Закат

Я проткнул свою руку шилом И теперь вся ладонь занемела, Я хотел, чтобы было красиво, Хоть и выглядит скверно. Пьяная мразь злорадствовала: — Тоже, мне, горе... А кровь текла по канализации В Балтийское море.

      Кремль на закате очень красивый.       Я каждый раз думаю об этом, когда вечером возвращаюсь домой с работы и случайно оглядываюсь назад. Он стоит, в своём вечно праздничном облачении, и будто сияет в лучах заходящего солнца. Иногда мне кажется важным напоминать себе о таких мелочах. Ведь если не напоминать, то рано или поздно совсем перестанешь замечать их.       В такие моменты особенно сильно мне нравится думать, что и закат, и этот сияющий Кремль созданы только для меня одного, что никого больше нет, что я могу остановиться и никуда больше никогда не спешить. Мне просто хочется верить, что это правда. Но когда я на минуту забываю о людях, о той грязи и желчи, что растекается по улицам и заполняет собой всё кругом, кто-то торкает меня за плечо, или случайно задевает, но, в общем, мне приходится очнуться. Понять, что я тоже часть этой грязи.       Меня зовут Дмитрий Андреевич Арсентьев.       Мне тридцать шесть лет. Я служу в Народном Комиссариате внутренних дел СССР. Я ненавижу эту страну, ненавижу себя, ненавижу людей вокруг и ненавижу то, что я родился на этот свет. Ненавижу себя за то, что не смог помочь ни своему учителю, ни людям, в доме которых я вырос, ни самому дорогому мне человеку, моей лёгкой пушинке Марусе. Теперь она уже счастлива.       Когда я только получил эту квартиру пару лет назад, я думал, что мне ни за что здесь не понравится. Здесь вечно темно и сыро. Тот дом, в котором я вырос, был совсем не похож на это место. По утрам меня будило бившее в глаза солнце, и даже самые плотные шторы не могли спасти от струившегося везде света. Там было тепло. Всегда тепло: и зимними вечерами на кухне, и летней ночью на веранде — возможно, тепло шло не от дома, а от людей, находившихся в нём. Тогда становится ясно, почему тут мне так холодно. В общем, я оказался прав — в этой квартире нет ничего хорошего, кроме как вида из окна. На Красную площадь. На башенки Кремля. Иногда я запираюсь в ванной, играю сам с собой в русскую рулетку, набираю полную ванну горячей воды и смотрю на закат. Они всегда разные. То оранжевые, тёплые, то ярко-розовые, красивые и холодные, иногда алые, как сегодня. Цвет крови. Наверное, было бы здорово умереть так? Смотреть на закат, дёргать спусковой крючок, играя в рулетку, и умереть. Случайно. Почувствовать боль на крошечную долю секунды и навсегда перестать чувствовать что-либо вообще.       К сожалению, мне всегда не везёт в чёртовой русской рулетке.       Я остаюсь жив.       В своё время мне сказали, что действовать всегда надо наверняка, не полагаясь на случай, но я всё тяну, предпочитая монотонность будней блаженству отсутствия себя в этом мире. Предпочитаю играть в русскую рулетку всё время. Специально перебегаю дорогу на красный — авось, повезёт, и меня собьёт автобус, а лучше грузовик — не буду долго мучиться. Всегда хожу по самым тёмным подворотням, надеясь, что из-за угла выскочат хулиганы и изобьют меня до смерти. Хорошо, конечно, если убьют, а если нет? Останусь калекой. Нет, так тоже нельзя.       Я иду на кухню и ставлю на плиту чайник. Через час начнётся спектакль в Большом театре, но времени ещё много: быстрым шагом от моего подъезда до него идти всего десять минут и пятнадцать секунд. Если чуть замедлиться, то получится четырнадцать минут и тридцать две секунды. Я часто засекаю время на своих наручных часах — это помогает не думать о разных вещах. Когда следишь за временем, некогда распыляться о смысле бытия или рассуждать о смерти, ведь ты считаешь секунды. Один, два, три… Минута. Потом ещё одна. Так и доходишь до места назначения, а дальше думать некогда.       Я стараюсь ходить в театр как минимум раз в неделю — дольше не справляюсь — привык. Помогает отдохнуть. Сам я уже давно не пою, не танцую чечётку и не играю на фортепиано, так что приходится смотреть, как это делают другие. Мне очень спокойно в театре. Никто не знает, кто я такой. Все смотрят, аплодируют артистам, немой радостью в глазах говоря: «Вам ведь тоже понравилось, да?». Ты улыбаешься, самой приятной из своих улыбок, натянуто и вымученно: «Да, конечно».       А потом чувствуешь приятное тепло, растекающееся по телу. В театре всегда такая бешеная энергетика — и после спектакля домой я всегда иду уже не считая секунды и непрестанно улыбаюсь. Здравствуй, Красная площадь! Здравствуй, Кремль! Здравствуйте все кругом!       И вот, сейчас я кипячу чайник, чтобы выпить чашку горячего каркаде, надеть свой любимый костюм и десять минут пятнадцать секунд потратить на быструю прогулку до театра. Сегодня в Большом опера «Евгений Онегин». Этот Пушкинский герой вызывает у меня острое неприятие, ведь, в отличие от этого мерзкого человека, я не пользовался чувствами других и никогда не переставал любить одну женщину. Конечно, время изменило меня. Но я вспоминаю маленького мальчугана, сидящего за роялем в доме своего учителя, и верю: что-то от меня прежнего всё ещё тут, со мной. В сердце.       Чайник свистит, и я лениво снимаю его с плиты, одной рукой сыплю на дно кружки заварку, а другой наливаю туда кипяток. Чай я никогда не разбавляю, пью так, горячим, чтобы обожгло горло. Чтобы почувствовать боль, чтобы хоть что-то почувствовать. Пью большими глотками, чтобы было больнее. Я знаю, что не умру от этого, но эта мысль не тяготит меня, а скорее приятно щекочет под рёбрами, будто тонкими детскими пальцами. Смерть всегда так близко. Она караулит меня за каждым углом. Ждёт, когда я наконец перестану быть трусом и сделаю решающий шаг в пустоту, в бесцветное «ничего», лишённое любви, боли и страха.       Девятнадцать часов двенадцать минут. Пора одеваться.       Я, по правде сказать, совсем не считаю себя красивым. Я стараюсь не смотреть в зеркало, потому что там я вижу уродливое чудовище, искалеченное войной. Вся грудь у меня в некрасивых рубцах и шрамах, а руки покрыты ссадинами, которые не заживают, но хуже всего пришлось сердцу — его словно вытащили и заменили кусочком скалы. Нет, я также могу «радоваться» вещам, которые мне нравились и до этого, но делаю я их будто не по-настоящему, натягивая маску напускного счастья. Я не чувствую совсем ничего. Даже чёртову боль.       Единственный раз, когда этот камень дрогнул каким-то странным ощущением, был момент, когда мы с Марусей лежали на пляже, совсем недавно, и она своей тонкой маленькой ручкой провела рукой по моей груди. Мёртвая кожа ничего не чувствует, это правда, но клянусь, меня словно пронзило каким-то внезапным теплом. Мне казалось, что я вернулся к себе-мальчишке, что я будто открыт всему миру, и что самый дорогой мне человек прямо сейчас готов кинуться ко мне в объятья. Что у неё нет мужа, маленькой дочки Нади и каких-то придуманных обязательств, что мы сейчас же возьмёмся за руки и убежим далеко-далеко. Это продолжалось только одно мгновение. Затем я встряхнул головой и всё вспомнил. Я уже давно не мальчишка, мне тридцать шесть лет, да и Маруся стала совсем взрослой женщиной. Уже поздно что-то менять. У неё есть муж, дочка, и она, в общем-то, и без меня счастлива.       Я не жалею себя. То есть, конечно, жалею, но только всё, чего я хочу, — это чтобы у неё всё было хорошо. Пускай даже и без меня.       Я давно отрёкся от собственной души, и все поступки, которые совершал, были лишь для неё и её семьи. Моя девочка, Господи. Моя маленькая Маруся. Почему, почему судьба решила разлучить меня с ней? Если Бог существует, то со мной он поступил по всем фронтам отвратительно. Он ведь знает, что не надо мне иного счастья, кроме как видеть её, так почему же он сначала отправил меня на войну, затем заграницу, чтобы я только оставил свою единственную любовь, чтобы через восемь лет увидел её с другим человеком и их маленькой дочкой.       Бог, ты чёртов мерзавец. Я тебя ненавижу.       Наконец я натягиваю рубашку белоснежного цвета на холодное тело, затем надеваю брюки. Если забыть, что под красивой одеждой шрамы, а под маской спокойствия — крик, то выгляжу я неплохо. Ещё раз осматриваю себя в зеркале, корчу гримасу, просто так, от скуки, и выхожу из комнаты. Времени ещё много. Спектакль начнётся только в восемь. А вот жизнь — жизнь не закончится ещё долго. С тех пор, как я снова вернулся сюда, каждая секунда отдаётся в груди моей несколькими минутами, а минута — часами. Каждые сутки я будто старею на десять лет. Ничего из прежних вещей мне больше не нравится. Внутренне я уже давно старик, который терпеливо ждёт собственной смерти.       Пора выходить, но что-то останавливает меня у самых дверей, я разворачиваюсь и осматриваю квартиру. Вроде бы всё как обычно, но кажется, что-то поменялось во мне самом. Я смотрю на свои руки в ссадинах, затем бросаю взгляд на зеркало в коридоре. Внешне я всё тот же Дмитрий Андреевич Арсентьев тридцати шести лет, который служит в Народном комиссариате внутренних дел СССР, Дмитрий Арсентьев, который прошёл Первую Мировую войну, пережил Февральскую и Октябрьскую революции и живёт образцовым гражданином в самом центре Москвы. Но заглядывая внутрь, я внезапно вижу мальчика Митю, который боится. Который хочет просто быть ребёнком, не желая знать вкуса смерти, боли и страха. И Митя знает, что ему делать.       Я мну в руках билет, снимаю ботинки, быстро достаю из ящика пистолет и иду в ванную. Солнце быстро клонится к закату. Я уже представляю, как это будет красиво: заходящее солнце, я, с продырявленной головой, одетый в свой лучший костюм, и мелкие брызги крови, украшающие белую стену. Впрочем, мне ведь всегда везёт в рулетке. Да и умереть так было бы слишком скучно.       Запираюсь в ванной на шпингалет, и включаю кран с горячей водой. Мой взгляд падает на бритву. Я мгновенно откладываю пистолет и принимаюсь доставать лезвие. Наконец-то мне повезёт, ведь я перестану зависеть от воли случая, ведь я смогу сделать всё сам. Я знаю, что резать надо вдоль, а не поперёк, а Маруся однажды дала мне дельный совет: вены вскрывать нужно в ванне, чтобы кровь не смогла свернуться и тебя не смогли бы спасти. Я теперь смогу сделать то, что не получилось у неё. Я умру, Маруся. Ты и без меня давно уже счастлива.       Ванна наполняется горячей водой. Я, не раздеваясь, опускаюсь туда вместе с орудием убийства. Убийства самого себя. Некому отговорить меня, некому сказать о том, что всё ещё впереди, да никому это и не нужно. Впрочем, я счастлив, что некому будет оплакивать моё бледное обескровленное тело, что душу мою тотчас постигнет забвение, ведь те, кто знал Митю Арсентьева либо мертвы, либо заняты своим делом, не готовые тратить жизнь на пустые слёзы. Если мы живы, пока живы в сердцах других, то я рад, что так скоро умру окончательно. Мне не за что цепляться в этом мире.       Я кручу в руках лезвие, пытаясь понять, как можно будет умереть быстрее. Я знаю ведь, как это делается, зачем я тяну? Неужели одна часть моей души желает остаться здесь, но для чего? Мне некого больше любить. Не с кем делить постель. Друзей я своих давно позабыл. Почему, почему я хочу остаться?       В моей голове всплывает ответ, и я коротко усмехаюсь. Маруся. Я бы очень хотел снова её увидеть. Увидеть, как она отводит дочку в школу, как она плачет, провожая свою маленькую девочку замуж, как на лице её появляются первые морщины. Только меня больше нет в этой Марусиной жизни. Мой дом больше не дом мне вовсе. Все забыли о Дмитрии Андреевиче Арсентьеве, который мечтал работать в консерватории, построить домик на берегу океана и жить там с любовью всей его жизни, вечера проводя за игрой на рояле или чтением книг. А если о нём никто не помнит, разве он жив?       По щеке скатывается слеза, только так не должно быть. Мне не грустно. Я счастлив. Наконец-то всё закончится, наконец мои страдания прекратятся, наконец оборвётся мой пульс, и тысячи мыслей в моей голове исчезнут в одно мгновение. Господи, как же прекрасно знать, что впереди лишь бесконечная пустота, где нет ничего. Я так счастлив. Господи, я так счастлив. Я умру с твоим образом в глазах, я умру в вечном блаженстве, потому что последней мыслью моей будешь ты, и имя твоё последним словом слетит с моих губ. Я люблю тебя.       Солёные слёзы капают в воду, и я наконец перебарываю себя и провожу лезвием по коже. Порез медленно расползается, будто кровь прорывает плотину из эпидермиса, а вода в ванной из прозрачной становится ярко-красной. Я делаю ещё несколько надрезов, мне не больно, правда, совсем не больно. Я только думаю о том, как бы поскорее заснуть, чтобы не почувствовать момент смерти, чтобы не занимать свою голову ненужными мыслями. Мне некогда думать о смысле собственной жизни, я хочу вспомнить всё самое хорошее, что со мной было.       …Мне десять лет. Тебе несколько недель от роду, и бесконечная череда родственников вертится около тебя, будто ты сделана из хрусталя. Я подхожу к твоей кроватке, и там лежишь ты — крохотная, словно котёнок, маленькая, беззащитная. Мне страшно трогать тебя, ведь кажется, что в то же мгновение ты рассыпешься. Я смотрю на тебя во все глаза, как на чудо. Я протягиваю тебе указательный палец, и ты крепко хватаешь его своей маленькой худенькой ручкой.       Здесь мне уже шестнадцать. Мы на пляже, я учу тебя плавать. Ты вечно злишься, потому что у тебя плохо получается держаться в воде, а я только громко смеюсь и брызгаюсь. В конце концов мы завязываем гиблую затею с плаванием и просто начинаем резвиться на речке. Все твои многочисленные родственники восторгаются нашим с тобой глупым играм, а ты говоришь, что больше меня ты любишь только танцевать. Я громко смеюсь.       Дальше я помню лишь войну, скитания, заграницу, но вот, мне двадцать восемь. Я возвращаюсь домой. Там я нахожу своего больного учителя и тебя, красивую молодую девушку. Три месяца я не спал, я думал только лишь о тебе. О том, какая ты нежная, как похожа на хрупкий цветок лилии и как ты напоминаешь мои собственные мечты и желания в юности. Мы идём на сеновал, и ты даришь мне первую ночь. Я глажу твои волосы цвета пшеницы, трогаю кожу персикового цвета, целую сухие бледно-розовые губы. Я думаю, что ты есть лучшее, что могло случиться со мной, что я сделаю тебе предложение, что мы вечно с тобой будем вместе…       А затем снова тьма.       Мне тридцать шесть лет. В этом доме я больше никто. У тебя муж, дочь и толпа обеспокоенных родственников, праздно проводящих время на даче. Я приезжаю к вам только как гость, вы забыли меня, вычеркнули из своей жизни. Но мы снова идём на пляж, как тогда, двадцать лет назад, и просто лежим рядом, не в силах сказать друг другу хоть что-то. Ты проводишь своей нежной рукой по моей израненной груди с робким и искренним «Откуда это?». Я смеюсь и отмахиваюсь. Ты рядом со мной. Я мечтаю, что мы вместе, и абсолютно свободны. Мы одни в этом мире. Ты… ты такая красивая.       Закат сегодня кроваво-красный, как цвет воды в ванне.       Завтра будет дождь.