Крик

      У каждого человека в жизни есть такие переломные моменты, когда хочется просто захлебнуться слезами и умереть. Я думал, я стану исключением. Но здесь исключений не бывает.       Будучи молодым, в такие моменты я бил кулаками стены, взрывал что-нибудь вдали от людей, усыплял себя заклинаниями, а наутро просыпался словно воскресшим из мертвых. Я срывался из-за сестры, не имея возможности помочь ей; нападал на брата, чьи претензии мне так надоело выслушивать; плакал из-за родителей, которых я больше никогда не увижу; кричал из-за цели, которую я вряд ли смогу выполнить. Я мог кричать без устали долгое время, кричать небу и безмолвным деревьям вокруг меня, лишь слегка шелестящим на ветру, пока ко мне не приходил друг, осторожно обнимал меня за плечи и шептал утешительные слова.       Он мог говорить часами, успокаивая меня, не прося ничего взамен. Он наколдовывал теплый плед и стаканы с горячим чаем, иногда, в особо трудных ситуациях, — с выпивкой. Небольшая поляна посреди леса была нашим убежищем, где я мог спрятаться от своей действительности и раствориться в строках книг, которые он мне читал, в его глубоком голосе, говорящим возвышенные речи об общем благе. Его глаза всегда видели меня насквозь, его руки, сжимая мои, чувствовали мою душу и обвивали ее путами, от которых, как оказалось, мне не удалось избавиться даже спустя много лет.       Когда он ушел, оставив меня с огромным чувством вины за смерть сестры, я хотел умереть. Я кричал дольше, чем обычно, лежал на голой земле многие дни, обнимая трясущиеся колени, и никто не появлялся успокоить меня. Я мучительно желал конца, но он не наступал, и, наверное, это сделало меня сильнее, потому что я больше не приходил на то поле никогда.       Я больше не кричу. Мне, теперь работающему в школе, это не положено, и, в любом случае, я не чувствую, что снова хочу этого. Боль запечаталась где-то в глубине моего сознания, словно запертая на замок, строго наказанная за слабость. В моменты, когда она громко стучит в двери изнутри и гремит кандалами, требуя выпустить ее на свободу, я срываю занавес. Пыль от него витает в воздухе в редких тусклых лучах солнца, с трудом проникающих в эту комнату.       Я вижу свое отражение — затем, не проходит и мгновения, оно молодеет. Юноша падает на колени и, закрывая лицо ладонями, заходится плачем. Смотреть на себя, такого маленького, жалкого, часто неприятно, но всегда приходит он, и это — приятно. Он садится рядом и обнимает меня, а я утыкаюсь ему в шею, хочу что-то сказать, но из-за слез слова не выходят, и я просто пытаюсь успокоиться и дышать, и дышу — не воздухом — им. Он целует шрам на моей ладони и переплетает наши пальцы, и я думаю, что нет в мире чего-то такого, что могло бы расцепить наши руки.       Боль в голове, достаточно насытившаяся видениями прошлого, удовлетворенно мурлычет и затихает, уснув в уголке своей темницы. Я бы очень хотел, чтобы она исчезла, но тогда исчезну и я. И она обязательно проснется снова. И однажды я не смогу — не захочу — утолить ее голод. И я закричу.