерашнюю их встречу, слабо улыбается, стряхивая с плеч наваждение. И чего этот Ким Тэхён прицепился к его запонке? Это была самая обыкновенная брошь, скольких у него тысячи. Золотая бляшка с небольшими каплями рубина по всему её диаметру. Она, как и все остальные его запоны, была освящена в местной церквушке. Отец почти слезно умолял сделать это каждый раз, когда новая брошь появлялась у Чона. Парень не понимал такой тяги отца к богу, но не осуждал его. Кто в их тёмные времена, в пропащие времена не прибегал к помощи святых? — Спасибо, — тихо произносит Чонгук, цепляясь взглядом за эту самую запонку на лацкане его сюртука. Она загадочно поблёскивала в лунном свете, собирая в камешках рубина пучки света, отбрасывая их на плотную ткань. — Могу я посмотреть её поближе? — в лоб спрашивает Тэхён, Чонгук хмурится на его просьбу и отвечает отказом. На это Тэхён слабо говорит: — ничего, я понимаю. — Это обычная запона, — приглушенный голос Чонгука достигает тэхёновых ушей, сладко растекаясь по коже, — ничего особенного. Но Ким ничего не отвечает на это. Лишь как-то странно хмыкает, молча ускользая назад в дом, унося с собой всю неловкость и сгущающуюся на дворе темноту. Когда Чон возвращается в пропахшее едой и алкоголем помещение, он уже не видит Тэхёна в комнате. Чонгук предполагает, что тот просто поднялся к себе, утомлённый таким шумным приёмом. Чонгук мысленно делает себе заметку в голове обязательно расспросить отца завтра утром про хозяйку этого поместья и что это за племянник вдруг нагрянул к ней. Чонгук с семьёй уходят несколькими минутами позже, когда отец уже плохо соображает и почти тащится по земле, облокачиваясь то на жену, то на сына. До их дома недалеко, так что они отказываются от поданного экипажа, решив прогуляться перед сном. Чонгук рассматривает еле виднеющиеся звёзды на небе, когда они добираются до своего поместья. Сегодня ночь весьма чудная. Луна светила так ярко, что было светло словно днём. И было намного теплее, чем обычно. Чонгук забывает запереть окно в своей комнате, ныряя под уютное одеяло, почти сразу забываясь тугим сном, который он успел нагулять за сегодняшний вечер. Ему снова снятся чужие угольные глаза и сворачивающаяся на их дне темнота. Тэхён из его сна просто смотрит на него и молчит. Легко касается пальцами открытого лба, тут же одёргивая руки, словно ошпарившись о горячую, чуть солоноватую от пота чонову кожу. И в этот раз чужой образ не вызывает того ужаса. Лишь какой-то благоговейный трепет теплится в его сознании, когда он ворочается в своей постели, сбивая бельё под собой в твёрдый ком. Тишина с улицы проникает в распахнутое окно, и Чонгук, потревоженный сквозняком, плотнее кутается в мягкую ткань, чтобы согреться. Сквозь сон он чувствует слишком горячие порывы сухого воздуха, словно кто-то выдохнул прямо в его лицо, но он настолько устал, что даже не попытался проснуться. И ёрзая на смятой кровати, он пытается внутренне прогнать необъяснимый сон, что никак не хочет заканчиваться. Всё больше чужие глаза засасывают его в свою воронку, и он чувствует, как медленно гибнет в этой черни, собравшейся каплями у его головы. Просыпается он от холода, когда рассвет приносит в комнату порывистый ледяной ветер. Чонгук, в темноте спотыкаясь о собственные ноги, спешит быстрее захлопнуть ставни, чтобы не заболеть. Со второго этажа открывается хороший вид почти на всю протяжённость улицы, так что он отчётливо видит чей-то силуэт на крыльце у соседей. Он дивится тому, что кому-то приспичило выйти на улицу в такую рань, и, широко зевая, падает обратно на прогретую его телом постель, крепко засыпая уже до самого полудня. И днём отец его почти гонит на воскресную службу, и Чонгук нехотя заставляет себя подняться с постели, сладко потягиваясь и зевая. Он натягивает на озябшее после утренних купаний тело мягкий воскресный костюм, спускаясь в столовую. — Ты слишком нерасторопный, Чонгук, — строго говорит отец, разрезая ножом горячую яичницу в своей тарелке. — Извини, — отвечает Чонгук, присаживаясь рядом с ним. И ему немного стыдно, он ёжится под твердым взглядом матери, от которого противные мурашки бегут по коже. Сквозь года отец мыслился ему двинутым стариком, не иначе, городские часто шептались о том, какой он сумасшедший сумасброд, набожный самодур. И Чон никогда не отрицал, возможно, это издержки лет или воспитания. Даже с этим он всё ещё его отец. В церкви, по обыкновению, почти никого нет. Время такое, когда люди отстраняются от веры, об этом часто говорил отец, проклиная всех на свете. Одинокий священник тихо и монотонно читал воскресную молитву, и на фоне церковный хор грубо пел Богу. Чонгук держится по правую сторону от отца, лишь чуть открывая рот на знакомых словах, чтобы отец не придирался, заставляя читать молитву целиком и вслух. Он сам, словно какой-то монах, без устали кланялся, крестясь и уповая на какую-то благодетель. Чонгук еле сдерживает себя от отвращения, его отец действительно похож на сумасшедшего. В помещении пахнет ладаном и жжёным воском, отчего Гука вмиг начинает мутить. Церквушка маленькая, воздух в ней спёртый и жаркий, так здесь тесно, что у Чона почти начинается приступ клаустрофобии. Так что он просто ждёт, когда всё закончится, чтобы просто пойти домой и заняться книгами по естествознанию, что недавно мать принесла от своих знакомых в книжной лавке. За окном небо всё такое же тёмное и хмурое, Чонгук плотнее запахивает свой сюртук, ёжась от прохладного воздуха в церкви. Запона на лацкане тихо звякает от каждого телодвижения, и парень невольно засматривается на мигающий отсветами свечек металл. И чего такого интересного узрел в ней тот мужчина? Просто брошь, чуть дороже обычных запонок у местных горлодёров, чуть элегантнее. Чон бы даже сказал, что эта запона самая любимая из всей его коллекции. Рубины на ней всегда так ярко сияют, каплями собирая любой попадающий на них свет, стекаясь кроваво-алыми отблесками по бархату одежд. Отец сначала обещался сжечь её в печи, так она напоминала ему что-то грязное, окроплённое кровью. Так что он заставил дважды освятить её, прежде чем зацепить на своём сюртуке. Он всё ещё боязливо косился на блеск красных камушков, фыркая и отплёвываясь от своих же мыслей. Вообще все украшения Чонгука побывали в святой воде, погружёнными в тысячи молитв. И ладно, Чону не жалко тешить бредни отца, может, это и сработает в случае нашествия нечисти. В черепушке набатом гремят голоса мужчин и женщин вокруг, хотя все они едва ли шепчут. И почему-то у Чонгука жутко начинает болеть голова. Из-за окружающих его запахов в лёгких не остаётся места, когда всё это, наконец-то заканчивается: люди вокруг замолкают, и отец в последний раз касается пальцами своего правого плеча. — С вашим сыном что-то не так, господин Чон, — слышит Чонгук шёпот священника, что как-то неожиданно оказался подле его отца. Он презрительно оглядывает Гука с головы до ног, раскачиваясь вместе с библией в руках, пока отец таращился на Чонгука, снова крестясь. — Какой-то злой след на его душе, кто-то хочет пробраться к нему в голову. — Отец, пойдем, — Чонгук закатывает глаза, он устал от той чепухи ещё от отца. Старик в черной ризе продолжает что-то шептать его отцу, и парень отчего-то начинает раздражаться. Какая-то жуткая злость скапливается в его горле, вырываясь рваным раздражённым вздохом из его груди. Он резко разворачивается, широкими шагами пересекая узкое помещение, наконец, выходя на свежий воздух. Кажется, собирался холодный дождь над его головой, и лёгкий свежий ветер трепал тёмные пряди его волос, забираясь за шиворот его отглаженной сорочки. — Здравствуй, — гладкий, словно кожура яблока, почти убаюкивающий голос раздался откуда-то сбоку, пока Чонгук глубоко дышал, прикрыв отяжелевшие веки. Тэхён стоит подле него, рассматривая его лицо, внимательно вгрызаясь взглядом в самое его сердце. Чонгук лишь кивает в ответ, размышляя о том, насколько сильно он сможет погрузиться в этого человека. Его глаза и руки словно сводят его с ума, он ничего не может поделать с этим ощущением пропасти прямо посреди голой земли около этой чёртовой церкви. Он видел его дважды, и оба раза его тело словно сковало невидимыми цепями огромной силы оцепенение. Человек этот прожигал кожу, добираясь до самых внутренностей — Чонгук почти чувствовал запах горелого мяса. Его взгляд чёрный, как самая тёмная ночь, последние секунды её перед рассветом. И улыбка его — чёртова бездонная яма. И правильно что-то лепетал святой отец: с ним действительно что-то не так. Что-то отвратительно сладкое копилось в юной душе, и он ничего не мог поделать со странным ощущением прострации, что тяжёлыми шагами топтала его разум. — Вы здесь, — наконец, выдыхает юноша, растягивая губы в кривой улыбке. Что-то страшное скребётся за тонкими рёбрами, отдаваясь к горлу противным кислым привкусом. У парня напротив позолоченные пуговицы будто светятся изнутри, а он сам будто поглощает каждую частичку света из воздуха. Чон невольно ёжится, обхватывая руками замёрзшие вмиг предплечья, будто стараясь спрятаться от этой морозной дрожи. — Служба уже закончилась. И Тэхён смеётся, его голос липким мазутом растекается по чонгукову телу. Ким снова и снова цепляет холодными глазами сверкающую камнями запону на его одежде, всматриваясь в металл так упорно и долго, будто желая глазами расстегнуть застёжку и утащить драгоценность в своём кармане. — Поверьте, воскресная служба — это последнее, что мне хотелось бы посетить. — Тогда зачем Вы здесь? — вдумчивый чонов взгляд старается уловить то, что на поверхность ни за что не вытащить, голос его слегка подрагивает по неизвестным ему причинам, лишь немного касаясь кожи идеального тэхёнова стана. — Я просто проходил мимо, — начинает он, и речь его такая настороженно-кусающаяся, что Чонгук в изнеможении готов заглядывать тому в рот, чтобы точно схватить каждое слово. До последнего, — увидел Вас, решил поздороваться. И Чон неопределённо мычит, встряхивая тяжёлой головой в желании отогнать глупые мысли. И в этот момент почему-то хочется его коснуться. Пробежаться пальцами по отглаженному хрустящему сюртуку, оттягивая мягкий воротник сорочки, опуститься к поясу, замирая на широком кожаном ремне с громоздкой желёзной бляшкой. У этого Тэхёна идеальная кожа, с ровным бронзовым загаром без единого изъяна. И Чонгук безуспешно пытается прогнать всё это из головы, пока Тэхён так же в ответ рассматривает его. Слишком внимательно. Слишком близко. Свежий аромат кимова парфюма едва уловим, но Чонгук чувствует его так отчётливо, словно тот вылил на себя весь пузырёк. Так что ноздри начинает печь от едкого запаха. — Снова попросите осмотреть мою запону? — говорит Чонгук с нотками иронии в холодном трескучем голосе, что на морозе превращается в непонятное нечто. — Я бы очень хотел, — кивает Ким. — Но вы снова не позволите мне, верно? И Чонгук ничего ему не отвечает, то ли улыбаясь, то ли скалясь от своего непонятного чувства победы. Он видит выходящего из церквушки отца, что широкими шагами приближается к ним, запахивая свой сюртук, жмурясь от ледяного ветра. Но в паре метров от них, мужчина тормозит, хмуря густые брови. Он поглаживает свой подбородок, вдруг разворачиваясь и уходя в сторону центра, ни словом не обмолвившись с сыном. Гук удивлённо смотрит в спину удаляющемуся отцу, пока тот, быстро перебирая ногами, не скрывается за тяжёлыми зданиями домов. — Прогуляемся? — тихо приглашает Тэхён, подавая Чону локоть. Чон просто кивает, молчаливо отказываясь от предложенной руки. И Лондон приглашает их на свои улицы мерзкой моросью и хлюпающей грязью под подошвой их обуви. И первые несколько минут он только молчат, мерно вышагивая по каменному покрытию улиц. Тэхён иногда стопорится глазами на Чонгуке, и у того дыхание застывает где-то в глотке от его взгляда. Мальчишка совсем ребёнок — так думает Тэхён, лишь иногда посматривая на шагающего рядом Гука. И это немного забавно, что он даже не понимает, с чем играется. Немного жаль его от того, что Тэхён знает, какая участь ждёт его. Никто не приходит в этот мир просто так. Едва ли найдётся хотя бы один сумасшедший, кто рискнул бы добровольно подняться в людской мир. Никто не питал иллюзий. В мире людей гадко, и солнце чертовски сильно палит, до костей сжигая толстую кожу. Далеко за пределами этой прозрачной оболочки мир, тёмный и опасный. Там нечисти в миллион раз больше чем на всех кладбищах вместе взятых. И люди так сильно боятся всего, что с ним связано, что иногда это доходит до абсурда. Но вот Тэхён здесь. Вот он жжёт кожу под солнцем: оно даже сквозь плотную навесу чёрных туч обжигает сильнее огня. И, о, великий Люцифер, его вызвал какой-то мальчишка, читающий по ночам старые книжки. Лёжа под душным одеялом и трясясь от страха, он читал строчку за строчкой, почти вскрикивая, увидев в темноте горящие глаза. Тэхён в полном недоумении обнаружил себя в отражении чужого окна, в подрагивающем свете вонючей освящённой свечки. Мальчишка читал и читал, а Тэхён никак не мог коснуться его. Любой демон, дорвавшийся до людей, приглашённый ими или самостоятельно проникнув к ним, был обязан украсть самое дорогое. Чью-то маленькую глупую душу. И по иронии судьбы Тэхён сейчас шагает рядом с этой глупой душонкой, что вызвала его посреди ночи, что носит тупые церковные штучки. Вокруг него поле такой силы, что Тэхёну физически больно приближаться к нему ближе чем на пару метров. Когда в их первую, по мнению Чонгука, встречу их плечи едва ли соприкоснулись, Ким чувствовал такую прожигающую его боль, что готов был завыть от неё. И всё эта запона, которую тот никак не хотел снимать. Пусть только она перестанет касаться его одежды, разорвётся их контакт, и Ким утащит Чонгука на самое дно кромешной тьмы. Но вот мальчишка идёт рядом, его брошь заманчиво поблёскивает на дневном свету. И такая она отвратительно святая, что у Тэхёна зубы от злости скрипят. Ему бы уже вернуться домой, чтобы не перебегать тут от ночи в ночь, когда подходящее время всё никак не наступает. По ночам в чоновой душной комнате невозможно находиться. Он таскает свои освящённые запонки, кажется, даже на нижнем белье, иначе Ким не может объяснить этой отталкивающей его силы, что будто кромсает каждую клеточку его тела. И этого наивного парня ему бы ненавидеть до дрожи в сердце, желать сожрать его без остатка, но отчего-то мёртвое сердце заходится в груди при одном только его взгляде. Он изящный, но эта не та женская изящность, от которой будто сахар песком хрустит на сжимающихся зубах. Эта изящность словно тонкий шлейф сладких духов смешанный с резким запахом табака. Его мягкие черты приправлены складным телом, звонким чистым голосом, который забирается под самую кожу.

«Мне тебя хочется убить»

В безумном приступе какой-то несвойственной демонам ярости он готов был разорвать чужое тело на мелкие кусочки, так чтобы кровь залила весь огромный его особняк.

«Мне тебя хочется укрыть»

От себя самого. Чёрный ворон сел на крышу совсем рядышком, Чонгук рассматривает его крылья, отмахиваясь ладонью от частых мыслей, мелькающих, словно на бешеном вертеле, в воспалённом сознании. Тэхён смотрит в сгущающуюся темноту в глазах-пуговках птицы — послание с того света, где ждут его с добычей, с освежёванной тушей, душой чужой, чистой и светлой, как чонова улыбка. — Так, — осторожно начинает младший, рассеивая неловкую тишину между ними, — чем вы занимаетесь? — Я занимаюсь поставками книг из-за границы, — говорит Тэхён первое, что приходит ему в голову. И только потом видит, как загораются чонгуковы глаза. Да он ведь как сумасшедший читает книги, словно одержимый листая ветхие страницы. Тэхён прикусывает язык, впервые понимая, что сказал какую-то ересь. — Ничего себе! — восклицает он, мило подпрыгивая на месте, и у Тэхёна в голове крошатся все его мысли.

«Я тебя хочу к себе забрать»

И беседа их льётся сквозь пальцы, аккуратная и лёгкая. Чонгук просит общения на «ты». Тэхён сочиняет свою жизнь на ходу. Чонгук ему беспрекословно верит. И от этого как-то странно в сердце щемит. Вбирая в себя холодный воздух, внутри всё болезненно скачет. Он не может противиться желанию растерзать мальчишку. Его душа невозможно сладко пахнет, хочется вынуть из его груди ещё бьющееся в агонии сердце и вонзиться в него зубами, чтобы кровь стекала по пальцам, пачкая этот дурацкий сюртук и дурацкую белую сорочку. Чонгук что-то рассказывает, бездумно доверяясь Тэхёну, отчего у последнего зубы сводит и он в бессилии сжимает кулаки, впиваясь ногтями в мягкое мясо собственной же ладони. И уже когда руки Гука становятся слишком красными и он начинает шмыгать носом, Тэхён останавливается у ограды его дома, рассматривая мальчишку так, словно в последний раз видит его. Он подумывает вернуться назад с пустыми руками, пусть заживо загрызут его черти снизу — он просто не может украсть чужое сердце: так живо бьётся оно в чужой молодой груди. Но чужая солёная кровь шумит в чоновых венах, пока тот прощается, обещается как-нибудь еще свидеться. И Тэхён лишь как-то скованно кивает, не соглашаясь, но и не отвергая. Он впервые ощущает себя подобным образом, когда животный голод до чужой души мешается в нём с непонятным обожанием на границе какого-то слепого следования инстинктам. Он никогда не был человеком, ему ни за что не узнать тепло их ладоней и яркий искристый смех. Но он стоит так рядом с мальчишкой, их разделяют жалкие сантиметры, а чёртова запона словно ножами режет его кожу, не давая максимальной близости. Это выматывает. Чонгук словно подсознанием чувствует важность этой бесполезной вещицы, что так бережно охраняет его уже который день. Тэхён не может забрать его, но разве он может сбежать как позорный трус? Он не может. Мысли разрывают голову. И кожа юноши, словно отлитая из серебра, матовым блеском светится изнутри. У Тэхёна на плечах какая-то неподъемная ноша, он даже с места сдвинуться не может, прожигая взглядом чужое лицо. И когда Чон скрывается в своём доме, тихо прикрывая скрипящую дверь, Тэхён испаряется горячим воздухом, слепо крича в пустоту. Кровь в его венах сворачивается, стынет, словно вода на первом морозе в ночном январе. Тэхён Чонгуку не друг, не враг даже. Он — его предсмертные хрипы. Его грех. И сваленные пластинки гадальных карт. Просто ужас в сплетении человеческих шагов. Он — его страх и предательство. Тот самый худший из всех, кого только встречал Чонгук. Он — второе его пришествие. В окне Чонгука зажигается свет, и Тэхён снова слышит тихий зов. Эти строчки из потрёпанной книги, что тот читает словно молитву у алтаря. Чёртов Чон Чонгук. Его сердце громко бьётся в холодной тишине лондонских улиц, пока Ким рассматривает его лицо сквозь тонкое стекло его окна. Читает, читает, читает. Падает в эту бездну, роняя собственное тело, путаясь в паутине человеческих страхов, грехов, лживых святынях и глупых предрассудках. У людей мысли глупые, грязные, порочные — у Чонгука, кажется, в голове внутренний голос поёт псалом. И Тэхён переламывает кости в ночи какой-то нищенке, что несла огромную корзину с господским бельём. Её тело хрустело под пальцами, как тонкая корочка льда на лужах хрустит под тяжёлой обувью. У неё за душой — грязь. Ею не насытиться, в мир черноты не привнести как жертву демона-глупца. Её кровь грязная, выливается из неё ошмётками, пока она корчится на земле в предсмертных рыданиях. И нежный бархат дорогих одежд пачкается несмываемыми пятнами. Тэхён в безумной страсти дорваться до человеческой крови выпивает её до последней капли, после отплёвываясь от её горечи в солёный воздух. Душа её сизым облачком парит в воздухе. Только протяни пальцы — она впитается в поры, словно вторая кожа ляжет поверх тела. Но Тэхён её не хочет, отмахивается от души ладонями, рассеивая человека как вонючий дым от костра. А на небе алым занимается рассвет, темнота медленно расползается по углам, и черти в тэхёновых глазах прячутся тоже, скрываясь от мерзкого солнца. В переулке за домом Чонов кто-то громко визжит, находя обескровленный изувеченный труп служанки, пока Ким застёгивает на статном теле новый сюртук, идеально вычищенный от остатков его ужина. Нищенку никто, конечно, не ищет. Сквозь полученные раны тяжёло распознать даже чья это работница. Её сбрасывают в безымянную могилу за кладбищем, Чонгук с утра, потирая сонные глаза, рассматривает кровяные разводы на тротуаре, прикрывая ладонью распахнутый в удивлёнии рот. — Это так ужасно, — вторит он подошедшему Тэхёну, когда тот приближается к нему с такой невозмутимостью в каждом движении. Ким ловит его дрожащую ладонь, крепко сжимая его пальцы, молча поддерживая его, даря ему своё спокойствие. Свою ложь. И они до вечера гуляют по морозному парку, Чонгук в неведении сжимает чужую руку, крепко переплетаясь с тэхёновыми длинными пальцами. Чон чувствует себя странно, в его душе какая-то немая паника и странное ощущение недосказанности. Жуткое предчувствие растёт в душе, набирая обороты как снежный ком. Вчера отец пришёл к нему поздней ночью и, думая, что он уже спит, пару раз брызнул на него ледяной водой, вероятно, освящённой. И Чонгука так мерзко передёрнуло от холодных липких капель, и тело невольно затряслось, будто температура поднялась на несколько десятков градусов сразу. А утром он приколол к его сюртуку новую запону, без камней и позолоты. Она была самой обычной. Чонгук лишь пожал плечами на дурости отца, сбегая из дома с первыми лучами солнца. — Тебе нечего бояться, — произносит Тэхён, а у самого кислый ком рвоты собирается у горла. Эта ложь собирается кислым привкусом на его языке, и он почти было сплёвывает желчь на холодную землю. Чужое трепетное сердце трепыхается в груди перепуганным воробьём, и ему так стыдно обещать такие вещи. Разве он в силах исполнить свои обещания? Он не знает. Чонгук на его слова ничего не отвечает, лишь выдыхает облачко пара на замёрзшие ладони, потирая их друг о друга в стремлении согреть продрогшие руки. Тэхён, как и вчера, молча провожает его почти до самых дверей, на прощание едва касаясь чонгукова плеча, несильно сжимая пальцы на тонких костях. И когда Тэхён уже готов исчезнуть, растворяясь в прозрачном воздухе, чтобы завтра снова вернуться в утреннюю мглу у чонова окна, тот окликает его: — Может, зайдёшь? Он бросает это как бы невзначай, тут же жутко смущаясь сказанному. Его волосы небрежно лежат, разбросанные ветром на широком лбу. И Ким смотрит на него сквозь долгие сантиметры дорожки, разделяющей их. В его глазах какой-то огонь, Чонгук видит там тысячу зверей, и та нечисть из книжки вмиг становится абсолютно нестрашной, смешной и глупой. Ведь перед ним Тэхён. В его глазах — чернь. В этой черни сам дьявол играет в догонялки со смертью, и Чонгук видит в них своё дрожащее, словно пламя свечи, отражение. И думая о таком Чонгуке, ему становится уже привычно больно. Прикосновения мальчишки для него словно ожоги от серной кислоты, из-за этой дурацкой запонки Гук сжигает его заживо. Тэхён честно хочет его сберечь. За короткие двое суток тот словно под кожу ему въелся — никак не вывести. И парень чувствует себя по-прежнему таким же жадным, таким же зверем, желающим чужой души. Ему никуда не деться, этот зверь внутри, пожирает его тело, требует свежего мяса. Дома у Чонгука тепло, и, войдя внутрь, Тэхёна почти разрывает. Тут чёртовы кресты на каждом шагу, и от каждого такая волна неприязни и зла расходится, что Ким содрогается внутренне, едва переставляя собственные ноги. Чонгуковы родители вежливо приветствуют его, предлагая присоединиться к позднему ужину. А Тэхён смотрит на них во все глаза и ни вдохнуть, ни выдохнуть не в силах. — Спасибо, но мы поднимемся в мою комнату, — выручает его Чонгук, слабо подталкивая его тело к лестнице. Тэхёну так больно, так тяжело ещё никогда не было. Конечности, будто свинцом налитые, отказывались подчиняться хозяину. И Чонгук, скрывая рот от взора родителей ладонью, жадно шепчет ему почти на ухо: — Тэхён, всё в порядке? Ким трясёт головой как обезумевший, поднимаясь наверх, за Чонгуком. И в комнате его он был уже, кажется, тысячу раз. В темноте здесь было нечем дышать. Книги чоновы свалены на столе огромной кучей. И Тэхён, едва касаясь ветхих корешков кончиками пальцев, притрагивается к чонгуковой жизни. Так близко. Так обжигающе опасно. — Прости, — шепчет мальчик, плотно задвигая шторы на окне, погружая помещение в окончательную тьму, из которой теперь не выбраться, — здесь не прибрано. — Все в порядке, — говорит Тэхён с придыханием. Его тело тяжелеет, и он падает на кровать, полной грудью вбирая запах стиранного белья и эфирных масел, которыми всегда пахнет от Чонгука. Его по спине лижут противные желания высосать из мальчишки жизнь. До последней капли. Чтобы он так же остался лежать бездыханным телом, как та девушка, которую он буквально сожрал сегодняшним утром. Чонгук присаживается рядом. Под его весом кровать приятно прогибается, Тэхён телом ощущает чужое тёплое дыхание и мягкие, словно королевские пуховые перины, прикосновения. Они совсем лёгкие, едва уловимые. Чон касается пальцами его коленей, чуть позже сомкнутых пальцев, что покоятся на воздушном одеяле. Чонгук едва дышит. Его пальцы дрожат, а Тэхён боится спугнуть его странный порыв. Быть может, это лишь тэхёнова аура, его неизменимая способность губить. Все как в этих глупых книжках, где демоны заманивали людей в самые тёмные уголки этой вселенной. Чонгук следует своим ежесекундным желаниям. Сладкой тяге. Ким неосознанно его убивает одним лишь взглядом. Липким и вязким, как патока стекающим по позвоночнику к пояснице, обдавая спину невыносимым жаром. Чонгук путается в своих мыслях, не в силах понять своих же желаний. Это похоже на какой-то дурман. В его мыслях Тэхён. Расслабленный, на его кровати. В тихом превосходстве он лежит, разглаживая складки постельного белья. И его кожа так отчаянно выделяется на контрасте с белоснежной тканью. И его сюртук сбился в сторону, открывая вид на острую выемку с крыльями ключиц. — Что ты делаешь, Чонгук? Голос Тэхёна пробирает его до костей, и такое напряжение скользит между ними, пока Чон ведёт руками выше, добираясь до тэхёновых ледяных щёк, нервно одёргивая пальцы. И правда, что он делает? — Я не знаю, — шёпот мальчишки раздаётся отовсюду, со всех сторон сразу, из каждой частички темноты. И он видит заворачивающуюся в спирали мглу на дне зрачков юноши, как демоны в его глазах заглядывают в самое его сердце. Тэхён подаётся чуть вперёд, накрывая чонгуковы горячие ладони своими, холодными и спокойными. И чувствует его дрожь. Словно всё мирское волнение разом сосредоточилось в одном единственном человеке в этот момент. Внизу, в столовой, переговариваются родители Чонгука, по коридорам снуют служанки, а Чонгук дрожит перед ним как осиновый лист, роняя свои драгоценные прикосновения на чужое тело. — Жжётся, Чонгук, — хрипит Ким, отстраняя чоновы руки от своего лица. Так больно и горячо. Так тяжко даются ему эти прикосновения. Всё тело горит и ломит. Тут всё пропитано этим церковным ядом, от которого у Тэхёна разум выветривается за мгновения ока из больной головы. — Сними её. Дёргает за запону, но руку так сильно обжигает, что кожа покрывается волдырями. Он шипит, роняя ругательства в спёртый воздух.

«Ну же, дьявол, просто сними её, и я сожру тебя целиком»

Но Чон не снимает, снова тянется ладонями, одаривая кожу демона прикосновениями, словно кипятком. И тот болезненно рычит, глаза его вспыхивают красно-оранжевым, освещая комнату. И Чонгук, как в самую первую ночь, жмурится и почти вскрикивает, испугавшись этого взгляда. Все демоны в глазах Тэхёна прячутся по углам, а он сам шипит как змея, слыша как трещит по швам его сюртук. Ткань на спине расходится, и на лопатках костями прорываются крылья. Чёрные, как смоль, огромные и такие тяжелые. Гук сначала не видит, отчего Ким так сгибается, садясь на постели, отчего рвётся дорогая ткань его одежд, но он видит его глаза, и страх овладевает им. Он чувствует скатывающееся к желудку слабое сердце, что испуганно билось в груди. Но позже он замечает, как разрастается это нечто. Его голоса хватает лишь на слабый вскрик, и в отчаянии он зажимает ладонью рот, чтобы не завопить от ужаса. Тэхён смотрит на него так обжигающе ясно, что ноги подгибаются. Его крылья нависают над чоновой головой, как два отдельных от его тела дьявола. Будто сам Люцифер вернулся в мир живых, чтобы проглотить его вместе с костями. — Снимай, давай, — рычит и булькает ярость и голод в груди Тэхёна, будто яд из его пасти сейчас выплеснется на Чонгука, заглатывая его с головой. — Снимай же эту дрянь, она не даёт мне коснуться тебя! И Чонгук, отрывая пару пуговиц, быстро расстёгивает свой сюртук, скидывая его под кровать. Так что Тэхён буквально чувствует, как эта преграда, что не давала спокойно касаться мальчишки, падает. Рушится до последнего камня. Остаётся жалкой крошкой под ногами. А по горячим щекам Чона стекают горючие слёзы, пока он еле шевелит губами, пытаясь сложить молитву. Но губы не слушаются. Защита пала. Тэхён полностью контролирует его мысли, его движения, его чувства — его всего. Он смеётся, и грудной смех его забирается под рёбра, вскрывая их, словно консервную банку. Чонгук может поклясться, что он слышит, как трещат и ломаются его кости. Ким скалит свои зубы, вдыхая терпкий запах слёз и пота с мальчиковой шеи. Он хочет его целиком. Проглотить, испить до дна, забрать его душу с собой в ад, чтобы он мучился там, и черти наслаждались его страданиями. Он хочет его забрать себе, присвоить, как чёртову награду за усердный труд. Жар преисподней прокатывается по сухому воздуху, и Чонгук под ним взывает к пощаде, когда Ким осторожно касается его воспалённых влажных щёк. И по полу прокатывается сквозняк, когда крылья демона дрожат от перенасыщения. Он буквально вгрызается в чонгуковы сладкие губы. Так что тонкая вишнёвая кожица звонко лопается, оголяя каждый нерв. И алая жидкость стекает прямо в тэхёнову глотку. Его душит этот вкус, он хочет оторвать от Чона кусок, проглатывая его, не пережевывая, даваясь свежим сладким мясом. Но он не может. Чонгук не пускает его. Держит его изо всех сил, целует так, словно готов жизнь отдать за секунду в чужих руках. И Тэхён лишь отчасти замечает, как его крылья оборачиваются вокруг дрожащего желающего мальчишки, словно укрывая его от всего этого мира. И как бы он ни хотел его винить, не получалось. Судьба чёртова сука, раз устроила такую подлянку для старого как этот мир демона, живущего в детских книжках. В Киме два мира сталкиваются, рождая новую звезду. Он проходится языком по кровавым разводам на чонгуковом подбородке, перебираясь горячим языком на шею, оставляя влажные жаркие метки. Чтобы каждая тварь в этом мире знала, что он уже занят. Он уже принадлежит тому, против кого ни одна нечисть не восстанет. Чонгук заглядывает в глаза демона, а каждая тварь в этой темноте преклоняется перед немым божеством. Тэхён мечтает о нём с той самой секунды, как впервые увидел сладкий испуг в ярких сияющих, словно солнце, глазах. И чонгуковы руки крепко обхватывают его талию, пока он сцеловывает остатки выдержки с точёной груди. И он чувствует, как падает. Громко. Со свистом в ушах и слезами на глазах. Проваливается прямо в эту чёрную бездну чужих глаз. Чужие пальцы кружат по его мягкой коже под расстёгнутой сорочкой, оставляя жирные бордовые отметины.

«Ты мой»

Он шепчет в полном забвении, пока между их телами ни миллиметра. Он целует мальчишку так грязно, так жарко, оскверняя его, чтобы никогда больше никто не позарился на его глупую маленькую душу. Теперь только он в праве забрать его.

Забыть его.

Убить его.

Оставить только для себя.

Тэхён опускается поцелуями по голой груди к животу, прикусывая до крови нежную кожу. Он буквально готов оторвать кусок от него. И ещё один. И ещё. Пока от Чонгука ничего не останется. И тот доверяется, теряется в чужих руках. В грязных. В опороченных. Забирает себе все тэхёновы грехи, коих не перечесть. «Я тебе верю». Он абсолютно верит ему. И жар перекрывает дыхание, Тэхён шумно дышит в чонов пах, пока тот держит в себе громкие стоны. Это так запретно, опасно. Внутри только от одной мысли, что это происходит, разгорается пожар. Пальцы Кима длинные, влажные, он пытается быть аккуратным, но животный голод не пускает его из состояния вечной жадности. Он глотает поцелуи Чонгука, вдыхая его невозможный запах, пока орудует своими чересчур искусными пальцами. Чонгук прячет лицо в большой подушке, и Тэхён накрывает его своими раскидистыми чёрными крыльями, оставляя их только вдвоём. Он врывается в это тело так, словно дорвался до запретных плодов в божьем саду. А Чонгук лишь глухо скулит в жёсткие перья, выгибаясь навстречу, раздаривая всего себя. Демон обжигающе холодный, но пока он внутри Чонгук будто горит. Его ноги сводит судорога, пока он подаётся навстречу резким и отрывистым движениям. — Посмотри в мои глаза, — шёпот Кима сродни громкому крику в этой жуткой тишине. — Посмотри, Чонгук. Посмотри, как там темно. Видишь? Но глаза Тэхёна горят ярче всех костров, в них темнота путается, мешается с закатным солнцем и ярко-жёлтыми подсолнухами. Чонгук невольно касается пальцами его щёк, сжимая ладони так крепко, как он только может. — Там таятся все мои демоны, Чонгук. И Чонгук видит. Каждого из них. Гнев, злость, ненависть и отчаяние. Они наполняют Тэхёна до краёв. И он отдаёт их всех на чонгуков суд. А Чонгук чувствует себя таким чертовски неправильным, забирая их. Думает о том, что лучше пусть его душа станет пристанищем для каждой печали, тревожащей его сердце. Уж пусть лучше он загнётся в этой своей комнате, в агонии задыхаясь, не принимаемый семьёй и самим собою. Но он будет принят им. Тэхён примет его в любом случае. Заканчивается всё так, словно они были миллионы лет в разлуке, наконец, дорвавшись до желанных тел. У Тэхёна крылья свисают каким-то лоскутами, стекая по спине. Чонгук прижимается к его груди, намертво прилипнув к его коже, желая срастись с ней. Словно они — один человек. Вся постель сбилась, превратилась в непонятное месиво. Всё грязно и липко. Но сейчас Чон, закрывая глаза, видит темноту. И знает, что там чужие демоны сторонятся нового хозяина. Он теперь новый дом для них. Они остаются неподвижными до самого рассвета. Когда солнце поднимается над горизонтом, Тэхён смотрит на него. А в его глазах теперь только вселенская печаль с такой жуткой тоской, что Чон ёжится от настигающих его чувств. Он не знает, что должен сделать. Прошедшая ночь унесла с собой всё. Осталось это убогое чувство недосказанности и какое-то упрямое сопротивление. — Я должен уйти, — шепчет ему Тэхён, — ты должен отпустить меня. — Нет, — тихо отвечает ему Чонгук, — нет, останься. И Тэхён рассказывает всё как есть. Все эти книги и легенды. Старые молитвы и странные тексты на непонятном языке. Он не хочет, не может скрывать правду. Чонгук словно в своём собственном беспорядке боролся за право на жизнь. Тэхёновы крылья остались лишь тёмными рубцами на острых лопатках, что Чонгук нежно поглаживал подушечками пальцев. И Ким знает, что он уже обречен. Его вечный ад станет наказанием для него за невозможность сдержаться. Он не может забрать его. Не может вырвать его из себя, не может отпустить. Но отпускает. Растворяется в воздухе за пару секунд до того, как отец Чонгука входит в его душную комнату, в которой теперь нет той книги. Нет Тэхёна. Нет его чувств. И Чонгука нет тоже.

***

Чонгук крепко держится за подол своей футболки, пока начальник отчитывает его как первоклассника. Вокруг куча людей, посетители кофейни оглядываются на эту ругань, а Чонгук глупо пялится на кофейное пятно, что он оставил клиенту на белой рубашке. Месяц без зарплаты. Да и чёрт с ней с этой зарплатой. Парень смотрит на него сквозь тонкие стёкла очков, и Чонгук не знает, куда деть себя от стыда. — Простите, пожалуйста, — говорит он совсем тихо, когда его босс, наконец, уходит. — Оставьте мне свой номер, я заплачу за химчистку. — Не нужно, — голос этот так знаком Чонгуку. И сам человек знаком. Будто он знает его всю свою жизнь, будто они давние знакомые. Давние друзья. Или что-то большее. Под кожей неприятно колет от несуществующих воспоминаний, и он глупо морщится на идею о вторых жизнях. Парень из кофейни позже зовёт его выпить кофе, и говорит, что ему кажется, словно они когда-то встречались. И Чонгук слепо кивает. Его мучает это действительно сильно. Новый знакомый, Ким Тэхён, оставляет ему свой номер. Покупает ему фруктовый чай после смен в кофейне. И обожает шутить о том, что они, вероятно, были знакомы в прошлой жизни.