Таинственность наших улыбок (The Secrecy Our Smiles Take On)

Сэм стоит, распахнув крылья, пойманный в лучах прожекторов на фоне темнеющего неба и созвездий, зажигающихся в сумеречном городе. Его тело, готовое броситься в воздух, наклонено к краю крыши, но он стоит лицом к Стиву и усмехается, широко раскинув руки: он вот-вот прыгнет и бросает вызов последовать за собой. Он — ангел-воитель, которому не нужно доспехов, кроме мощи и неистового внутреннего огня, и его нагота, в общем, не так уж и важна, но она слишком прекрасна, чтобы не запечатлеть: широта его плеч, массивность бедер, изумительно изящная линия ключиц, длина члена. Еще шаг — и он может взлететь и не вернуться, оторвавшись от всего мира. +||+||+ Первая сложность: совместить их расписания так, чтобы собрать всех в одной комнате. Вторая сложность: заставить Тони сидеть на одном месте. В конце концов он все же успокаивается, вытянув ноги перед собой и откинувшись на диван, позволяя Пеппер перебирать свои волосы. Его чуть запрокинутая голова слегка касается ее растущего живота. Шрамы на его груди, следы реактора и его удаления, на самом виду, и его член тоже хорошо виден в этой позе, но он сидит между колен Пеппер расслабленно, без намека на стыд. Джим Роудс рядом с Пеппер. Его спина выпрямлена, на лице настороженность: Тони мог бы продефилировать нагишом перед всем миром, но Роудс — нет. Пеппер прильнула к Роудсу, и он прижал ее к себе одной рукой. Шею Пеппер обвивает жемчужное ожерелье. Кроме него она, как и Тони и Роудс, обнажена. Жемчуг белоснежно сияет на ее золотисто-сливочной коже, и она похожа на богиню плодородия, благосклонную и безмятежную, отдыхающую со своими возлюбленными. Но стремительный наклон головы, изгиб брови — и она снова СЕО, выверенная и строгая, вне зависимости от того, что на ней надето или не надето. Секунду спустя Тони обернется и пожалуется, что сейчас мог бы что-нибудь взрывать у себя в лаборатории, или отпустит отвратительную шуточку, от которой Роудс закатит глаза и пихнет Тони ногой в плечо, или еще какую-нибудь из тысячи раздражающих, неудержимых вещей. Но прямо сейчас все трое — скоро четверо — мирные и мягкие, а с ними это бывает так редко. +||+||+ У Клинта и Наташи есть собственные комнаты, две половины этажа в Башне Мстителей; Стив знает, что они также держат наготове самые разные конспиративные квартиры, и вместе, и по отдельности, поблизости и в разных уголках земного шара. Сейчас у них меньше этих убежищ, чем было до того, как Наташа вышвырнула тайны ЩИТа на всеобщее обозрение, но они потихоньку отстраивают свою сеть заново, особенно Наташа. Ей нравится ощущать себя в безопасности. Прямо сейчас они на территории Наташи, в ее неожиданно традиционной гостиной. Она свернулась вместе с Клинтом на уютного вида белом диванчике, набросив на ноги синий плед. В комнате есть настоящий камин, в котором горит огонь (Стив понятия не имеет, как это работает в небоскребе), и два ряда встроенных книжных полок по бокам от него. И, конечно, просторное окно с видом на город: сегодня он серый, огни зданий и мостов еле пробиваются сквозь туман. Кожа Наташи кажется розоватой в свете камина, ее груди — безупречные бледные округлости. Кожа Клинта грубее, грудь и живот приперчены светло-русыми волосками, более густыми и темными вокруг его члена. На нем остались легкие шрамы после того, как он пролетел сквозь окно во время битвы с Читаури, и более насыщенные, но помельче, в других местах: пулевые ранения, что-то, похожее на нож. Несмотря на следы прошлых ран, сцена очень умиротворенная. Наташа уютно устроилась на груди Клинта, откинув голову ему на плечо, он приобнимает ее одной рукой, а теплый плед и отсветы живого огня только добавляют уюта. Правда, Наташа морщится, глядя на экран в паре метров от них. Клинт с мученическим видом прижимается губами к ее макушке. — Пусси Галор? Серьезно? — Это просто имя, — пытается Клинт. — Оно дурацкое. И это мизогиния. — Тут нет ничего… Наташа даже не дослушивает фразу. — Сводить женщину к половой функции? И это не мизогиния? Ты говорил, эти фильмы смотрят дети! — Ну, не так чтоб дети. Они рассчитаны на взрослых. — Ты говорил, что все детство смотрел их вместе с Барни. Сколько тебе было? — Эм… Так, ну, наверно, класс пятый или шестой. Они все время были по телевизору. — Ясно. В следующий раз фильм выбираю я. Стиву тяжело рисовать, когда он едва сдерживает смех. +||+||+ Джейн Фостер сидит в низком кресле в комнатах Тора, скрестив ноги. На коленях у нее айпад, и она улыбается, будто ее отвлекли от чтения, но она совсем не против. Доктор Фостер худощавого сложения, тонкая и изящная на вид, если ее не знать: не знать ее целеустремленность, ее чудовищный интеллект, ее неутолимую любознательность. Ее волосы заколоты в небрежный пучок, но несколько прядей падают на плечи, притягивая глаз к грациозным ключицам и небольшой, вздернутой груди. Она не слишком волнуется о своей внешности — даже не особенно помнит, что она у нее есть. Имея дело с Джейн, обычно имеешь дело с ее разумом. Так что иногда легко можно забыть, как она красива: тонкокостная, темноглазая, с пухлым ртом. Одна рука доктора Фостер лежит на планшете, а другая переплетена пальцами с рукой Тора, стоящего позади нее с Мьольниром. Он так высок, что она закрывает его только до верхушек бедер. Хоть он и не землянин, выглядит он, как анатомическая модель безупречного человека. В его теле вообще нет мышц, которые бы не были безукоризненно очерчены: большие латеральные бедра, совершенно безумные прямые и косые живота, большие грудные и дельтовидные. Он ходячий (летающий?) урок анатомии. И это не считая бронзовых волос и синих, как океан, глаз. В определенном смысле, он противоположность доктора Фостер: физический идеал, буквально светловолосый бог, и восторженный наблюдатель может забыть, что он также умен, щедр, справедлив и удивительно терпим к чужим изъянам. Он бесконечно более чужд этому миру, чем Стив, но, дружелюбный и открытый новому, принимает его как есть. Стив рисует Тора, чуть опустившего взгляд на Джейн, с улыбкой на лице. +||+||+ Дарси улеглась на живот на кровати в своей комнате в общежитии — «в кампусе», поправила она Стива, потому что, очевидно, это отличается у студентов магистратуры, — в Колумбии. Комната полна жизнерадостного хаоса: неубранная постель, какая-то обувь разбросана по полу, какая-то — затолкана в держатель, висящий на ручке шкафа, комод забит свечками и духами и заряжающимся айподом. Голова Дарси обращена к изножью кровати, ее колени лежат на подушке, а кончики пальцев задевают стену. Перед ней лежит раскрытая книга — название, «О духе законов», с трудом различимо на верхних полях, — и одна ее рука чуть придерживает страницы. Она одета лишь в очки в роговой оправе и, под предлогом замерзших пальцев, черные гольфы выше колена, которые, пожалуй, немного излишни для одних только пальцев, но возражения кажутся неуместными. Покрывало она отбросила, оно лежит рядом с ней: в комнате тепло. Длинные волосы льются на ее плечи, как темный мед, и она небрежно заправляет прядь за ухо свободной рукой. Она вся, до последней черточки сочная: покатые молочные плечи, мягкий склон и изгиб спины, нежные полушария попы. Складка между ягодицей и бедром так и манит проследить ее любопытным пальцем. В нижнем углу с самого края рисунка убегают вторая подушка и пустая половина кровати. +||+||+ Скованно сидящий на краю дивана в своих комнатах, упершись локтями в колени и почти застенчиво глядя вверх, доктор Брюс Беннер — всего лишь человек. Он неброско, органично хорош собой: сильный нос, ласковые темные глаза, буйные кудри. Его глаза окружены морщинками, и они углубляются, когда он одаряет мир своей редкой улыбкой. У Беннера пробивается седина, особенно на висках и в бороде, которую он не брил несколько дней: явный признак, что они с Тони не вылезали из лаборатории. Эти двое почти одного роста, и Беннер сложен чуть-чуть основательнее, но почему-то именно он кажется более миниатюрным, если посмотреть на них рядом. Тони целенаправленно занимает больше пространства, чем отмерила ему природа; Беннер изо всех сил создает иллюзию, что ему нужно куда меньше. В Брюсе нет ничего обыкновенного: ни в его обширном, изобретательном разуме, ни в могучем альтер-это, — ничего, кроме абсолютно ничем не примечательного стареющего мужского тела. Оно покрыто темными волосами с проблеском седины, которые редко растут на его руках и ногах и густо — на груди. Йога по три раза в день отточила крепость его плеч и ног, но его торс смягчился от возраста и регулярного питания. Это, в общем-то, отлично: значит, он дожил до своих лет, он не голодает — он в безопасности, насколько это возможно. +||+||+ Дождливым утром Баки спит в их кровати. Он в кои-то веки спокоен и неподвижен, дышит ровно и медленно. Смятые белые простыни придают его бледной коже почти прозрачный оттенок. Постельное белье укрывает его где-то наполовину, обнажая гладкие линии спины и вытянутую в сторону новую бионическую руку, гибкую, черную, ничем не украшенную. Стив помнит, как Баки впервые смотрелся в зеркало после того, как ее установили: он прижал ладонь другой руки к левому плечу, где прежде была звезда, и быстро, но решительно кивнул. Сейчас его пальцы мягко лежат рядом с бедром Стива, почти касаясь, и Стив хочет их погладить, но при этом не хочет будить Баки: врачи говорили, что с новым протезом он сможет ощущать прикосновения, и Баки это подтверждает. Баки снова остригся, хотя его волосы по-прежнему неукротимы, если только он не намажет их какой-нибудь дрянью. Баки каждый раз начинает бурчать, когда ему напоминают о его роскошном вороньем гнезде, но Стив обожает запускать в него пальцы, наслаждаясь тем, что ему позволено трогать. Он мог бы весь день посвятить только тому, чтобы прикасаться к Баки, и иногда так и делает. Стив штрихует клетку на покрывале, когда Баки просыпается. Он открывает глаза и на одно короткое, но очень отчетливое мгновение выглядит удивленным, растерянным. Потом видит Стива, и их руки синхронно тянутся друг к другу. — Привет, — сквозь зевок говорит Баки. — Привет. Баки поворачивается на бок, и Стив не может устоять, чтобы не пробежаться по его густой, безнадежно растрепанной шевелюре. Баки предсказуемо прожигает его взглядом, и Стив усмехается: — С добрым утром, перекати-поле. Баки бросает на него еще один убийственный взор, и Стив целует его, просто потому, что может. Баки кивает на блокнот Стива: — Можно посмотреть? Стив поджимает губы, глядя на рисунок. Тот оставляет желать лучшего: пропорции плеч Баки корявые, и он не совсем поймал тени на спине. Но, в конце концов, Баки — объект рисунка, так что Стив отвечает: — Конечно, — потому что это будет справедливо, и добавляет: — Только он не очень, — потому что это святая правда. — Ну само собой, какая модель, такой и рисунок, — язвит Баки. — Тут проблема больше в художнике, чем в предмете, — говорит Стив и разворачивает блокнот, демонстрируя его Баки вместе со всеми корявыми пропорциями. Баки смотрит на него расширенными глазами, и Стив бормочет: — Говорил же, он так себе. — Ты что, правда видишь вот это? — Баки прячет глаза. — Господи, Стиви, надеюсь, ты не сильно разочарован. — Ты такой и есть, — с чувством отвечает Стив, осторожно вырывает лист из блокнота и отдает его Баки. — Я буду рисовать тебя каждый божий день, пока ты мне не поверишь. Баки тянет Стива на себя и целует. Его живая рука слегка подрагивает, и Стив сжимает ее. — До самого конца, Бак, — говорит он, и Баки шепчет: — Да.